Источник их проблемы не сводится к инстаграму^[7] или снапчату. Как сообщают нам их начальники и педагоги (и они сами, кстати, тоже), представители подрастающего поколения крайне плохо подготовлены к выполнению базовых задач, которые мы ассоциируем со взрослой жизнью: они не могут попросить поднять себе зарплату; им тяжело выйти на работу в моменты политических обострений в стране, им вообще тяжело регулярно ходить на работу^[8]; они затрудняются исполнять свои обязанности, не требуя длительных перерывов на поправку “психического здоровья”.

Теперь не так редки случаи, когда мальчики шестнадцати-семнадцати лет откладывают получение водительских прав, объясняя это тем, что за рулем им “страшновато”^[9]. Или когда третьекурсники, празднующие двадцать первый день рождения, приглашают на вечеринку свою маму. Риски и свободы, которые практически равнозначны со статусом взрослого человека, вызывают у них только настороженность.

Это одинокие существа. Им ничего не стоит зациклиться в душевном страдании, причины которого даже у их родителей вызывают некоторое недоумение. Родители бегут за ответом к специалистам, и когда их ребенок с неизбежностью получает диагноз, они хватаются за него с гордостью и облегчением: сложная жизнь сводится к одному пункту диагностического справочника.

Никакая отрасль не откажется от перспективы взрывного роста, и сообщество специалистов по расстройствам психики – не исключение. Ставя нормальных детей с нормальными проблемами на бесконечный конвейер, индустрия психического здоровья штампует пациентов быстрее, чем успевает их вылечить.

Все их коррекции и рекомендации якобы во благо наших детей в основном имели негативный эффект. Пропуская гамму индивидуальных различий сквозь черно-белый фильтр функции/дисфункции, специалисты по психическому здоровью приучили наших детей думать, что у них есть “нарушения”. Действия таких экспертов всегда опираются на две предпосылки: каждому требуется терапия, и с каждым хотя бы отчасти “что-то не так”.

Они говорят об “эмоциональной устойчивости”, но подразумевают “принятие своей травмы”. Они мечтают “дестигматизировать психические расстройства”, и при этом разбрасываются диагнозами, как магическими средствами на все случаи жизни. Они говорят о “здоровье”, хотя уже пустили под откос целое поколение – самое нездоровое поколение в новейшей истории.

Эксперты от психотерапии, с вдохновением пророков нового культа, побудили миллионы родителей уверовать в ущербность своих детей, пропитали их нервозной мнительностью и сомнением в своих силах. Они поставили учителей на службу делу терапевтического образования, смысл которого заключается в отношении к любому ребенку как к эмоциональному инвалиду. С их подачи педиатры теперь могут спрашивать восьмилетнего мальчика – которого не беспокоило ничего, кроме больного живота, – не бывает ли у него мыслей, что родителям было бы лучше, если бы его не было^[10]. Столкнувшись с непобедимой самоуверенностью этих новых пророков, школы демонстрировали энтузиазм, педиатры – готовность, родители – покладистость.

Может быть, нам уже пора понемногу начинать давать отпор.

Часть I. Исцеляющие да навредят

Лучшие из врачей попадут в ад.

Мишна Кидушин 4:14

Глава 1. Ятрогения

В 2006 году я собрала все свои пожитки и переехала из Вашингтона в Лос-Анджелес, чтобы быть рядом со своим молодым человеком. В Калифорнии к тому моменту я была лишь однажды, несколькими месяцами ранее, когда летала на встречу с его родителями. За исключением моего молодого человека и его семьи, все, кто смог бы опознать мое тело в случае безвременной кончины, проживали на атлантическом побережье.

Мне было двадцать восемь лет, я недавно окончила юрфак, и теперь передо мной стояла неприятная задача – начать делать адвокатскую карьеру. Я не находила себе места. С одной стороны, у моего молодого человека был бизнес в Лос-Анджелесе. Если я хотела, чтобы у нас с ним все получилось, нужно было менять дислокацию.

Но с другой стороны, я знала, что в этой новой жизни – его жизни – я могу легко сойти с ума. Моя лучшая подруга, Ванесса, осталась в Вашингтоне. И поскольку мы обе устроились в адвокатские конторы, на телефонное общение в новых условиях – ненормированное рабочее время и невозможная разница часовых поясов – рассчитывать не приходилось. Мне нужен был человек, с которым я могла бы делиться своими тревогами и переживаниями, не выбиваясь из графика. Мне была нужна дублерша Ванессы, доступная для бесед каждый четверг в восемнадцать ноль-ноль. И впервые в жизни я могла себе ее позволить. Я обратилась к платному психотерапевту.

Каждую неделю, на протяжении всех пятидесяти минут “терапевтического часа”, я пользовалась ее безраздельным вниманием. Если ей надоедало слушать одни и те же жалобы, она ничем не давала это понять. Она была профессионалом. В ее присутствии я никогда не чувствовала себя зацикленной на самой себе, хотя иногда именно так и было. Она давала мне выговориться – и даже выплакаться. Я часто выходила из ее кабинета с ощущением, что из меня аккуратно и технично извлекли загноившуюся занозу какого-нибудь очередного неразрешенного конфликта.

Она помогла мне убедиться, что я не такая уж и плохая. В большинстве проблем был виноват кто-то другой. Выяснилось, что многие люди из моего окружения были хуже, чем я думала! Вдвоем мы от души раздавали им диагнозы. Например, кто мог знать, что у такого количества моих родных – нарциссическое расстройство личности? Все это сильно согревало мне душу. За короткий срок мой психотерапевт превратилась в высокооплачиваемую подругу, которая соглашалась со мной почти во всем и любила перемыть косточки людям, которых мы обе (в каком-то смысле) хорошо знали.

