– Верно. Так вот, афелий этого астероида составляет около пятисот семидесяти четырёх километров, или три и восемь десятых астрономической единицы. Форму астероид имеет неправильную, с размерами от ста двадцати до пятидесяти километров, то есть входит в первую сотню объектов такого рода. Из-за того, что орбита его очень сильно вытянута, наибольшее сближение с Землёй составляет около девяти десятых астрономической единицы, и при этом его видимая величина достигла около десяти. Это, как вы понимаете, не позволило Полигимнии войти в список первоочередных объектов наблюдения, и об астероиде, скорее всего, надолго забыли бы, если бы не одно обстоятельство…

– Год назад американский студент-астрофизик Джордж Мэйсон – кстати, ему всего девятнадцать, намного старше некоторых из вас, – наблюдал за группой объектов в Поясе Астероидов. Наблюдения проводились в рамках его дипломной работы с марсианской орбитальной станции «Скьяпарелли» с целью оценки гравитационного влияния Полигимнии на соседние объекты.

Последовала новая улыбка, адресованная по большей части юной любительнице астрономии в первом ряду. Та несмело улыбнулась в ответ.

– Обрабатывая полученные результаты – те из вас, кто знаком с законами небесной механики, представляет, как это делается, – Мэйсон оценил массу астероида примерно в шесть и две десятых квадриллиона тонн. Если кто забыл, один квадриллион – это тысяча триллионов или миллион миллиардов тонн, то есть массу Полигимнии можно записать вот так…

Я заскрипел мелом по доске.

– Шестёрка, двойка и ещё семнадцать ноликов. И вот тут, друзья мои, начинаются странности…

Я сделал эффектную паузу. Аудитория завороженно внимала.

– Учитывая размеры Полигимнии, такая масса предполагает чрезвычайно высокую плотность – более семидесяти пяти граммов на сантиметр кубический. А если вспомнить, что средняя плотность нашей с вами земли, – я ткнул пальцем в пол, – составляет всего около пяти с половиной граммов на кубический сантиметр, то есть в пятнадцать раз меньше, – немудрено, что результаты Мэйсона попросту не приняли всерьёз. Так бы им и пылиться на полках в числе других неподтверждённых данных – не окажись американец человеком въедливым, пунктуальным и чрезвычайно уверенным в себе – три качества, необходимые для серьёзного учёного. Но цифра за цифрой он перепроверил все свои расчёты, добился разрешения на повторение цикла наблюдений – и три месяца спустя продемонстрировал скептикам результаты, в точности повторяющие предыдущие, поистине сенсационные данные!

Ещё одна пауза, немного дольше предыдущей. Юная астрономша на первом ряду, казалось, не дышала – как, впрочем, и её соседи.

– Это, как вы понимаете, было уже серьёзно. Группа физиков КалТеха взялась за расчёты – и после нескольких месяцев работы сделала вывод: некоторая, и весьма значительная часть астероида Полигимния состоит из сверхплотных элементов с необычайно стабильными «магическими ядрами». Этот термин ввели американцы, они вообще любят подобные эффектные названия, и он означает атомные ядра, состоящие из аномально высокого количества протонов и нейтронов, но при этом сохраняющие стабильность. Примерно в это время были опубликованы результаты исследования «звёздных обручей», обнаруженных в Поясе Астероидов и на спутнике Сатурна, Энцеладе – и из этих данных непреложно следовало, что именно сверхтяжёлые элементы с «магическими ядрами» составляют, так сказать, «сердце» этих поразительных устройств!

В первом ряду взлетела рука.

– Сергей Геннадьевич, это ведь вы нашли оба этих обруча? – спросила давешняя девчушка. Ну, кто бы сомневался…

– Увы, нет, – я развёл руками. – «Звёздный обруч» на Энцеладе впервые был замечен наблюдателями станции «Лагранж». Да и мудрено было не заметить – ведь это через него станция была заброшена на орбиту планетоида. Что касается «обруча» в Поясе Астероидов, то честь его находки принадлежит астрофизику Валерию Петровичу Леднёву. Именно он в сотрудничестве с американскими астрофизиками разработал приборы, позволившие засечь «Звёздный обруч» с борта тахионного планетолёта «Заря» – а я всего лишь участвовал в исследовательских работах.

