Серо-стальные глаза Фалько сузились в пленительной волчьей улыбке. Он откупорил и разлил виски по стаканам. Потом коротко пшикнул в каждый из сифона.

– Я люблю измятые постели, – сказал он, когда подруги принялись целоваться.

Фалько не принадлежал к числу тех, кто довольствуется лишь наблюдением. Это было ему – в буквальном смысле – не по нраву, это противоречило его взгляду на мир и на жизнь. И присутствие двух полураздетых женщин, ласкавших друг друга в сумраке купе, имело бы для него смысл лишь в том случае, если бы он деятельно вмешался в ход событий и направил их в нужную и естественную сторону.

Впрочем, было очевидно, что, по крайней мере, Нелли этого от него и ждет. И потому, предварительно окинув беглым и спокойным взглядом предстоящее, чтобы уяснить и наилучшим образом использовать склонности, предпочтения, подчинения и доминирования, равно как и прочие полезные подробности, он неторопливо глотнул виски с водой, поставил стакан на столик, снял с запястья часы и опустился на колени перед диваном, заняв позицию, удобную для поцелуя, благо Нелли, уже topless и со вздернутой выше бедер юбкой, довольно жадно тянула к нему губы.

– Свинья, – сказала американка.

Сказала, разумеется, по-английски: dirty pig – так это звучало. Вот, значит, какая это дамочка, сделал вывод Фалько. Вот какие у нее вкусы и чисто технические предпочтения. Послушно, как исполнительный самец, легко принимающий любые правила игры, и усердно, как истый тореро-коммунист, он немедленно приступил к тому, чего, судя по краткой прелюдии, от него ждали. Нелли, оказавшись к нему так близко, предъявила прелести, скрываемые до этой минуты, – теплую, пышную, отзывчивую на ласку плоть, напрягшуюся и затрепетавшую от возбуждения. И прозвучавшие два слова внятно подсказывали, как именно Фалько следует ею заниматься…

– Сорра^[17], – через какое-то время сменив дислокацию, прошептал он ей в самое ухо.

Прошептал на звучном и чистом испанском языке. Не зная, поняла ли она значение этого слова или нет, но, вероятно, по тону догадалась безошибочно, потому что часто и прерывисто задышала, затряслась всем телом сверху донизу, так что Мэгги высвободила голову, зажатую меж бедер Нелли, и с удивлением взглянула на обоих, будто спрашивая себя, ее ли стараниями подруга пришла к такому благополучному финалу.

– Сучки, – повторил Фалько, на этот раз – из чистой учтивости – во множественном числе.

Мэгги продолжала смотреть на него с любопытством. Очки ее куда-то исчезли, пучок растрепался. Затуманенные глаза, влажные набухшие губы вдруг оживили увядшее лицо, смягчили его, сделали привлекательно-женственным. Кроме того, под распахнутой блузкой предстало нечто упругое и манящее. Кто бы мог подумать, сказал про себя Фалько, вспоминая, какой неказистой и замороженной показалась Мэгги ему в вагоне-ресторане. Кто бы мог подумать. Внезапно он ощутил прилив сил: почувствовал неподдельную радость бытия и уверенность, что никто не оборвет ее на полпути. Впереди еще много километров. Прежде чем приступить чуть погодя к очередному номеру программы, он медленно стянул с себя одежду и затем в спокойной и напряженной готовности проник в горячее тело Нелли, заскользил по нему, не оставляя своими заботами и Мэгги, а та немного отодвинулась, прижалась спиной к стенке, подрагивавшей от вагонной тряски и от ритмичного грохота вагонных тележек, и одновременно открыла ему прежде спрятанный меж черных чулок доступ к своим непостижимым недрам.

– Прелесть, – по-испански же сказал Фалько.

Ночь будет долгой, подумал он с удовольствием. А диван – узким.

В Париже уже цвели каштаны. Не жарко и дождя нет, с удовлетворением отметил Фалько, когда вышел из отеля, пересек бульвар, миновал средневековый фасад Сен-Жермен-де-Пре и, свернув на улицу Жакоб, вскоре оказался на углу Сен-Пер.

