В пятидесяти шагах, за гнилым пнем, Александр вжался в землю, стараясь не дышать. Ледяной волной, охватившей его, сжало сердце, и оно вот-вот готово было остановиться. И сразу все вспомнилось, будто происходило вчера. И пытки в лагере, издевательства, угроза расстрела каждый день. А потом побег, гибель всех и чудом спасшийся он сам. И только потому, что сумел, собрал волю в кулак и лежал под ледяной водой, ожидая, пока уйдут фашисты. А потом он скрывался в лесах, питаясь ягодами и корой. И сейчас, вспоминая все это, ощущая снова всем телом, всеми внутренностями, лейтенант дрожал не от холода – от ярости.

– Сашка, – послышался рядом шепот Лещенко, – уходим…

– Молчи, – тихо простонал Канунников, – молчи…

Ногти впились в ладони до крови, зубы стиснуты так, что челюсть вот-вот треснет. Он видел, как мать прикрывала ребенка своим телом, как девочка-подросток молила о пощаде на ломаном немецком, как старик протягивал к солдатам дрожащие руки… И как все они стали просто грудами окровавленной плоти.

В голове пульсировало: «Двигайся! Сделай что-нибудь!» Но ноги будто вросли в землю. Вспомнил, как месяц назад эсэсовцы заставили его смотреть, как расстреливают пятерых заложников. Тогда он тоже стоял как статуя, а потом его вырвало желчью от стыда. Теперь же стыд жег сильнее – ведь он выжил, а эти…

Когда немцы ушли, забрав у убитых сапоги и нательные кресты, Сашка схватил Лещенко за воротник куртки, притянул к себе и зарычал с перекошенным от страдания лицом:

– Коля, в лагерь беги, беги к нашим и предупреди. Немцы начали облавы, они начали с прочесывания местности! Беги, Коля!

Канунников подполз к месту бойни. В воздухе стоял запах крови и пороха. Под кустом лежала кукла в нарядном белом платье с кружевами, забрызганными кровью. А та самая девочка, что молилась, теперь лежала на спине и смотрела в небо остекленевшими глазами. Саша накрыл ее лицо платком, но руки дрожали, а в голове мучительно билась мысль: «Я даже похоронить не смогу…»

На земле он нашел нательную иконку, оброненную старухой, – образ Казимира, покровителя Польши. Сжал ее в кулаке, словно пытаясь впитать чужую веру, чужую боль. «Простите…» – прошептал он, но ветер унес слова туда, где уже не было живых.

Он пошел к городу, спотыкаясь о корни деревьев, проваливаясь в холодную грязь, но в ушах стоял плач мальчика, которого он так и не защитил. Теперь Сашка знал, что его война – это не только война против фашистов. Она против собственного бессилия. Каждый шаг он мысленно повторял: «Не забыть, не забыть. Лагерь не забыть, убитых замученных узников не забыть. Детей в этом лесу не забыть». Закончить здесь и добраться до своих. Рассказать своим, рассказать русским, как умирала Польша осенью 1941-го. И как один советский лейтенант, сбежавший из ада, стал немым свидетелем чужого апокалипсиса. И этот ад нацисты несут дальше, несут советскому народу. Это не просто враг, не просто люди другой национальности… Нет! Это нелюди! И не будет простой войны. Будет война за выживание народов, и все народы должны объединиться в этой борьбе с нацизмом!

А в лесу, где ручей нес кровь невинных, ветер шелестел листьями, словно перелистывая страницы книги, страшной книги преступлений нацизма, которую миру предстояло прочесть. Два часа, пока Сашка добирался до окраины городка, просто исчезли из его жизни. Он помнил, как шел, как был внимателен, как обращал внимание на возможную опасность. Но в это время молодой лейтенант как будто отсутствовал в своем теле. Увиденная им хладнокровная бойня настолько потрясла его, что после этого трудно было жить и ощущать себя нормальным человеком. Не могло существовать в мире ничего подобного тому, что он недавно видел. Но оно существовало. «Или это другой мир, или я сплю, или я сошел с ума. Но я здесь, эта же земля, эти люди, это солнце, небо, тучи. Значит, это уже не я, это другой человек во мне. Тот, кто готов мстить и безжалостно уничтожать этих нелюдей».

