Он продрал глаза уже в потемках. Ого, как сидел, так и сидит. Не свалился мешком на пол, не вскочил в какой-то момент и не снес половину блюд, не начал петь так, что посуда полопалась. Мир и покой. За столом и у стола сопели еще десяток гостей, храп стоял и за ближайшими расписными перегородками, справа и слева. Дверь была раздвинута – заходи кто хочешь, тащи что хочешь! Неразумно, учитывая засилье канбаку с гадкими улыбочками. То есть понятно, старик по Правилу Гостеприимства не мог просто вышвырнуть нажравшихся гуляк на холод, иначе следующие же гости разнесут его дом в приступе насланного богами помутнения… И все же… Харада снова вспомнил канкоги – волосы без цветных кончиков и желтые глаза: полицейские прибыли явно из Центра. С одной стороны, лучше, чем немытые шавки Правого берега, с другой… жадные, развращенные ублюдки, которым лишь бы посмеяться над доверчивым нестоличным людом. Харада укоризненно щелкнул языком, подумывая встать и закрыть дверь или, еще лучше, выйти проветриться: голова гудела. Но сначала…

Он ведь проснулся не просто так. Его кто-то разбудил. Опять взглядом. Боковым зрением Харада подметил, кто это, сразу, и потому даже поначалу не удостоил наглеца вниманием. Главное, что не большеглазый придурок в рюкоги с черепашками. Всего лишь какой-то сопляк.

Он шнырял здесь и на пирушке – прилизанный мальчишка лет тринадцати с бирюзовыми, как у Окиды, концами волос и такими же глазами. Подносил блюда, забирал грязные, обновлял напитки. Судя по тому, как все смотрели сквозь него, отвешивали тумаки за неловкость и посмеивались над большими ушами, парень просто нанялся на вечер. Почему не сбежал домой, едва все повалились спать? Будто тут весело. Харада вспомнил, как самого его отвращали в детстве «потешные» и ярмарочные пирушки. А вот Окида их любила, всегда оставалась допоздна и собирала похвалы своей красоте и веселости. Это сейчас они поменялись местами, и…

– Чего пялишься? – Вырвавшись из очередной мрачной мысли, Харада пятерней зачесал волосы назад и развернулся. Мальчишка сидел по правую руку, на расстоянии, которое покрыл бы задом тот громадный кузнец, и не сводил с Харады внимательных глаз. Будто оценивал что-то. – Эй! Малек! Я с тобой разговариваю, ты язык проглотил?

Он не потупился, не кинулся извиняться, как делал весь вечер, получая тычки и смешки. Смотрел упрямо, а темный платок закрывал нижнюю половину лица. Такие носили чаще на дальнем Диком континенте. Там вообще одевались странно: в спряденные из травяных волокон накидки и в волосы вплетали какую-то дрянь – кости, раковины, бусины. Но мальчишка был местным. Хм. Платок Харада приметил и на пирушке, но решил, что это способ приглушить густые запахи: пищи, пота, пропитанной едким противопожарным составом фонарной бумаги. К слову о фонарях… один, в синей рисовой обертке, все еще горел в дальнем углу у мальчишки за спиной. Фигурка его казалась окутанной голубым водным маревом.

Мальчишка моргнул – и подался ближе, прижимая палец к губам.

– Надо поговорить, Желтый Тигр, – тихо, но без тени робости сказал он и поднялся.

– Э-э-э, – протянул Харада, озадаченно шаря по мальчишке взглядом, ища оружие.

– Я не трону тебя, не бойся, – бросил он.

Не сдержавшись, Харада шумно зафыркал:

– Чего?..

Мальчишка был ему по грудь, весил явно мало. Приглядевшись к темной, без рисунков рюкоги с широким поясом, он обратил внимание на тощие перемотанные ноги и руки. Такие обмотки носили иногда армейские разведчики – асиноби – и кулачные бойцы, но чаще те, у кого просто не хватало денег на утепленную одежду. Мальчишка ничего не ответил, только сделал плавный, почти изящный жест: «За мной». Харада сощурился. Нет, его вряд ли убьет это юное недоразумение, и он, конечно, сам хотел выйти подышать – или вовсе покинуть дом славного кадоку. Окида там, наверное, уже взбесилась…

– Денег нет, сестра забрала, – все же сообщил он. – Нечего красть.

Мальчишка хмыкнул, а когда обернулся, подначки вдруг застряли у Харады на языке. Разбились об умоляющее и упрямое выражение в блеснувших глазах.

– Ты очень нужен мне, Харада Сэки, – вкрадчиво проговорил мальчишка. – Если бы я мог, я бы скорее заплатил тебе, чем ограбил.