– И не позволили японцам установить там свои приборы? – выкрикнул кто-то из заднего ряда. Я покачал головой. – На самом деле всё было несколько сложнее. Об этом мы поговорим в другой раз, а сейчас, с вашего позволения, вернёмся к астероиду 33 Полигимния. Поверьте, друзья мои, – я многообещающе улыбнулся, – этот небесный камушек заслуживает самого пристального внимания!

III

Из записок Алексея Монахова

«…Жизнь человеческая коротка – банально, но ведь так оно и есть! Эта жизнь – лишь крохотная, исчезающе малая искорка, квант света, мелькнувший между двумя безднами небытия, и каждый из нас стремится наполнить её смыслом в силу своего разумения. Смысл этот мы черпаем в созданной за несчётные века человечеством культуре; этот источник неисчерпаем, как и сама Вселенная – и даже если в этой Вселенной выбрать крошечный уголок, его тоже не получится вычерпать до донышка У всякого, кому интересно жить, своя Вселенная, своё Мироздание – и из имеющегося многообразия вариантов я всегда предпочитал научную фантастику…»

После Дворца я собирался вернуться назад, в Королёв – но поленился и отправился на улицу Крупской, в нашу московскую квартиру. Отца дома не было – после совещания банкета он остался в Королёве и, вероятно, пробудет там ещё несколько дней. Сидеть в пустой квартире мне не хотелось совершенно, так что я отправился к бабуле с дедом. Пообедал, погулял на Воронцовских прудах с Бритькой – ушастой зверюгой в последнее время нечасто достаётся от меня столько внимания! – и засел за дневник – благо ноутбук у меня всегда с собой, как и заветная шифрованная дискета Собака сопит, расстелившись ковриком у меня в ногах, за окнами шуршит шинами автомобилей Ленинский проспект, и мысли сами собой льются с клавиатуры на серо-голубой экран текстового редактора.

«…Итак – почему всё-таки научная фантастика? А натура у меня такая. Иррациональные чудеса – всё, что создано авторами фэнтези, хоррора и прочих подобных жанров, давно мне приелись, хотя в своё время я и им отдал должное. Работающие в них авторы описывают, по сути, герметичнозамкнутые миры. Да, они делают это весьма талантливо, красочно, порой на грани гениальности (вспомним хотя бы Толкиена, Желязны или Пратчетта!) – но лично мне эти миры не обещают ничего за пределами моей собственной фантазии. Что поделать, если в магию я не верю (несколько мистическое отношение к И. О. О. не в счёт, как говорили в оставленной мной реальности, «это другое»), зато я верю в науку и технику, сколь несовершенными они ни были бы.

Даже в самых мрачных НФ-произведениях всегда есть надежда Допускаю, впрочем, что это издержки советского воспитания – не зря же нас растили социальными оптимистами! Да, мы нередко были недовольны условиями жизни, но не столько бытовыми – ибо по молодости относились к бытовухе с некоторым презрением, – сколько тем, что мир, всё в этом мире, устроен совсем не так, как хотелось бы. И тогда на помощь приходили «Полдень XXII-го века», «Люди как боги» и другие книги, из которых мы черпали уверенность, что завтра обязательно будет лучше, а даже если что-то пойдёт не так, люди и человечество всё равно найдут выход.

И если не получится отыскать его на Земле – так ведь есть ещё бесконечный Космос, полный таинственной жизни и разума, и невиданных прежде возможностей.

Пожалуй, в оставленной мной реальности из всех видов культуры только научная фантастика смогла объединить человечество хотя бы подобием общей мечты. Одни верили в грядущее торжество коммунизма; другие мечтали о новом, звёздном Фронтире, осваивая который можно было бы невиданно разбогатеть; третьи грезили о встречах с братьями по разуму, четвёртые… перечислять можно долго, но у всех оставалась надежда на лучшее будущее.