На улице было не так уж и мало людей. Кто-то спешил на рынок или с рынка, рабочие катили тачки с песком, у магазинчика шумно спорили о том, привезут ли сегодня хлеб. Канунников понимал, что одет он не совсем так, как надо. Отличается он старым ношеным пальто, мятым и грязным. Да еще и с короткими не по росту рукавами. Кепка на голове с подпалиной от костра, воротник свитера вытянулся и висел не очень опрятно. И в то же время никого не было на улицах польского городка одетым празднично. Казалось, что люди специально достали из шкафов старую одежду, чтобы выглядеть неброско, не привлекать внимания. Серая, черная одежда, стоптанные башмаки. И когда в начале улицы показалась большая открытая машина с немцами, лейтенант поспешил присоединиться к очереди покупателей возле магазина. На него никто не оборачивался, он не привлекал ничьего внимания, и это было хорошо. Значит, он не выделяется среди местных и зря начал паниковать из-за своего внешнего вида.

Откуда появится пани Агнешка, с какой стороны? «Нет, никакая она не пани, не Агнешка, она просто русская Аня», – думал Канунников. Он ощущал какую-то странную теплоту к этой молодой женщине. Нет, это не было влюбленностью, да и Аня была старше Сашки. Просто ему казалось обидным, что красивая девушка в свое время решилась покинуть не просто Родину, а именно Ленинград, и уехать в чужую страну насовсем. Любовь? Так что, в Советском Союзе парней было мало? Сашка понимал, чувствовал, что в нем просто говорит какая-то ревность к своей стране. Он бы вот ни за какие коврижки не бросил бы страну из-за девчонки, какой бы она ни была красивой. Но, думая об Ане, он почему-то не мог ее презирать, осуждать.

Немецкий патруль лейтенант увидел издалека. Дылда офицер в сдвинутой чуть набок фуражке шел не торопясь и похлопывал себя по начищенному до блеска сапогу прутиком. Рядом и на полшага сзади шел ефрейтор, а следом еще два солдата. Ненависть всколыхнулась снова, и до такой степени, что горло схватило как клещами. Сашка вспомнил недавнюю бойню в лесу, он смотрел на этих властителей мира, которые шествуют по покоренному городу, смотрят на все взглядом пресытившегося хозяина, который не знает уже, чего ему и пожелать! «Дайте время, я еще буду вас убивать снова и снова», – мысленно пообещал Канунников и свернул на рынок.

Патруль на рынок заходить не стал. Да и вообще солдаты вели себя так, будто выполняли скучную повинность. Значит, они уверены в безопасности, отсутствии сопротивления в городке, послушании своей воле местного населения. Но расслабляться не стоило. Возможно, Канунников выглядел именно так, как немцы себе и представляли внешний вид партизана, беглого узника, подпольщика. Лейтенант побродил между дощатыми прилавками, на которых торговали всякой всячиной. Кажется, здесь он не вызывал ни у кого подозрений. И все же надо было искать Агнешку. И наверняка встретить ее можно у ее дома. Хоть Сашка и знал примерно, где находятся две из четырех аптек пани Дашевской, но ходить по городу и проверять все аптеки было опасно. Тем более не зная польского языка.

Анна увидела лейтенанта сразу, только бросив взгляд вдоль улицы у своего дома. Она вошла внутрь, оставив дверь неплотно закрытой, намекая тем самым, что Сашке можно войти. Канунников неторопливо прошелся по улице, поравнялся с домом Анны и, убедившись, что на него никто не обращает внимания, вошел и закрыл за собой дверь. Сердце стучало гулко, отдаваясь спазмами где-то у самого горла. Он рисковал, рисковала и Аня. За ее домом ведь могли следить! А лейтенант об этом не подумал. Хотя об этом наверняка думала Аня и знала, что слежки нет. Надежной защитой была дружба с Карлом Вагнером. Хотя именно он и мог организовать это наблюдение.

– Саша, иди скорее сюда! – раздался голос Агнешки, и Канунников заторопился.

Они вошли в дом, и женщина задержалась у окна, глядя на улицу, потом, схватив лейтенанта за рукав, увлекла его в комнату, где был люк, ведущий в подвал. Но открывать его она не стала, а лишь повернулась лицом к гостю и со страхом посмотрела ему в глаза.