Ровно в час дня он был у ресторана «Мишо», где в дверях и в вестибюле толпились люди. Сняв шляпу, непринужденно пробрался ко входу и заглянул внутрь. Гупси Кюссен сидел в глубине зала у окна в компании еще двоих – черноволосого мужчины и светло-русой девушки. Заметив Фалько, австриец поднял руку. Изобразил радостное удивление. Сотрапезники обернулись, а Фалько, игнорируя неодобрительный взгляд метрдотеля, через весь зал без колебаний направился к столику. Кюссен бросил салфетку на скатерть и встал ему навстречу:

– Начо Гасан, какими судьбами?! Что ты делаешь в Париже? Позволь тебя познакомить… Лео Баярд, Эдди Майо… Ищешь свободное место? Ты один? Садись с нами!

Кюссен, как и было условлено, с уверенной светской обходительностью представил его как своего старинного приятеля, испанца, обосновавшегося в Гаване. Фалько протянул руку поднявшемуся Баярду, поклонился его спутнице, меж тем как официанты подали стул и прибор.

– Вот так сюрприз! – ликовал Кюссен, продолжая вести свою партию. – И какой приятный сюрприз!

Лео Баярд – Фалько, предвидя оперативную необходимость, всегда внимательно рассматривал новых знакомых – оказался рослым и худощавым. Элегантным, с несколько томными манерами. Привлекательное лицо с резкими, острыми чертами, с крупным орлиным носом вполне заслуживало определения «аскетичное» и казалось моложе от густой челки, упавшей – точнее говоря, уроненной – на высокий патрицианский лоб. Короче говоря, перед Фалько был человек примечательный, человек заметный. Что называется, породистый. Эдди Майо – хорошенькая белокурая англичанка с нежным личиком и ледяными синими глазами – была в шерстяном мужском свитере и широкой синей юбке, носила прическу в виде шлема à la Луиза Брукс^[18], то есть модную лет десять-пятнадцать назад, однако у такой женщины воспринимавшуюся как нечто более чем современное.

– Ваше полное имя Игнасио? – с суховатой учтивостью уточнил Баярд.

– Ради бога, без церемоний! – улыбнулся Фалько. – Для вас – просто Начо: так зовут меня друзья.

– Да, – подтвердил Кюссен, в меру излучая радость. – Мы все зовем его так.

Им еще не принесли основное блюдо, и Фалько поспешил сделать свой заказ – антрекот с соусом беарнез – и не отказался от предложенного ему бокала вина: на столе стояла откупоренная бутылка «Шато-Латур» 1924 года.

– Вы из Испании?

– Боже упаси. – Фалько, уже поднесший бокал к губам, раздвинул их в холодной улыбке. – Это не моя война. Я из Лиссабона через Биарриц.

Баярд рассматривал его задумчиво и внимательно. Глаза его, беспокойные, как у птицы, не знающей, на что решиться, то перебегали туда-сюда, то вдруг замирали, уставившись на что-нибудь или кого-нибудь.

– Не ваша война? – переспросил он наконец.

– Совсем не моя. – Фалько, довольный, что так скоро вошел в нужную тему, оперся накрахмаленными манжетами о ребро стола и, чуть подавшись вперед, сказал, словно по секрету: – Я уже восемь лет живу в Гаване.

– У вас там бизнес?

– Да, семейная фирма в Вуэльта-Абахо. Мы производим сигары.

– Лучшие на Кубе, – вовремя вступил Кюссен. – А еще Начо и его родня увлекаются искусством. При моем посредстве кое-что недавно приобрели.

В глазах Баярда появился интерес.

– И что же именно?

– Несколько превосходных эротических гравюр Фудзиты^[19]. Еще мы говорили о покупке работ Мана Рэя. – Кюссен, поглаживая усики, повернулся к Эдди Майо, точно его внезапно осенила новая идея. – Кстати! Начо будет очень интересно посетить твою выставку.

Эдди в первый раз взглянула на Фалько прямо. Тот оценил безмятежную красоту этой женщины. И теперь, разглядев ее получше, вспомнил, откуда ему знакомо ее лицо. Несколько лет назад оно не сходило с обложек модных журналов – Эдди представляла коллекции высокой моды. Тогда она выглядела совсем юной. Более хрупкой, что ли, более невинной. Сейчас ей уже за тридцать, и красота ее стала зрелей, завершенней, ярче.

