Я каждый день ездил смотреть на море. Засовывал в карман книжку, доезжал на метро до Остии и проводил часы за чтением в маленькой траттории на пляже. Потом возвращался в город и бродил в районе пьяцца Навона, где у меня появились друзья – тоже слонявшиеся без дела, в основном интеллектуалы с ожиданием в глазах и физиономиями как у беженцев. Рим был нашим городом, он нас терпел, баловал, в конце концов и я понял, что, несмотря на разовые подработки, голодные недели, сырые и унылые гостиничные номера с пожелтевшей, скрипучей мебелью, которую как будто убила и высушила загадочная болезнь печени, я бы не смог жить ни в каком другом месте на свете. Хотя, думая о тех годах, я вспоминаю немногие лица, немногие события: в Риме есть нечто пьянящее, стирающее воспоминания. Рим – не столько город, сколько тайная часть вас самих, скрытый в вас зверь. С ним вполсилы нельзя: либо вы его обожаете, либо вы из него убираетесь, потому что ласковый зверь требует одного – чтобы его любили. Это единственная пошлина, которую придется заплатить, какими бы путями вы сюда ни попали – зелеными, петляющими по горам дорогами с юга, прямыми, то поднимающимися, то спускающимися дорогами с севера или из бездны вашей души. Полю́бите его – и он покорится вашим желаниям, вам останется лишь плыть, покачиваясь, по убаюкивающим волнам настоящего, до законного счастья будет рукой подать. Рим припасет для вас полные огней летние вечера, нежные весенние утра, скатерти столиков кафе, развевающиеся по ветру, как девичьи юбки, колючие зимы и бесконечные осени, когда город предстанет перед вами беззащитным, больным, ослабевшим, распухшим от сорванной с веток листвы, по которой вы будете бесшумно ступать. Вас будут ждать головокружительные лестницы, стремительные фонтаны, лежащие в руинах храмы и ночное молчание поверженных богов, пока время не утратит всякий смысл, кроме известного детям – толкать вперед стрелки часов. Постепенно и сами вы, если умеете ждать, станете частью Рима. Вы тоже будете его подпитывать. Пока солнечным днем, почуяв ветер с моря и взглянув на небо, не обнаружите, что ждать больше нечего.

То и дело кто-нибудь поднимал паруса. Когда настал черед Глауко и Серены из компании с пьяцца Навона, я перебрался в их квартиру на Монте-Марио. На гостиницу я больше тратиться не мог, не верилось, что теперь у меня был свой угол, а купив за пятьдесят тысяч лир их дряхленькую «альфа-ромео», я решил, что достиг в жизни важного рубежа. Набив пару чемоданов книжками, я переехал в тот же день, когда они улетали. Уехали они потому, что Серена подписала на два года контракт с театром в Мехико, получив место художника-постановщика, но главное – потому что их брак разваливался, Глауко больше не писал картин. Рим их сломал, и они уезжали – теперь их имена звучали здесь нелепо, зато у них была целая гора чемоданов.

– Мерзкий городишко, – сказал Глауко, выглянув на балкон.

– А мне здесь хорошо.

– Неужели? Ты поэтому всегда пьяный?

– Не всегда, – уточнил я, – но часто. Большая разница.

Я взглянул на расстилавшуюся перед балконом долину. Конца ей не было видно, долину рассекал пополам многоарочный мост, по которому несколько раз в день проползал длинный, тихий, похожий на гусеницу поезд. Слева и справа от моста стояли два монастыря, где на закате звонили колокола, ближайшие дома тонули в зелени на фоне далекого горизонта. Много неба и много света. Потрясающее место.

– Теперь все это твое, – объявил Глауко, указывая на комнату, где мы находились.

Необходимости проводить инвентаризацию не было: старое кресло, книжный шкаф и кровать, которая служила диваном. Другие две комнаты были обставлены не с бóльшим шиком: в основном мебель с Порта-Портезе^[3], старая и уютная. Одна комната была почти полностью забита холстами, банками с краской и всем, что обычно нужно художникам.

– Останешься на мели – картины не продавай, – предупредил Глауко, как будто кто-то собирался их покупать. И ушел, заявив, что ему нужно кое с кем попрощаться. С собой не позвал, я догадался, что он отправился к подружке. Все знали, что у него была другая. Крепкий, нагловатый, он просто не мог этим не похваляться. Он знал, что нас с Сереной тянуло друг к другу, но спокойно оставлял нас одних, потому что ничего не опасался.