У меня выдался отличный год. Мой молодой человек сделал предложение – я согласилась. Но вдруг, за месяц до назначенного дня свадьбы, мой терапевт ошарашила меня новостью: “Я не уверена, что вы оба готовы к браку. Наверное, нам нужно еще немного поработать”.

Я будто с разбега врезалась в стеклянную дверь – такие это были для меня шок и замешательство. В моих глазах она была женщиной невероятных достоинств: как минимум пятнадцатилетнее преимущество в возрасте, докторская степень по психологии и, судя по всему, многолетний крепкий брак. Пару раз она вскользь упоминала, что никогда не пропускает занятия по пилатесу. А однажды перед сеансом я застала ее сидящей за ее безупречно чистым столом и аккуратно поглощающей протеиновый батончик, который она перед тем столь же аккуратно развернула: я не могла не любоваться ее образцовым самообладанием, тем, какое достоинство она сумела привнести в этот довольно дурацкий способ современного питания. Наверное, ее заявление должно было спровоцировать у меня кризис – но почему-то этого не произошло. Несмотря на всю свою профессиональную подготовку, она все же была человеком, то есть ей тоже было свойственно ошибаться. Я, которая уже смогла самостоятельно перебраться из одного конца страны в другой и наладить новую жизнь, теперь не сомневалась: с вердиктом ее я не согласна, и разрешения у нее я тоже спрашивать не намерена. Я оставила ей голосовое сообщение, в котором выражала благодарность за всю ее помощь. Но, добавила я, пока что я собираюсь сделать перерыв.

По прошествии нескольких лет счастливого замужества я решила походить к ней снова. Потом, примерно в течение года, пробовала сеансы с психоаналитиком. Мой опыт общения с психотерапевтами был разнообразен: в диапазоне от поучительного до обескураживающего. Изредка он даже бывал увлекательным. Возможность прийти на сеанс и еще немного разобраться в том, как работает моя собственная голова, не раз оказывалась мне полезной, и довольно часто я получала от этого удовольствие.

Когда я соглашалась со своим терапевтом, я этого не скрывала. Когда была не согласна – мы обсуждали и это. А когда чувствовала, что пора положить конец нашим встречам, я так и делала. Иначе говоря: проходя психотерапию, я вела себя как взрослый человек. Я достаточно поплавала в бурном житейском море, чтобы обрести некоторое самопонимание, некоторое самоуважение и некоторое представление об адекватности собственного мировосприятия. При случае я вполне была способна возвысить свой голос: “По-моему, у вас создалось неверное впечатление”. Или: “Вам не кажется, что мы взваливаем на мою маму слишком большую ответственность?” Или даже: “Я решила, что хочу прекратить терапию”.

У детей и подростков, как правило, нет достаточных навыков, чтобы говорить такие вещи. В общении ребенка с психотерапевтом слишком велик дисбаланс сил. Ведь дети и подростки пока только обживаются в собственном “я”. Они не могут указывать терапевту на ошибки в его интерпретации событий или в его рекомендациях. Они не могут аргументированно возражать против мнений, которые он высказывает по поводу их семьи или их самих, потому что у них нет архимедовой точки опоры: планета их жизненного опыта еще слишком мала.

Несмотря на все это, родители моего поколения отправляют свое потомство к психотерапевтам в немыслимых количествах, часто просто для профилактики. Мне встречались матери, которые обращались к психотерапевтам, чтобы те помогли их детям адаптироваться в старших группах детского сада или пережить смерть любимого кота. Одна мама рассказала мне, что “подписалась” на терапию заранее, как только две ее дочери пошли в среднюю школу. “Чтобы им было с кем поговорить обо всем том, что я не хотела обсуждать со своей мамой”.

Несколько мам подростков, не прямыми словами, но вполне ясно признались мне, что обратились к психотерапевту для надзора за мыслями и чувствами своего вечно насупленного ребенка. “Психотерапевт не пересказывает мне слово в слово их разговоры с дочкой, – заверяли меня эти женщины, – но в целом дает понять, как идут дела – нормально или нет”. А время от времени, как я поняла, терапевты передавали мамам и более конкретную информацию, выуженную из маленького пленника.

Если вам кажется, что “психотерапия” здесь понимается как-то уж слишком широко, то во многом это заслуга профессии. Например, Американская академия детской и подростковой психиатрии вместо четкого определения предлагает нам тавтологию. Что такое “психотерапия”? “Форма психиатрического лечения, предполагающая терапевтические беседы и иное взаимодействие между терапевтом и ребенком или его семьей”^[11]. В словаре Американской психологической ассоциации то же самое масло масляное: “любая психологическая услуга, предоставляемая обученным специалистом”^[12].

Что такое “часы”? Устройство для измерения времени. Что такое “время”? То, что измеряют часы. При таком подходе “терапией” можно назвать вообще любую беседу между терапевтом и пациентом. С другой стороны, суть-то вполне понятна: это разговоры о чувствах и личных проблемах под видом медицины.

Родители часто исходят из того, что психотерапия под началом специалиста, искренне желающего помочь ребенку, может пойти только на пользу его, ребенка, эмоциональному развитию. Это большая ошибка. Как любое вмешательство, потенциально способное помочь, терапия способна и навредить.

Ятрогения: когда целитель делает только хуже

Каждый раз, когда пациент приходит к врачу, он подвергает себя риску^[13]. Иногда источником риска является некомпетентность врача. Пациент ложится в больницу, чтобы удалить почку, а хирург удаляет другую. (Такие “хирургические вмешательства ошибочной локализации” случаются чаще, чем вы думаете^[14].) Еще бывает небрежность: когда хирург упустил из виду какой-нибудь зажим или тампон и зашил их в брюшной полости пациента.