Харада, вздохнув, поднялся и переступил с ноги на ногу. Он все еще колебался.

– За что?

– Я искал тебя и твою сестру несколько недель, – вместо ответа сказал мальчишка и, обувшись в самые простые рюсёгэ^[20] на низеньких пробковых платформах, выскользнул за дверь.

Харада еще раз огляделся, прислушался. Храп и сопение звучали на тех же нотах, на тех же расстояниях – что ж, хорошо. Мальчишка не совсем дурак, раз испугался лишних ушей. «Ты мне нужен…» Харада задумчиво обшарил взглядом грязный стол. Никакой воды, зато во дворе колодец, тоже ведь повод выйти. А заодно… ладно, можно и поболтать.

Но что если канбаку?..

Харада выругался, отмахнулся сам от себя, затянул пояс, который ослабил, пока обжирался, и все-таки направился на улицу. Мальчишка ждал за крыльцом. Фигур в канкоги поблизости не было – это первое, в чем Харада удостоверился, хоть и понимал: смотрятся его оглядки нелепо. Еще нелепее звучало то, что он сказал – но, увы, такова его новая жизнь.

– Малек, если шавки трутся тут и только и ждут, пока я ляпну что-то лишнее… я сверну тебе шею быстрее, чем они подбегут.

Мальчишка вздрогнул в отвращении. Нахмурился. Обхватил себя за плечи и уставился опять в упор. За спиной его сонно шелестел густой кустарник с какими-то поздними белыми ягодами.

– Это не трусость, это благоразумие, – под острым взглядом уточнил Харада, но получил только равнодушный кивок. Ни «Хорошо пошутил», ни «Ты слизняк».

– Ясно, – только и сказал мальчишка. – Понимаю. Я тоже их опасаюсь.

«Опасаюсь» – не «боюсь»… Это скорее мог бы обронить взрослый, уже знающий ту самую грань между благоразумием и трусостью. Харада опять попытался приглядеться к юному лицу, но мальчишка повернулся так, чтобы на острый профиль падала тень, и опустил подбородок, а платок натянул повыше.

– Принесешь мне воды? – тихо, уже миролюбивее попросил Харада и кивнул вперед: – Туда, к воротам. Я подожду тебя там.

В том, чтобы дать поручение ребенку, не было ничего зазорного, и все же неожиданно Харада ощутил неловкость. Ощутил он и беспокойство: а не опасно ли брать питье из этих рук? Нужно смотреть внимательно, как мальчишка будет доставать ведро. И одновременно нужно ведь, пройдя к воротам, проверить, нет ли там и вправду притаившихся канбаку.

– Да. – Мальчишка пронзил его еще одним взглядом, лишенным красок, и покорно пошел за водой. Только брови приметно хмурились. От досады, смущения, беспокойства?

Харада двинулся по каменной дорожке вперед, быстро достиг ворот и, убедившись, что улица пуста, принялся наблюдать за колодцем. Мальчишка достал ведро намного ловчее, чем возился с посудой в доме, не облился – даже уже наполняя ковш. Вскоре он подошел и протянул посудину:

– Вот, к твоим услугам.

Харада, усмехнувшись, качнул головой:

– Сначала сам.

Мальчишка мог и заранее принять противоядие от того, что подлил сюда, но вряд ли: дорого, шумно, глупо так суетиться ради смерти рядового. Да и ничего подозрительного Харада не заметил. Мальчишка ненадолго опустил платок, сделал из ковша несколько больших глотков и, лишь вернув маскировку на место, вопросительно вскинул глаза.

Харада кивнул:

– Так-то лучше.

Напившись и вытерев губы, он опустил взгляд снова. Мальчишка ждал молча. Какой покладистый… или дело в чем-то еще? Харада нахмурился, протянул руку – и, жестом запретив дергаться, снова спустил к его горлу вылинявший платок. Стоило запомнить, как таинственный бродяжка выглядит. Тонкий рот, твердые скулы, две родинки у носа и шрам на правом виске, эти смешные уши… Вид усталый. Будто с удовольствием бы упал да уснул.

– Как тебя зовут? – настороженно, но мирно спросил Харада.

– Мэзеки, – невыразительно произнес мальчишка, теребя платок, но не спеша снова прятаться – скорее всего, устал дышать сквозь тряпку. Имя ему не шло, но Харада не стал это озвучивать. Окиде тоже не подходили ее нежные журчащие гласные, но, едва услышав об этом, она начинала драться. – Мэзеки Гото. – Тонкая рука забралась под ворот, вынула цепочку и показала: там качалась крошечная золотая подвеска-раковина. Похожие – раковины на Левом берегу, цветы вишни на правом, хризантемы в Центре – носили приближенные императора и наместников, эти регалии выдавались лично. Остальных святое золото, добытое на горе богов, обжигало. Прежде чем Харада, вспомнив, как мечтали о такой подвеске многие его товарищи, что-то переспросил бы, Мэзеки объяснил сам: – Я косё твоего настоящего господина.