Серена до сих пор была в спальне, заставленной раскрытыми чемоданами. Наверное, боялась, что они ее проглотят, потому что расхаживала, заламывая руки.

– А Глауко? – спросила она.

Я ответил, что он скоро вернется, и она опять заметалась с трагическим видом. Когда Серена в третий раз прошла мимо, я обвил рукой ее плечи – она с потерянным видом прильнула к моей груди. Я сильнее прижал ее к себе, но она напряглась, и я понял, что это значило «нет», что ей хотелось бы ответить «да», но не теперь, а теперь – «нет», теперь было поздно. До возвращения Глауко мы проговорили о Мексике.

– Ну что, поехали? – сказал он.

Меня удивила прозвучавшая в его голосе грусть. Видимо, прощание с подружкой далось нелегко. Он стоял посреди комнаты c обиженным видом, как мускулистый тяжеловес, только что лишившийся чемпионского титула. Впервые я испытал к нему симпатию.

Я проводил их в аэропорт. На прощание мы расцеловались, потом я вышел на террасу – посмотреть, как они улетят. Поднимаясь по трапу, оба оглянулись, ища меня глазами. Пока они не зашли внутрь, мы махали друг другу. Самолет не сразу тронулся с места, но наконец вырулил на середину взлетно-посадочной полосы, постоял, словно выравнивая дыхание, громко зарычал, помчался и привычным движением взмыл вверх. Он взмывал все выше, посверкивая на солнце, пока не скрылся из виду. Только тогда я ушел.

На обратном пути в город стал вспоминать другие сцены прощания. Как прощался с отцом, как прощался с Сант'Элиа, как это изменило мою жизнь. Ничего не поделать, мы такие, какие есть, не благодаря тем, кого встретили, а благодаря тем, с кем расстались. Вот о чем я раздумывал, спокойно ведя старушку–«альфу». Она была нетороплива и фырчала, как кит, – птицы на деревьях умолкали, словно по небу проплывало темное облако. У старушки был завидный список владельцев, чьи имена могли бы заполнить телефонную книгу захолустного городка, в салоне дурманяще пахло кожей и табаком.

Я всерьез решил завязать. Сидел на балконе, грелся на солнышке, читал, а от баров и их завсегдатаев держался подальше. На жаре разбавленное ледяной водой сладкое винишко, которым я поддерживал силы, уже не казалось редкой гадостью, постепенно я даже набрал вес. Хуже всего было, когда я выходил из редакции «Коррьере делло спорт» и понимал, что надо чем-то заполнить мертвые часы с десяти вечера до часу ночи. Выручали девушки. Мне с ними всегда везло, а затеянная мной в эти месяцы борьба с алкоголем пробуждала в них материнский инстинкт. Поэтому я нередко просыпался в чужой постели, один: девушки, с которыми я встречался, обычно работали учительницами или продавщицами, у них было строгое расписание. Если что, мои пробуждения были прекрасны. Я вставал, слонялся по дому, заводил проигрыватель, искал оставленный для меня кофе, почти всегда находил, разогревал. Потом шел в чистейшую ванную, где было полно полотенец, расчесок, шпилек и загадочных баночек пастельных цветов со всякими кремами. Искал и почти всегда обнаруживал соль для ванны, долго нежился в воде. Наконец, вытирался, одевался и уходил, захлопнув за собой дверь, чей грохот отдавался эхом в пустой квартире.

Добывал себе газету, разглядывал книжки на уличных развалах, покупал еды и возвращался домой, по пути решая, как провести день – почитать, сходить в кино или заглянуть в редакцию. Одним таким утром обнаружилось, что в кармане у меня ни гроша. Так уже бывало, и не раз, но теперь все осложнял целый ряд досадных обстоятельств: я окончательно захлопнул за собой дверь той квартиры, накануне вечером оставил машину у черта на рогах, а еще терзало чувство, будто я что-то забыл и, как ни пытался, никак не мог вспомнить что. Видимо, мне предстояло прожить один из дней, когда пуговицы рубашки неожиданно отрываются, теряешь книжку с адресами и телефонами, вылетает из головы назначенная встреча, а всякая дверь превращается в капкан для пальцев. Один из дней, когда разумнее запереться дома и ждать, пока он пройдет. Но я так не мог, поэтому потопал пешком, под дождем.