Но ведь здесь всё именно так и происходит – вплоть до того, что в дали замаячила тень внеземной, древней и могучей цивилизации, создавшей когда-то сеть «звёздных обручей», и чьим наследием мы сейчас пользуемся! Вот и Земле: и призрак ядерной войны вроде бы отступил, и нищета, голод, несправедливость, в которых существовало большинство обитателей планеты, если не исчезли вовсе, то подразжали когти. Так что надежда в этом мире есть отнюдь не только на страницах научно-фантастических произведений.

Может, именно поэтому я почти перестал читать НФ? Ограничиваюсь тем, что порой перечитываю самые любимые книги – ищу в них совпадения с «текущей реальностью», – а, кромке того, стараюсь отслеживать произведения знакомых авторов под знакомыми по «той, другой» жизни названиями, но вышедшими после моего «попаданства», а главное – после того, как «батутные» технологии позволили человечеству двинуться во Внеземелье.

Делаю я это для того, чтобы сравнить «обновлённые» версии произведений с теми, что памятны мне по предыдущей жизни, и в последнее время всё реже и реже. Интерес пропал – расхождения настолько велики, что от исходной версии уже мало что остаётся; ну а фантастики, самой, что ни на есть, научной, мне и в реальной жизни хватает с избытком.

По сути, я и живу внутри фантастического произведения – во всяком случае, с точки зрения оставленного мной двадцать первого века. Знать бы ещё, кто его автор… Может, у И.О.О. спросить – вот кто, как мне кажется, должен знать наверняка…»

Так вот, об И.О.О., о его реплике насчёт песенки об аргонавтах – пущенной на прощание, наподобие парфянской стрелы. Я припомнил тот самый первый раз, когда спел эту песенку. Дело было год назад, в мае – тогда, через несколько месяцев после рождения нашего первенца, мы с Юлькой решили позволить себе небольшой отдых – и, спихнув заботы об отпрыске на родителей, и взвалив на спины основательно набитые рюкзаки, отправились на Ярославский вокзал, где и погрузились в пригородную электричку, идущую до города Александрова…

****

В мае шестьдесят седьмого года вблизи подмосковной станции Петушки прошёл первая конференция любителей самодеятельной песни. Именно тогда и родилась знаменитая аббревиатура – КСП, Клуб Самодеятельной Песни.

В те годы вся страна пела песни самодеятельных авторов – бардов, как их стали называть позже – Булата Окуджавы, Юрия Визбора, Александра Городницкого, Ады Якушевой, Юлия Кима и многих других. Частенько поющие – а происходило это у костров в турпоходах и в альплагерях, на кухнях городских квартир в студенческих общежитиях, в балках геологических экспедиций и пароходных каютах – понятия не имели, чьи песни они исполняют, так же, как и те, кто пришёл в движении позже. Да и неважно это было – песни пели, им охотно подтягивали, и это, конечно, было главное.

Вскоре возникло и явление выездных слётов; устраивавшие их клубы тяготели обычно к ВУЗам или турклубам, и число мероприятий росло, как на дрожжах.

Примечательно, что процесс этот проходил в обоих знакомых мне мирах почти одинаково – разве что, в том, где я нахожусь сейчас, обошлось без опалы, в которую КСП угодили в середине семидесятых годов. Хотя и здесь незарегулированность самодеятельной песни воспринималась партийным руководством без восторга, – но всё же обошлось без вызовов КСПшных активистов в деканаты и парткомы с последующими отчислениями и прочими местечковыми репрессиями.

Главное же оставалось тем же: романтика лесных слётов, поляны и рощи, сплошь покрытые палатками и кострами, самодельные, накрытые брезентом, полиэтиленом, а то и куполом старого парашюта сцены, с которых звучало то, что и дало название этому сугубо советскому явлению – самодеятельная, она же бардовская песня.

Под гитары, маракасы, реже блок-флейты, скрипки, аккордеоны, даже банджо – но всегда с душой, с теплотой и не без толики фронды, неизменной спутницы подобных молодёжных сообществ. Впрочем, следует признать, что в этой версии реальности фронда ощущается куда слабее.