Первым позвонил Дрюня и парой кодовых фраз сообщил, что все прошло удачно. Потом, правда, оказалось, что боевая группа чуть не засыпалась, когда дорогу тележке преградил шедший в казармы эскадрон желтых кирасир и проснувшийся было Алексей помахал им ручкой. Хорошо хоть Лена догадалась перед этим закутать ребенка большим клетчатым платком крест-накрест, и цесаревича приняли за сына работницы с фермы…

Второй же звонок был уже из Царского Села, звонил, как ни странно, барон Фредерикс и голосом с визгливыми интонациями, совершенно необычными для него, потребовал моего срочного приезда. Вот я и приехал.

Государь был плох. Мешки под глазами, руки ходуном, постарел разом на десяток лет. Еще хуже с царицей – та ожидаемо впала в истерику и безутешно рыдала. Когда я появился в гостиной – даром что не бросилась мне на грудь, причитая, что зря позволила отселить Парашку с детьми. Умоляла простить и вымолить сына.

Меня же колотило ничуть не меньше – ничего ведь еще не кончено, все может сорваться в любой момент.

Совместный молебен немного всех успокоил, заплаканных княжон увели спать, когда примчался бледный Герарди и прямо в руки передал Николаю конверт.

В нем было письмо, составленное из букв, вырезанных из газет.

«Завтра в полдень подписать публично, в присутствии репортеров и послов, Конституцию кадетов и передать всю власть избранной Думе. Ребенок будет передан обратно через три дня в полдень на одном из вокзалов. В противном случае… Время пошло».

Царь поначалу просто не поверил.

– Нет, нет, этого не может быть! – и бросил лист, на который я с таким трудом ночью наклеивал буквы, прямо на пол.

Потом начал кричать. Лицо самодержца так покраснело, что я испугался – вот хватит его удар и власть передавать будет просто некому. Но нет, Николай выдержал первый приступ. Суета слуг, обморок Аликс, которая подобрала письмо…

Вот кому реально поплохело – начальнику штаба Отдельного корпуса жандармов Саввичу. Схватился за грудь, еле успели подхватить под руки.

– Никто! Слышите, никто… – помазанник ткнул в конверт, – не должен узнать об этом. Всех слуг, нянек изолировать. Казаков запереть в казарме…

– Какой позор! – рядом тихо вздохнул Фредерикс, вытирая пот со лба платком.

Следом разъяренный царь наорал на полицейских за то, что они до сих пор не смогли найти никаких зацепок.

– Может, привезти собак из питомника в Петергофе? – потерянно пролепетал Герарди.

– Если вы сами ни на что не способны, везите хоть собак, хоть кошек! Найдите Алексея! Сегодня же!

Полицейские гурьбой покинули кабинет, от греха подальше. Остались только мы с Фредериксом да император, который неожиданно придвинул стул к окну, сел и прислонился к стеклу лбом.

– Если бы они попросили выкуп… Но Конституция! Нет, России без самодержавия не выстоять…

– Ваше величество… – начал было барон, но Николай только махнул рукой.

– Подите прочь!

Министр ушел, а я вот – нет. Сел рядом, положил руку на плечо царя. Было ли мне его жалко? Было. Но Россию было жальче.

– Подпиши, бумага стерпит…

– Ты еще тут?

– Где же мне быть?

– Я окружен предателями… – Николай закрыл лицо руками. – Все бесполезно.

– Манифест от семнадцатого, – продолжал нашептывать. – Считай, та же Конституция. Ну будет еще одна бумажка, большое дело. Как вернут Алексея и, ежели похочешь, порвешь ее и всех делов. Жизнь сына важнее!

Царь отнял руки от лица, посмотрел на меня долгим взглядом.

– Великие князья не позволят подписать… да и маман.

Как же ему тяжело даются решения. До последнего всегда тянет.

– Ежели сына по частям начнут присылать? Тогда что?..

Николай побледнел, в глазах показались слезы. В кабинет зашла Аликс. Царица зачем-то переоделась во все черное, будто уже кого-то хоронить надо. В глазах у нее плескалось безумие. Сейчас она устроит Никсе… Надо валить.

– Пойду молится, чтобы Господь ниспослал мне видение о цесаревиче.