Ну да, в довершение ко всему пошел дождь. Прекрасно помню его. Весенний дождь, который то затихал, то снова принимался поливать беспамятный, удивленный город, наполняя его все более душистыми ароматами. В моей жизни не было другого дня, столь же насыщенного запахами, как день, когда началась эта история.

2

Когда я дошагал до пьяцца дель Пополо, в животе ныло от голода, ноги совсем промокли. Все вокруг было утыкано припаркованными машинами, с вышины солнечный луч подсвечивал сверкающие террасы Пинчо. В оба здешних кафе набились люди, раздраженные тем, что невозможно сесть на улице. Под навесом «Розати» я обнаружил составленные друг на друга кресла, взял одно и стал оглядываться в надежде встретить приятелей – авось угостят обедом, но, как назло, попадались только знакомые, которых я терпеть не мог. Как только на мокрую мостовую опять закапало, я направился в бар синьора Сандро. Этот пожилой бармен, двигавшийся ловко и несуетливо, держал шикарное заведение с красными кожаными креслами и гравюрами на стенах. Поесть бифштекс с морковью сюда захаживали преимущественно литераторы, поэты, киношники и журналисты радикальных взглядов, однако в тот день и у синьора Сандро, конечно же, не было никого из достаточно близких моих друзей, никого, кто был бы рад угостить. Впрочем, меня здесь обслуживали в долг, поэтому я заказал гамбургер, бокал бароло и стал любоваться излюбленным зрелищем: синьор Сандро готовил коктейли. В одно из таких чудных мгновений в дверях захлопнулся изумительный шелковый зонт и возник Ренцо Диаконо – как раз тогда, когда потребность в нем отпала. Давненько я его не видел – с тех пор, как и он устроился на телевидение.

– Лео! – воскликнул Ренцо, узнав меня.

Он был чрезвычайно элегантен в отличие от своего спутника – бородатого великана, который мгновенно растворился в толпе у барной стойки.

– Что будешь пить?

– Ничего.

– Ничего? – Ренцо как будто собирался что-то прибавить, но затем со свойственным пьемонтцам тактом поинтересовался только, когда я приду сыграть в шахматы. – Ни на что серьезное времени не остается, – посетовал он, указывая на спутника, который уже возвращался с добычей. Вот что мне нравилось в нем. С кем бы ни был Ренцо, он давал понять, что предпочел бы провести время с тобой. – Как жизнь вообще?

– Не знаю, я в ответе только за свою.

– Вот и молодец, – сказал бородатый великан, подходя к нам с бокалом, – очень мудро.

Он поднял руку, показывая, что пьет за мое здоровье. На нем был военный плащ и длинный, почти до пола, шарф, на локте болтался зонтик, мир он созерцал с недостижимых высот серьезной попойки. Улыбка у него была горькая, как у много чего повидавшего ветерана. Ренцо заявил, что он лучший телережиссер, когда трезв, но, видимо, его приятель давно не был в этом состоянии. Тот ухмыльнулся, вместо ответа попросил прощения и пошел снова наполнить бокал.

– Давай увидимся вечером? – предложил Ренцо.

Еще он сказал, что теперь живет по новому адресу, и дважды заставил его повторить, чтобы я точно не забыл. Напрасные опасения. Хотя мы принадлежали к разным поколениям, мне нравилось проводить с ним время: он отлично играл в шахматы, кроме того что был известным историком, а его жена Виола прекрасно готовила. Лучшего завершения для такого лопухнутого денечка придумать было нельзя.

Оставшись в одиночестве, я стал раздумывать, как побороть невезение. Первым делом пойду в газету и добуду денег, потом посижу в кино и, наконец, отправлюсь к Диаконо, но сперва заберу старушку–«альфу». План был настолько простым и убедительным, что я воспрял духом. На улице меня окутал аромат затихающего дождя. Редкие крупные капли разбивались о мостовую, в небе возникали широкие голубые прорехи. Я пошагал по Корсо между мокрых, ослепительно сиявших домов и спустя десять минут вошел в редакцию «Коррьере делло спорт», напевая Ou es-tu mon amour^[4] c вариациями Джанго Рейнхардта.