Следует рассказать о еще одной особенности мистера Хардинга. Как мы уже упоминали, он получает восемьсот фунтов в год и не должен печься ни о ком, кроме дочери, однако он постоянно немного стеснен в средствах. Телячья кожа и позолота «Церковной музыки Хардинга» обошлись дороже, чем ведает кто-либо, за исключением самого автора, издателя и преподобного Теофила Грантли, который внимательно следит за расточительными причудами тестя. К тому же мистер Хардинг щедр к дочери, для которой держит коляску и двух лошадок. По правде сказать, он щедр ко всем, но особенно к двенадцати старикам, по капризу судьбы оказавшимся на его попечении. Казалось бы, при таком доходе мистер Хардинг волен, как говорится, смотреть на мир свысока, но, во всяком случае, он не может смотреть свысока на архидьякона Теофила Грантли, поскольку вечно более или менее в долгу у зятя, который до определенной степени взял на себя управление его денежными делами.

Глава II
Барчестерский реформатор

Мистер Хардинг регентствует в Барчестерском соборе уже десять лет, и, как ни прискорбно, толки о несправедливом распределении Хайремовых денег возобновились. Не то чтобы мистеру Хардингу ставили в вину его доход и уютный дом, просто подобные вопросы начали обсуждать в других частях Англии. Ретивые политики обличали в палате общин алчных служителей англиканской церкви, которые подгребают под себя средства, оставленные покойными благотворителями для призрения старости или для образования юношества. Знаменитое дело Больницы Святого Креста даже дошло до суда^[3], а усилия мистера Уистона в Рочестере встретили общее понимание и поддержку.

Мистер Хардинг, чья совесть совершенно чиста, ибо ему и мысли не приходило, что он берет из Хайремовых денег хоть фунт сверх положенного, в обсуждении этих историй со своим другом-епископом и зятем-архидьяконом, естественно, принимает сторону церкви. Архидьякон, доктор Грантли, негодует довольно громко. Среди рочестерского духовенства немало его друзей; он писал в газеты по поводу неуемного доктора Уистона, и эти письма, по мнению сторонников доктора Грантли, должны были бы полностью уладить дело. Весь Оксфорд знает, что именно доктор Грантли – автор памфлета за подписью «Sacerdos»^[4], где речь шла о графе Гилдфорде и Больнице Святого Креста. В памфлете ясно обосновывалось, что в наше время невозможно точно следовать букве древнего завещания, и лучший способ соблюсти интересы церкви, о которых пекся покойный основатель, – позволить епископам вознаграждать тех ярких светочей, которые более всех потрудились в христианском служении. На это ему возразили, что Генрих Блуаский, основатель Больницы Святого Креста, не пекся о благе реформированной английской церкви и что последних смотрителей больницы не назовешь яркими светочами христианства. Впрочем, друзья архидьякона считают, что его логика убедительна и никто не сумел ее опровергнуть.

Легко представить, что с такой мощной опорой и своих доводов, и своей совести мистер Хардинг не испытывает ни малейших угрызений по поводу двухсот фунтов, вручаемых ему четырежды в год. По правде сказать, вопрос никогда не представал ему с такой стороны. Последние год-два мистер Хардинг довольно часто говорил, а еще чаще слышал о завещаниях старинных благотворителей и доходах с их земель; его даже однажды посетило сомнение (впоследствии развеянное логикой зятя), действительно ли лорд Гилдфорд должен был получать такие большие суммы из доходов Больницы Святого Креста, но что ему самому скромные восемьсот фунтов выплачивают нечестно – ему, добровольно отдающему шестьдесят два фунта одиннадцать шиллингов и четыре пенса в год бедным старикам, исполняющему за эти деньги обязанности регента, как не исполнял их никто за всю историю Барчестерского собора, – такая мысль не смущала его покой и не тревожила его совесть.

И все же мистера Хардинга огорчают слухи, гуляющие по Барчестеру. Ему передали, что по меньшей мере двое из его стариков жалуются: мол, по справедливости каждый в приюте должен получать сто фунтов в год и жить словно джентльмен, а не перебиваться нищенскими шиллингом четырьмя пенсами в день, пока мистер Хардинг и мистер Чедуик ворочают тыщами, которые добрый старый Хайрем оставил вовсе не им. Больше всего мистера Хардинга ранит неблагодарность. Одного из двух недовольных, Эйбла Хенди, он сам взял в богадельню; тот был барчестерским каменщиком и сломал бедро, упав с лесов при работе в соборе. Мистер Хардинг определил его на первое же освободившееся место, хотя доктор Грантли очень хотел устроить туда несносного чтеца из Пламстедской церкви, старого и совершенно беззубого, от которого архидьякон никак иначе не мог избавиться. Доктор Грантли не упустил случая напомнить мистеру Хардингу, как радовался бы шиллингу и четырем пенсам старый Джо Муттерс и как неосмотрительно со стороны мистера Хардинга допускать в приют городского радикала. Вероятно, в эту минуту доктор Грантли позабыл, что учреждение создано для обедневших барчестерских мастеровых.