– Вы экспонируете свои работы? – спросил он любезно.

– Да… В галерее «Энафф».

– Это в двух шагах отсюда, – подоспел Кюссен.

– Вы художница?

В ответ прозвучало безразличное:

– Фотограф.

Кюссен гнул свое и продолжал изображать уместное удивление. От хлопотливой мимики натягивалась и опадала под челюстью обезображенная рубцом кожа:

– Да неужто ты не видел фотографии Эдди?

– Не повезло, – улыбнулся Фалько. – Очень сожалею.

– Ты будешь в восторге.

– Не сомневаюсь.

– Мы могли бы, если хочешь, сегодня и отправиться, – вдохновенно предложил Кюссен. – Это поразительно смело и дерзко. По сравнению с работами Эдди гравюрам Фудзиты место в монастырском пансионе.

– А еще мне хотелось приобрести что-нибудь Пикассо, – сделал смелый ход Фалько.

Кюссен с похвальной быстротой реакции устремился в брешь:

– Конечно. Ты ведь мне говорил в прошлый раз.

– Вот это уже мужской разговор, – засмеялся Баярд. – Пикассо стоит подороже, чем Эдди Майо.

Подали основные блюда. Орудуя ножом и вилкой, Баярд не переставал наблюдать за Фалько. Наконец подался вперед и спросил любезно и доверительно:

– Можно задать вам вопрос личного свойства, сеньор Гасан?

– Пожалуйста, называйте меня Начо, просто Начо…

– Хорошо, благодарю вас… Итак, Начо, вы позволите?

– Разумеется.

Баярд на миг замялся. Аристократическое лицо с падающими на лоб непокорными прядями словно вдруг отуманилось.

– Как может испанец заявлять: «Это не моя война»? Как можно чувствовать себя посторонним тому, что там происходит?

Кюссен был настороже и вмешался немедля.

– Лео был в Испании, – объяснил он. – Одно время он там даже…

– Я отлично знаю, что кабальеро делал в Испании, – не дал ему договорить Фалько. – Я, как и все, читаю газеты. Знаю и восхищаюсь. А правда ли, – обратился он к Баярду, – что вы принимали участие в воздушных боях?

Тот типично французским, но чересчур размашистым движением кисти дал понять, что это сущие пустяки:

– Иногда приходилось.

– Но это же огромный риск, – поднял брови Фалько. – Очень опасное дело.

Со своих олимпийских высот Баярд одарил его снисходительным взглядом:

– Жизнь вообще опасное дело.

– Ну да, конечно… И я восхищаюсь, что вы отыскали в ней самую опасную сферу. Признаюсь вам, что всегда завидовал людям действия.

Баярд принял очередной комплимент невозмутимо, однако высокомерия в его потеплевшем взгляде стало чуть меньше.

– Бывают такие моменты в истории, когда бездействие преступно.

– Согласен с вами и симпатизирую вашим усилиям… Однако у каждого из нас свои резоны видеть происходящее так, как видит.

– И каковы же они у вас?

Фалько положил нож и вилку на край тарелки и слегка откинулся на спинку стула. Он делал вид, что с большим трудом подбирает слова.

– Сердце мое – с Республикой. Однако насчет моих земляков иллюзий не питаю. Монархию они уже свергли, Первую Республику разрушили, загубят и нынешнюю… Скажу вам честно – дикие мавры Франко и наемники из Легиона страшат меня не больше, чем малограмотные уголовники, которые называют себя кто анархистами, кто коммунистами. По обе стороны фронта у меня остались могилы расстрелянных родственников и друзей.

– Вы были в Испании после переворота? – спросил Баярд.

– Нет.

– С тех пор многие ошибки удалось исправить.

– Ну, вот когда исправят все, я и переменю свое мнение… А до тех пор предпочитаю наблюдать издалека.

– Начо кое о чем умолчал, – не растерявшись, пошел импровизировать Кюссен. – Он вовлечен в испанские дела куда сильней, чем говорит.

И движением бровей укорил Фалько за ложную скромность.

– Это к делу не относится, Гупси.

– Еще как относится. Не в его привычках бахвалиться, но несколько недель назад он внес очень щедрый вклад в дело Республики.

– Ну довольно, довольно…