Николай и Аликс подняли на меня глаза. Видок у меня, надо думать, был еще тот – нечесанные с утра патлы, круги под глазами.

– Прикажите в часовню никого не пускать.

Меня довели до двери с красивыми резными крестами, пропустили внутрь и затворили. Теплый свечной дух и запах ладана подсказал мне, что делать – я взял несколько свечей из ящичка, зажег их от лампадки перед иконой и поставил перед алтарем, а сам лег крестом на пол.

И заснул – организм от этой нервотрепки как выключился.

Сколько спал, не знаю, но свечи прогорели до конца и в темноте светились только огоньки лампад.

В коридоре мне навстречу поднялся Старков – молодой парень-лакей, знакомый мне с первого визита во дворец.

– Веди, Прохор. Было мне видение.

Новость пожаром пролетела по всему дворцу, и по дороге я слышал, как шепчутся две горничные:

– Батюшка Григорий Ефимович всю ночь в молениях провел.

– Спаси Бог, спаси Бог…

Николай и Аликс сидели на диване, обнявшись, и дремали, склонив головы друг к другу, – наверное, так и не легли.

– Жив царевич, было мне видение, – сказал я, присев перед ними и взяв обоих за руки. – То правильно, что Конституцию подпишешь, – спасешь сына.

– Где Алексей?! – спросила царица.

– То мне неведомо, но где-то рядом, чувствую с ним связь.

* * *

Думу от Манифеста о даровании Конституции разорвало, как того хомячка от капли никотина. Тут, понимаешь, один парламент за другим разгоняют, на депутатов кричат, а Николай вдруг лично приезжает в Таврический дворец и в присутствии репортеров, сенаторов, послов подписывает Манифест.

В последний момент все чуть не сорвалось по второму кругу. Владимир Александрович буквально бросился в ноги царю, отговаривая его и хватая за руки. Великий князь чуть ли не плакал, умоляя Николая повременить и дать время полиции. Царь нашел меня взглядом, я лишь покачал головой.

Под вспышки фотоаппаратов мы прошли в зал заседаний, помазанник подписал Манифест, отдал его Головину.

Надо было видеть лица депутатов. История о похищении царевича так и не вышла за пределы Царского Села – никто ничего не понимал. Началась давка на балконе, где находились репортеры и публика, потом она перекинулась в зал – все хотели посмотреть, а что именно подписал Николай.

Надо было срочно публиковать и Манифест, и Конституцию. Но у нас был первый документ и только черновик второго.

Октябристы бушевали, Пуришкевич орал с трибуны, Шульгин и Балашов мутили в кулуарах, но явно согласованной позиции не имели. Все были в страшной растерянности. Слишком крутые перемены… и никто к ним не был готов.

Заседать исключительно нашим с кадетами блоком я посчитал неправильным. Все-таки у октябристов полторы сотни голосов, да и начинать такое дело ссорой со Столыпиным не стоит. Последний, кстати, сам заявился на собрание, сел справа у стола. Как министр внутренних дел он, естественно, знал о событиях в Царском, но помалкивал.

– Заседание Сеньорен-Конвента Думы объявляю открытым… – откашлялся Головин, посмотрел вопросительно на меня.

На столах у всех лежал проект Конституции кадетов, отдельно поправки от «небесников», которые составил Варженевский с приглашенными юристами. Разумеется, следуя моим ценным указаниям.

– Выборы должны проходить по цензовому принципу! – начал с самого важного Шульгин.

– Полностью согласен, Василий Витальевич! – в ответную атаку пошел я. – Ценз предлагаю двойной – либо имущественный, либо образовательный.

– Это как?..

– Недвижимое имущество на определенную сумму и окончание гимназии либо приравненных заведений, реальных училищ, например. Если проходит хотя бы по одному цензу – то может голосовать.

Парламентарии задумались – октябристам импонировал имущественный ценз, кадетам – образовательный. Столыпина устраивали оба варианта.

– И как часто вы предлагаете проводить выборы?

– В думу – раз в пять лет, как в рейхстаг.

– А в Государственный совет?

– Своих представителей губернии могут избирать когда угодно. Тоже на пять лет. И государь также может назначать в любое время.

– Назначать?

