Еще как интересно. Ладно, про гусеницы пока промолчу, нельзя столько всего и сразу.

Тем временем репортеры подбирались к нашему экипажу все ближе и ближе, и я попросил Корнилова:

– Лавр Георгиевич, будьте так любезны, распорядитесь отодвинуть обывателей и убрать газетчиков.

Оцепление сдвинулось и понемногу выдавило толпу за пределы Дворцовой площади. На опустевшем пространстве сразу стал виден каждый человек, и на меня обратил внимание Столыпин. В руках он держал серебряную фляжку с чем-то явно горячительным:

– Боже мой… Боже мой… Что ты натворил, Григорий!

– Я?..

Столыпин приложился к фляжке и замер. Я почти силой вынул ее из рук премьера – ну да, отличный шустовский коньяк.

– Александр Иванович, – я протянул фляжку Гучкову, – не желаете?

«Октябрист» не желал. Он не мог оторвать взгляда от трупов, уже накрытых шинелями, но всю площадь не накроешь, и красный снег притягивал взгляды. Подошли Редигер и приехавший Зубатов. Мы стояли молча на морозе, передавали друг другу фляжку. Даже Гучков в итоге сдался, присоединился к нам.

– Мыслю так… – начал я. Кому-то же надо? – Владимира Александровича, во избежание, надо изолировать.

– С семьей, но под охраной, домашний арест, – включился Зубатов.

– Гвардейцев, кто был на площади – всех в Петропавловку, – предложил военный министр.

– Гвардию вообще после сегодняшнего раскассировать надо, – утер усы после глотка сам командующий гвардией. – Замешанных по дальним гарнизонам россыпью, полки на западную границу, на Кавказ и Туркестан.

– А кого в Питере оставить? – вскинулся Редигер.

– Линейные части, – мрачно ответил Петр Николаевич. – Гвардии веры нет, как ни печально это признавать.

– Надо для газетчиков сообщение сделать, – ввернул я, – дескать, попытка мятежа, но без имен и подробностей. Судить предлагаю закрытым военным судом и адью, медведей гонять, кого бурых, а кого и белых. Також без деталей для публики. Согласны?

Собравшиеся облегченно закивали. Даже Столыпин, который, оказывается, думал о медийном эффекте:

– Газеты до особого распоряжения под цензуру, во все издательства направить чиновников из Осведомительного бюро и Главного управления печати. Пусть вычитывают тираж каждого номера под личную ответственность.

– Слухи все одно пойдут, – осторожно произнес Зубатов.

– Пущай, – отмахнулся я, – против слухов надо всем заодно говорить одно и то же. Будем рассусоливать – растащат на клочки, так что надо прямо сейчас сесть и написать, чего говорить будем. Ну и прочие меры расписать тоже.

– Думаю, – нахмурился Петр Николаевич, – надо объявить город на особом положении, хотя бы на неделю, а лучше – до смены полков гарнизона. И установить комендантский час.

Военный министр, Корнилов скосили глаза на Столыпина. Дескать, выполнять или как? Повисло тяжелое молчание. Премьер тем временем уставился в снег, откручивая и закручивая обратно крышку фляжки.

Где-то вдалеке, за оцеплением завыл женский голос. Ну вот и родственники самоубийц пожаловали.

– Петр Аркадьевич, – тихо произнес я. – Пути назад нет. Ежели сейчас дать слабину, стопчут не только меня, но и вас.

– Так и есть, – глухо произнес Столыпин. – Мы нынче в одной лодке.

И уже министру с командующим гвардией и Корниловым:

– Распорядитесь. Это единственный выход. И прошу всех ко мне в кабинет, составим план действий. Я беру на себя цензоров, потом сразу к его величеству, в Царское Село… И уберите, наконец, тела! Эх!

Премьер кинул фляжку в снег, со всей силы вдарил по ней каблуком. Тут же все пришло в движение, побежали чиновники, адъютанты…

Я осторожно поднял фляжку с брусчатки. Отряхнул от снега. Историческая вещь, отдам ювелиру, починит.

