Им создаваемый кипучий хаос имел особый, только ему ведомый порядок. Он не уходил, пока не перетрогает тем или иным образом каждого, кто оказался рядом. Это был народный римейк барского поведения – все становилось на время его поместьем, и казалось, что сейчас он предложит поохотиться и отобедать. Когда он уходил, тишина после него была почти звенящей, все невольно оглядывали друг друга – не помял ли он кого? Каждый про себя удивлялся – как же можно произвести столько шума и действий за такое короткое время.

По давней привычке он отвечал за весь мир и Луну впридачу, во все вникал и везде участвовал. Служил Атлантом, державшим мировой свод, курьером для особых поручений, помощником из сказки, который всегда оказывался в нужный момент там, где не ждали.

Казалось, он жил в бесконечном времени. Его хватало на поздравления по праздникам, странные подарки, нарочито грубые ремарки, которыми он предупреждал о событиях. Однажды он привез мне из командировки в Германию специальную тряпочку для глажки брюк, сопроводив подарок какой-то сложной подводкой о том, почему именно мне и почему именно ее. Он купил их нескольким избранным людям, разыскивал перед этим специально, и не самым простым способом.

Глядя на него, становилось ясно, что человек присутствует в мире не только как песчинка, но и как агент изменений, через него течет в мир субъективность, которой он намагничивает все окружающее его.

На свой лад он ко мне привязался и периодически внезапно появлялся рядом в течение двенадцати лет (сейчас появляется реже, в силу того, что наше коучинг-сопровождение благополучно завершено). По сей день считает, что я сильно повлиял на него. В этом стоит разобраться хотя бы с точки зрения того, как один человек «достраивает» другого, приходит вовремя, когда тот готов.

Вот это жизнь!

На момент нашей встречи Петру Николаевичу уже было немало лет, но когда он начинал заливисто хохотать, как мальчишка, сам себе еще и подхихикивая, ударяя себя по бедрам, видно было, что возраст он с себя стряхивает, как и все остальные детали солидности.

Для меня он был человек из чуждого мне мира, сугубо административного, чиновничьего, связанного со службой, иерархией, сложными законами перемещений.

По образованию он юрист, к этому следует добавить редкое умение думать по-своему, без шор и обязательных привязок к правилам занимаемого места.

Когда я стал писать этот текст, я понял, что не так уж хорошо знаю его. За годы куски его биографии ускользнули, и меня поразила поверхностность знакомства, отчасти отражавшая и его вечную устремленность в актуальное. А у него была биография. И при том, что меня интересовали всего лишь мотивы и повторы, то, что могло быть предметом быстрой работы, узелками, развязывать которые было полезно, на меня хлынул впечатляющий и не случайный набор фактов.

Своего отца он не знал, тот пришел к нему из истертых листков тощего дела, которое наш герой извлек из архива, когда имел отношение к милиции и воспользовался возможностью заглянуть в далекое и почти никому не нужное прошлое. Отец был взят на фронт в начале войны и вскоре расстрелян. Ему не повезло даже в том, чтобы умереть в качестве пушечного мяса, брошенного в мясорубку бездарностью тех больших начальников, которые чужой кровью прикрывали свою растерянность, никчемность и неумелость. Он был расстрелян по статье, касавшейся врагов народа, и в его деле был внятно обозначен весь совершенный им криминал – одна-единственная фраза: «А ведь победить этих гадов будет непросто». Его сын потом всю свою жизнь что-то делал, как казалось, не только за себя и за того парня, но и за отца и многих других.

В тот день, когда я подробно расспрашивал его о прошлом, он рассказал о коммунальной квартире, в которой вырос, московских дворах и атмосфере тех лет. Передо мной как будто проходили сцены из фильма «Хрусталев, машину!».

Про маму он сказал, что она работала технологом, больше никогда не была замужем, любила вечеринки и компании. Я так и не смог ощутить отзвуков тепла или остатков эмоций, как будто детство пронеслось слишком быстро и его отдаленные следы потерялись. Мне это показалось настолько скудным, что я переспрашивал несколько раз, но картина не оживала, не давала подробностей, которые обещали бы раскрыться в будущем.