– Именно. А еще судей Верховного и Конституционного суда, причем этих – пожизненно. Еще государю необходимо право вето на утвержденный Думой состав правительства.

Николая никак нельзя было оставлять без рычагов, а то эти говоруны могут без надзора вразнос пойти. Потому мы предложили совместить посты главы государства и верховного главнокомандующего.

Думцы заволновались, но после короткой дискуссии согласились, что это приемлемо. Судя по всему, их уже начинало раздувать от чувства собственного величия – еще бы, первый настоящий парламент в России, ответственное правительство! Ничего, я эту свору еще взнуздаю, узнаете, что такое настоящая работа. А то ишь, в реале сидели, по пять-семь лет важнейшие законы не могли принять!

Пока депутаты шумели, Столыпин кивнул мне на выход. Пора было договариваться о реальной власти.

Глава 2

– Мне все это очень и очень подозрительно! – премьер посмотрел на меня долгим взглядом.

Сели в кабинете, Анечка принесла на подносе чай. И этим сбила Столыпина с мысли. Я ввел для сотрудников секретариата униформу – черные юбки, белые блузки, никаких сложных причесок у женщин. Волосы закалывать в пучок или хвост – офисный минимализм. Но и в таком виде Танеева выглядела прекрасно. Девушка стала носить очки на цепочке – прямо учительница в старшем классе, мечта пубертата.

– Вы? Анна Александровна… Как же так? Здесь? Секретарем?.. – премьер увидел чай на подносе.

– Всякая работа почетна! – Танеева сказала, как отрезала. И подала мне срочный номер «Слова», который мы втайне готовили, чтобы обойти конкурентов. Гигантский тираж, огромные, аршинные буквы в заголовке. «Конституция! Слава царю!»

Столыпин впился глазами в передовицу, я подвинул газету ему поближе.

– Ничего подозрительного тут нет, – я ловко перевел разговор, показывая глазами Танеевой, чтобы она оставила нас. – Имел беседу с редактором «Слова». Каюсь, проговорился о вчерашних разговорах про Конституцию в Царском Селе. Вот они и подготовились.

Я хитро посмотрел на Столыпина.

– Сегодня же вечером хотим у Зимнего торжественный митинг собрать. Ты не против, Петр Аркадьевич?

Напор и напор. Не дать ему вернуться к подозрениям.

– Зачем митинг?..

А чтобы царь ненароком не передумал.

– Разумеется, в поддержку Манифеста. Сколько народ чаял свободы, и вот она, бери, не хочу! Я бы и завтра митинг собрал, а також всю неделю славил царя на площадях.

– Стало быть, судьба Алексея тебя не волнует?

– Молюсь за него каждый день! Было мне видение – все будет ладно, вернут малого в целости.

Разговор опять повернул в ненужную сторону.

– Дозволяешь митинги?

Столыпин поперхнулся чаем. Вот так за здорово живешь брать на себя ответственность?

– По премьерству твоему все решим прямо тута, – я решил зайти с козырей. – Как только соберется Дума, назначим заново главой нового правительства. Все голоса на то у нас есть…

Столыпин задумался. Он явно меня в чем-то подозревал. Но и куш перед ним светил приличный. Стать сразу первым избранным премьером страны, главой ответственного правительства. Не нужно прогибаться перед великими князьями, слушать часами жалобы Аликс и угождать царю – бери и делай. Прямо просвещенная Европа. Большой соблазн.

– Фрейлины тебе чай подают, министры на поклон ездят, теперь уже и премьеров, значит, назначаешь?

А вот на эту провокацию мы не поведемся!

– Не я, народ! А за Танееву мне выговаривать – стыдно. Вон, девок без любви в деревнях выдают, так сколько их потом вешается или топится… Давно на похоронах не был?

Повздыхали. Столыпин, похоже, неплохо знал о ситуации с фрейлиной и в этой истории еще не успел дойти до конфликта с ней.

– Какие условия? – премьер допил чай, достал из портфеля бумагу, макнул перо в чернильницу. Записывать готовится.

– Деловой подход, – покивал я. – Мыслю так. Надо бы разделить премьерство и пост министра внутренних дел.

– Согласен. Сам уже с трудом справляюсь. Кого хочешь на МВД?..