* * *

Вой и крик в обществе все равно поднялся. Экстренные выпуски зацензурить не успели, и они, после утренней статьи в «Слове» про художества генерал-адмирала, вышли с аршинными заголовками: «Новые декабристы», «Мятеж на Дворцовой», «Забыв долг и присягу». Проехались и по Владимиру Александровичу, кое-кто вообще эпитетов не жалел. И Россия вздрогнула – в один день двух великих князей макнули, да как! Можно! Кончились неприкасаемые!

В Думе протестовали монархисты во главе с Бобринским и Марковым. Захватывали трибуну, скандировали, ловили хайп, как будут говорить в будущем. Дошло даже до рукоприкладства – возле президиума Марков полез с кулаками на Стольникова. Но не на того напал, это интеллигентные кадеты таких выходок побаивались, а Никодим Николаич просто и без затей засадил Маркову в торец, даже разнимать не потребовалось – унесли скандалиста и все. Но своих принципов он держался до конца – вызов на дуэль все-таки прислал. Вот мне еще этого не хватало! Стольникову я просто запретил принимать вызов, а Маркову через Зубатова пригрозил арестом, коли будет продолжать в таком же духе.

Раскассировать гвардию без шума тоже не получилось. Вся эта знать, родственнички съехались в Царское Село, устроили пробку возле казарм. Началось трехдневное противостояние. Войска напирали, по одной растаскивали кареты, выдергивали гвардейцев из казарм. Аристократы отбивались, чуть ли не баррикады делали. У тех и у других после моей демонстрации хватило ума не применять оружие, но перетягивание каната стоило всем много нервов. Но надо отметить, солдатики действовали веселей и напористей – можно! А уж когда Петр Николаевич распорядился в блокированные казармы не доставлять питание и уголь… Зимой в России, знаете ли, бывает прохладно.

Самодержец, несмотря на кажущуюся апатию, в стороне не остался, плеснул бензинчику в огонь. Попытался выпустить манифест в поддержку Владимира Александровича с гвардейцами, с осуждением правительства и Думы. Мне персонально там был посвящен целый абзац. Лжестарец, обманщик, обильно цитат из Библии и святых отцов – «небезопасно льву пасти овец, небезбедно тому, кто и сам страстен, начальствовать над другими страстными». И все в таком же духе. Счастье, что мы цензуру успели ввести и заблокировали публикацию. Цензоры, конечно, малость охренели от такого подхода – а что, так можно было? Цензурить высочайший манифест? Можно, теперь все можно.

Чтобы малость успокоить волнения, забабахал в «Слове» редакционную статью «Чем опасна гвардия для монарха?», где помянул все дворцовые перевороты, тех же декабристов и прочие кунштюки парадных войск. И что истинная гвардия – не та, что вальсирует на паркете, а та, что готова в любой момент отразить любого врага. Тоже бомба вышла недурная – я ведь на гвардию навесил убийство Иоанна Антоновича, Петра III и Павла I. Эпизоды малоприятные, и потому их в истории Романовых предпочитали замалчивать. Те, Кому Надо об этом, конечно, знали, но вот открытое упоминание в газете…

Ну и как вывод – потребовал «оградить обожаемого монарха от гвардейского произвола». Последствия это возымело самые неожиданные: на мою сторону встали часть казаков конвоя ЕИВ. Видать, у них там тоже все непросто, и даже среди тех, кто связан с царем личной унией (а казаки всегда считали, что служат лично царю, а не государству) и несет самую почетную службу, прошло размежевание.

С десяток терцев и кубанцев привел в Таврический дворец знакомый мне Петр Северцев и бухнул прямо с порога:

– Принимай на службу, Григорий Ефимович! Нет больше мочи служить в Царском.

– Что же так? – я в удивлении откинулся в кресле.

– Поносит государь нас за Алексея. Каждый день – дескать, из наших кто покрал царевича… – вахмистр перекрестился. – Богом клянусь, не мы это.

– Значит, не доверяет, – я побарабанил пальцами по столу. Все складывалось очень удачно!

– Так и есть, – казак повесил голову, сзади загомонили сослуживцы. – Как жить теперича, не знаем. То ли по домам, то ли…

А у них-то срок не выслужен, вернутся – запозорят в станицах, как это, казак сам на льготу вышел?