– Сашенька, что случилось? Почему ты пришел сегодня? Мы ведь договаривались встретиться только послезавтра? Что случилось?

Аня говорила так быстро, с таким нетерпением и тревогой в голосе, что Саше невольно захотелось успокоить ее, сказать, что все хорошо, что… он просто соскучился. Но ситуация была настолько серьезной, что эти игривые эмоции сейчас казались излишними. И он, нахмурившись, ответил:

– Аня, плохи наши дела. Немцы стягивают в город дополнительные силы. Уже сняли с воинских эшелонов около двух батальонов и начали прочесывание местности. Они ищут нас. Совсем недавно фашистское подразделение обнаружило в лесу поляков-беженцев, которых выселила немецкая администрация. Они шли на юг, а их в лесу убили. Понимаешь, убили на всякий случай. Только потому, что они могли знать о партизанах. Или иметь к ним отношение. А там были женщины, маленькие дети!

Канунников опустил лицо, сдерживая эмоции. Еще немного, и из его глаз брызнут слезы. Нет, не слезы беспомощности или горя. А слезы бессильной злости, негодования и ненависти. Но сейчас главным было другое – не допустить гибели других людей, не допустить новых смертей. И лейтенант надеялся только на понимание, на храбрость этой молодой женщины, на ее желание помочь русским людям, ведь она не забыла, что тоже русская, что ее родной город – Ленинград, а ее Родину топчет своими сапогами враг.

– И вы сейчас там… – Агнешка покачала головой. – В лесах сейчас трудно спрятаться. И кустарники облетают, опадают листья, а в сосновых лесах вообще все на сотни метров просматривается. Если немцы вас ищут, они буду проверять все овраги, искать землянки и шалаши.

– Аня, – остановил женщину Канунников. – Когда наступят настоящие холода, мы там не выживем, тем более женщины. Мы сейчас не можем уйти, ты пойми! Петр Васильевич, Лиза, они не могут уйти и оставить дочь в концлагере. Мы должны спасти девушку. Не знаю как, но спасти. А для этого нам надо где-то укрыться. Понимаешь?

– Я поняла, Саша, – прошептала Анна и опустилась на стул у окна. – Конечно, меня ведь никто не станет обыскивать, проверять, пока возле крутится этот Карл Вагнер из лагеря. Якоб Аронович мог бы поговорить с еврейскими семьями, но они сами под постоянным страхом. К ним в любое время может вломиться немецкий патруль с проверкой. И тогда их самих никто не сможет спасти. А у меня искать не будут. Сашенька, нужно всех привести сюда. Я придумала! Я вас спрячу в двух подвалах: здесь, в этом доме и в аптеке на улице Вжосы. Там тоже никто обыски устраивать не будет, и там у меня два подвала. Один под товар, препараты, а другой маленький, бытовой, и я его почти не использую.

Осень… Еще одна осень оккупации – безрадостная, напряженная, бесконечная, как тоскливое пасмурное небо. Узкие улочки, вымощенные брусчаткой, петляют меж домов с заколоченными ставнями. Над ратушей, где когда-то висел герб города, теперь развевается флаг со свастикой, а на площади, прежде оживленной рынками, стоит виселица – в назидание тем, кто осмелится шептаться о сопротивлении.

Кругом царит страх. Он застыл в глазах местных жителей, спешащих по делам опустив головы. Даже дети, чьи смех и крики когда-то наполняли переулки, теперь молча жмутся к матерям, чувствуя, что играть на улице – дразнить смерть. К ночи жизнь замирает, и город становится похожим на кладбище. Каждый шаг эхом отдается в тишине: патрули в сапогах с железными подковами шагают по мостовой. Раз-два, раз-два – ритм, под который город замер в ожидании беды.

Ночью страх становится чуть ли не осязаемым. Тишину нарушают лай овчарок, сопровождающих солдат, и скрип фургона гестапо, увозящего тех, чьи имена кто-то назвал за лишнюю пайку хлеба. В домах не зажигают свет – лишь дрожащие свечи освещают лица женщин, молящихся перед образами, и стариков, вспоминающих времена, когда звон церковного колокола не заглушался ревом моторов. Даже часы на башне остановились в ту ночь, когда в город вошли первые танки, – стрелки замерли на 4:17, будто время само не решилось идти дальше.