Его дед жил в квартире вместе со своим братом, профессором психиатрии – тот явно был самым успешным в семье. Именно от него мальчик и слышал порой рассказы, из которых понятным становилось, что вокруг всё не то, чем кажется, и жизнь на поверку сложнее. Окунаясь в то время, герой все время сползал в ощущение, что он был тогда заготовкой для невнятного будущего, к чему-то спешил, куда-то его несло, но оглядеться не было времени. Продолжалось так и сейчас.

Его двоюродный дед жил в невиданной по тем временам роскоши – в коммуналке у него была комната в пятьдесят метров и свой телефон в ней, и еще одна комната тут же, да и у мамы была комната этажом ниже. Черный ход со щеколдой, проходные дворы, драки, школа, из которой хотелось поскорее выйти в жизнь. И тут у него начал звучать мотив порядка и активности. Еще в старших классах он пошел в отряд помощи милиции, и тут уже начинался «Мой друг Иван Лапшин», вечерняя школа, лунатически прекрасные мечты о будущем, хорошие и старшие ребята, а вернее те, кто тогда казался взрослым, те, кому хотелось помогать.

Иногда в коучинге имеет особый смысл попросить клиента рассказать о прошлом – редко это бывает в начале, но, скорее, когда уже установилось активное течение процесса. Человек плывет, огоньки случайных воспоминаний мерцают, и происходит то самое углубление и очарование, неожиданный контакт со своей собственной жизнью, вход с непарадного подъезда.

И тут жизнь сделала поворот, это было одно из углублений русла, а этому предшествовали нанесенные половодьем коряги. Это звучало туманно, жестоко, издалека, но мощным гулом, который уже отзывался на последующую жизнь. В его пересказе это называлось «они жгли меня на горелке», нечто из разряда пыток, ужасов, нагрянувших лично к нему жестокостей эпохи.

Он явно не все помнил и еще меньше хотел вспоминать, кто и зачем делал это, это как будто относилось ко мраку того времени и наконец настигло его, явно мог и умереть, бессмысленно, без ясных начал и конца. Как-то было связано с милицией, бандитами, и как бы заново вводило его во взрослую жизнь – иную, чем до того, и детство кончилось так внезапно, что это трудно было не осознать.

Может быть, это была тень отца – возможность такого же бессмысленного исхода. Но темнота этого ужасного момента отступила, его выбросило на берег живым, и началось медленное выздоровление, конец которого я и застал и в котором стал участвовать активно. Полтора года тогда его мотало по больницам, то тут делали пересадку кожи, то там переливали кровь. Из одной больницы его выписали до срока, потому что он завел роман с медсестрой, «на это сил уже хватило», но работать и жить целый день по законам мирной каторги того времени он еще не мог.

И тогда он порвал свидетельство об инвалидности второй степени и ушел в армию. И тут начались его университеты. Он был точен в этой части рассказа, внятность была даже не в деталях, а в уверенности того, что он нащупал свой поток, вступил в него, впервые течение и его воля встретились, он стал помогать себе сам, и сознательная жизнь началась и вступила в свои права.

Как он сказал, кормили регулярно, и тогда было не важно, чем. Много работал и был нужен, стал связистом, был при секретных исполнениях. Наконец стал частью целого, «понял жизнь», узнал, чем отличаются москвичи от прочих – тех, кто не видел троллейбуса; узнал, как далек Дальний Восток, где он служил, от мест, ему ранее привычных.

Коучинг – всегда диалог, в том числе и между своими жизнями, такими разными, а человек – жонглер в своем собственном цирке: обстоятельства и времена летают в воздухе. Воспоминания, слегка слежавшиеся в сундуке, можно вынуть, проветрить, дать чему-то завершиться, что-то отпустить с миром, а что-то бережно уложить обратно. Коучинг помогает концентрировать процесс, упаковать этапные результаты, и не отбить вкус к этой дороге неизбежной поверхностностью, которая наступает, если отпустить воспоминания на самотек и отдать их в руки подступающей болтовни.