Положение хуже дезертирского. Значит, им нужно где-то дослужить, а мне – куда-то их пристроить… А почему бы и не в Думу? Охраняли единоличного главу государства. теперь пусть охраняют коллективного.

– Мне в Думе нужна своя, особая думская стража. Драчунов растаскивать, охранять покои. Возьметесь? Жалованьем не обижу! Жить пока при мне, в Юсуповском дворце. Там есть помещения, сделаем казармы… Когда все наладится, сделаем постоянные казармы в Таврическом.

Лица казаков просветлели.

– Любо!

– Хотим!

– Бери нас обрат на службу, Григорий Ефимович.

– Не подведем!

– Вот и ладно! – я встал, пожал руку Северцеву. – Головой пока назначаю тебя, Петр. Но ежели похочете казачьим обычаем выбрать на круге другого – так тому и быть.

Это тоже понравилось казакам. Хоть какая-то видимость прежних вольностей. Избрали в итоге все того же Северцева.

* * *

Как не хотел я проводить реквизиции, а пришлось. Во-первых, Зимний дворец. Его статус потребовалось прописать в отдельном законе. Теперь там официально располагалось правительство, поднимался флаг страны, исполнялся гимн в случае приема глав иностранных государств. На этом, как ни странно, настоял Столыпин.

– Как к этому отнесется его императорское величество? – осторожно спросил я, прочитав текст законопроекта.

Столыпин вроде был еще вхож в Царское Село, у кого же еще спрашивать? Премьер только расстроенно махнул рукой.

Как выяснилось, разрыв с помазанником случился не только у меня, но и у Петра Аркадьевича. Николай все ждал, когда Столыпин выступит на его стороне, но сначала декабрьские события, потом недовосстание гвардейцев, которых уже успели в обществе окрестить «январистами», в ходе которого премьер поддержал меня, убедили – помощи не будет. Николай окончательно замкнулся, перестал приглашать в Царское всех, кто имел хоть какое-то отношение к Зимнему или Таврическому дворцу. Царская семья перешла в режим «затворники».

Вот тут поневоле порадуешься, что император не унаследовал характер отца или прадеда. Те бы нас в бараний рог скрутили, не говоря уж о Петре Алексеевиче, этот бы все питерские фонари увешал, а потом бы еще сплясал на поминках в немецком кабаке…

– Кстати, вот, держи… – Столыпин покопался в портфеле, поставил на стол цельный изумруд, в который были вмурованы часы. – Поздравляю с именинами!

Я удивился. 7 февраля день ангела у Григориев? Долго благодарил довольного премьера, а сам думал, что надо повидать семью. Как Столыпин ушел, попытался быстро смыться из Таврического, но увы. Однопартийцы, депутаты уже знали об именинах, потянулись вереницей. Задарили подарками, приветственными открытками, иконами. Только к вечеру я смог выбраться к семье в Царское. Тут меня тоже ждали. Дети бросились на руки, жена накрыла на стол. К моему удивлению, Прасковья Федоровна озаботилась элитным алкоголем – на столе стояла бутылка «Вдовы Клико»! И откуда только деньги? Тут я засмеялся вслух. Ясно откуда. Я же и даю.

– Собирайся! – после застолья у меня состоялся разговор с Дмитрием. – Будешь жить при мне, работать курьером в Думе.

Сын запрыгал от счастья, а на меня уставилось шесть пар вопросительных глаз. Жена с дочками тоже хотели в столицу.

– По вам опосля решу… – отмахнулся я. – Живите пока здеся – на всем готовом.

* * *

Вторые мои реквизиции коснулись генерал-адмирала. Даже не мои – Зубатова. Тот сдержал свое слово, докатил бочку на царского дядю. И сразу выяснилось, что у Алексея Александровича полно недоброжелателей в Морском комитете – компромат нам начали тоже отгружать бочками. Я тут же переправлял его в «Слово», которое стало чуть ли не рупором борьбы с аристократией. Общественность встрепенулась, крови потребовали даже октябристы. Видимо, им тоже Александровичи перешли дорогу.