Косё… Господина?

Харада, который в этот миг опять пригубил воду, едва не сплюнул ее, не то от злости, не то от омерзения. Хмыкнул, заставил себя собраться и лишь покачал головой, всучая ковш обратно мальчишке. Грубовато: тот даже пошатнулся.

– Ты что-то попутал, малек. Нет у меня никаких господ. – Горечь во рту никуда не девалась. Харада вздохнул и, думая, что она уйдет со словами, закончил: – Ни тайи. Ни наместника. А Желтую Тварь я ненавижу.

Стоило обернуться, прежде чем произносить последнее: вдруг канбаку подошли именно теперь? Но Харада не стал. Во-первых, опять выпятил бы… благоразумие. А во-вторых – проклятье, как же он устал! Устал ходить вприглядку, словно псина, в которую вот-вот непонятно откуда швырнут камнем, устал озираться, прежде чем войти на рынок или в переулок. Устал от липнущего к зубам и подошвам «Как бы чего не вышло». Устал давиться своей… как это называют на Западе… такое умное, длинное слово? Амнистией, вот – жаль, родного варианта нет. Но Временный Император Юшидзу Ямадзаки, Желтая Тварь, чтоб ему собственный меч в задницу вошел, любит иноземные слова. И когда король арканцев – или как там звать жителей бывших провинций бывшей же Гирии – дружески посоветовал Желтой Твари, только-только разгромившему под столицей наместника Никисиру, помиловать сломленные ошметки его армии, Желтая Тварь неожиданно согласился. Но простое «помилование» превратилось в хлипкую «амнистию». Харада уже почувствовал это: только из его отряда, где выжили дюжины три, к осени осталось… двадцать человек? Да, двадцать, считая их с сестрой. Остальные утонули, упали под колеса телег, погибли в найбидо, отравились или угодили под арест за пару резких слов о власти. За слова и мирных-то сажали… а не сажали, так обирали до нитки. И на что может рассчитывать воин, посмевший сказать, что Желтая Тварь не должен был плюхать тощую задницу на трон?

Нет, никакого милосердия. Только амнистия.

– Наместник Левого берега, Никисиру Ямадзаки, в стране. – Хараде показалось, что горькие мысли отравили его слух. Ну не мог же он это услышать? – И его семья – тоже. И я пришел просить помощи в их спасении.

Харада оцепенело молчал несколько секунд, а мальчишка, потупив усталые глаза, изучал воду в ковше. Легонько качал его, перекатывая волны; в темной ряби плясали звезды и луна, плясало и отражение, бледное, какое-то затравленное. Харада, опять чувствуя сухость в горле, смотрел на это ожесточившееся лицо. Смотрел на звезды, смотрел сквозь них и видел даже присохший листок на дне. От очередного качания он оторвался и, кружась, устремился к поверхности.

– Чушь, – наконец пробормотал Харада сквозь зубы. Ноги дрогнули, заныли, казалось, разом все свежие раны и ушибы. – Нет. Я точно знаю. Наместник сбежал.

– В Маджедайю? – Мальчишка… Мэзеки поднял глаза так резко, что Харада почти обжегся. – А. Ну да. Разумеется. – Он осклабился. – Асигару героически вынесли его, раненого, с поля боя, загримировали в старика и помогли добраться до ближайшего порта. А той же ночью к его особняку в провинции Экито приехала черная карета, из нее вышли верные бесшумные асиноби, забрали наместницу Юкино, принца Асагао и принцессу Джуни, доставили туда же и… – Мэзеки рассмеялся. Ледяной смех, как и слово «опасаюсь», не мог принадлежать ребенку. – Гладко звучит, Харада Сэки, вот только скажи-ка, помнишь ли ты, твоя сестра или кто-то из соратников лица тех асигару? Или тех асиноби? Хоть кто-то их знал? Ел с ними у одного костра?

Харада, едва это осознавая, медленно шагнул назад.

– Что… никто? Во всей вашей уцелевшей горстке из разных отрядов? Ты ведь узнавал, я уверен. А не ты, так сестра.

Кулаки сжались, лопатки уперлись в створки ворот. Снова заныли раны, другие. Весенние, глубокие, кое-как зажившие, но на деле вросшие в плоть, как полосы в шкуру тигра.