Как сказано, он был связистом. Эта тема стала нитью, на которую нанизывались жемчужины его жизни, чем бы он ни занимался, где бы ни служил. Он словно обладал особой проводимостью, не претендуя при этом ни на излишнюю заметность, ни на незаменимость. Через него, как через цепь, текло особое электричество, он был выключателем и конденсатором, точным сопротивлением. Он как бы занял место в строю жизни, цепко держался за свою нужность в таком качестве и был джокером в колоде, всегда готовым встать на чье-то место. Таким образом он сохранял, сам того не зная, особое чувство причастности, того что он есть, состоялся.

И как-то вдруг он разрешил себе жить. Сочность и плотность стали его достоянием, редко покидавшим его. А это редкий дар – быть плотнее окружающих, быть тем камнем, который нагревается от малого солнца и долго потом сохраняет тепло, и отдает его без условий, просто потому, что рядом оказывается кто-то, кому холоднее.

Когда он вернулся из армии, началась его плотная событиями жизнь, которая кому-то могла показаться безалаберной, как будто растущая в разные стороны – спешка, лихорадка, открытия на каждом шагу, случайности, между которыми он шарахался, но тропинка выпрямлялась, переходила в дорогу и становилась все отчетливее.

Это была подаренная жизнь без прилагавшейся упаковки и подпорок – их предстояло создать себе самому. Вперемежку пошли новая учеба и работа.

Кажется, ему вообще было все равно, чем заниматься – все время было занято, активность била через край, понятий карьеры или накоплений не существовало в принципе. Он был растением, которое стремилось к солнцу, и одновременно молодым животным, пробующим границы своей витальности. И все более в свои права входил человек, лозунгом которого могли бы служить слова «я отвечаю за все».

Из гула воспоминаний вдруг всплыл давний диалог с тогдашней девушкой, которой он говорил, что пойдет в милицию, потому что там, кроме прочего, давали трусы с майкой. Она отговаривала его, говоря, что вряд ли из-за майки стоит… А он верил в порядок, и это была его путеводная нота, какие бы обличья она ни принимала. И майка с трусами тоже тогда были приметами этого порядка и предсказуемости.

Его детская коммуналка была сравнительно благополучна, защищенный дедушками, ну и подумаешь без отца, что по тому времени было скорее правилом. После ожога и армии он стал не просто оживать, сбрасывать старую кожу, искать новую прописку в мире, но и оглядываться, стремиться.

Три дороги

Причудливая для меня смесь трех дорог – он все время шел по каждой из них и, может, оттого и складывалось впечатление повышенной плотности, напряжения и скорости перемещений. Одна из них была дорогой выживания, вторая – дорога «клокотания», третья – «чиновника в рамках».

На дороге выживания все время приходилось оглядываться и гарантировать себе безопасность, он отсчитывал шаги и помнил постоянно о тяготах и бренности мира, и так выходило, что он все время видел страшное и шел по краю. Он работал в социальной сфере, ездил в командировки в дома для инвалидов с детства – тех, кто остался без конечностей на войне, их называли самоварами. Лепрозории и другие места для отверженных – он привык, с его же слов, относиться к этому, «не зацикливаясь», не переживая сверх меры. Но разве к этому можно было привыкнуть? Моя фантазия была, что это про края жестокостей, пусть он был там всего лишь по службе, по социальной роли, уже юристом и служащим, но как-то ведь судьба послала это именно ему, и он это принял.

Мне казалось, что на его долю и глаза пришлось уж слишком много жестокостей, и в его неистовой жажде помогать людям, деятельно участвовать в чужих судьбах отразилась необходимость избежать роли как жертвы, так и агрессора. Ведь стать агрессором, карать, ограничивать, пусть и по понятным поводам и под понятными предлогами – так часто встречаемая яма.