Есть в Барчестере молодой врач по имени Джон Болд. И мистеру Хардингу, и доктору Грантли известно, что мятежные настроения в приюте посеяны им, да и последние неприятные разговоры о наследстве Хайрема исходят тоже от него. Тем не менее мистер Хардинг и мистер Болд знакомы, можно сказать, даже дружны, насколько позволяет значительная разница в годах. Доктор Грантли видит в нечестивом смутьяне (как однажды назвал Болда в разговоре с тестем) угрозу общественному спокойствию; более осмотрительный и дальновидный, чем мистер Хардинг, он уверен, что Джон Болд еще посеет в Барчестере большой раздор. Доктор Грантли убежден, что врага (а он числит Болда врагом) не следует по-приятельски впускать в свой стан. Поскольку нам много предстоит говорить об этом молодом человеке, необходимо рассказать, кто он и почему встал на защиту Хайремских стариков.

Джон Болд провел в Барчестере значительную часть детства. Его отец имел в Лондоне врачебную практику и, скопив некую сумму денег, вложил ее в барчестерскую недвижимость. Ему принадлежали гостиница «Уонтлейский дракон»^[5], почтовая станция, четыре лавки на Хай-стрит и несколько новых очаровательных вилл (как они именовались в объявлениях о сдаче) в пригороде сразу за Хайремской богадельней. В одну из них доктор Болд удалился на склоне лет; сюда Джон Болд приезжал школьником на каникулы, а позже, студентом-медиком – на Рождество. Как раз когда Джон Болд получил право писать рядом со своим именем «врач и аптекарь», старый доктор Болд скончался, оставив сыну барчестерскую собственность, а дочери Мэри, которая была старше брата лет на пять, – сбережения в трехпроцентных государственных облигациях.

Джон Болд решил переехать в Барчестер и заняться попечением о своей собственности, а также костях и телах тех соседей, которые решат обратиться к нему за помощью. Он повесил на дверь большую медную табличку с надписью «Джон Болд, врач» (к великому неудовольствию девяти барчестерских эскулапов, чью скудную практику составлял местный клир) и начал с помощью сестры вести хозяйство. Тогда ему было не больше двадцати четырех лет, и хотя к настоящему времени он прожил в Барчестере уже года три, мы не слышали, чтобы он нанес хоть какой-нибудь ущерб девяти достойным коллегам. По правде сказать, их опасения вполне развеялись: за три года он не принял и трех платных пациентов.

Тем не менее Джон Болд – толковый молодой человек и со временем, набравшись опыта, стал бы толковым врачом, однако он избрал для себя иной путь. Отцовское наследство избавило его от необходимости зарабатывать на хлеб; он отказался тянуть профессиональную лямку, под которой понимает будни практикующего врача, и отдался иному занятию. Он частенько перевязывает ссадины и вправляет кости тем представителям беднейшего сословия, которые исповедуют одинаковые с ним взгляды, но делает это безвозмездно. Не буду утверждать, что архидьякон прав в строгом смысле слова, называя Джона Болда опасным смутьяном, ибо не знаю, какая радикальность взглядов оправдывала бы такое клеймо, однако он безусловно сторонник решительных реформ. Джон Болд хочет искоренить любые злоупотребления – государственные, церковные, муниципальные (он добился избрания в городской совет Барчестера и так измучил трех предыдущих мэров, что четвертого оказалось трудно сыскать), злоупотребления в медицинской практике и вообще в мире. Болд совершенно искренен в патриотическом желании исправить человеческий род, энергия, с которой он воюет против несправедливости, отчасти даже восхищает, однако, боюсь, он чересчур убедил себя в своей миссии. Человеку столь молодому не помешала бы толика неуверенности в себе и чуть бо́льшая вера в честность чужих намерений; ему стоило бы понять, что старые порядки не всегда дурны, а перемены порой могут быть опасны. Но нет, Джон Болд наделен пылом и самонадеянностью Дантона; он бросает проклятия вековым устоям с яростью французского якобинца.

Неудивительно, что в глазах доктора Грантли Джон Болд – головня, упавшая посреди тихого кафедрального городка. Доктор Грантли избегал бы его, как чумы, однако мистер Хардинг приятельствовал со старым доктором. Маленький Джонни Болд играл на лужайке перед домом мистера Хардинга. Он пленил сердце регента, завороженно внимая его священным мелодиям и, скажем уж сразу начистоту, почти пленил еще одно сердце в тех же самых стенах.

Элинор Хардинг не помолвлена с Джоном Болдом и, возможно, еще не призналась себе, как дорог ей молодой реформатор, однако ей очень не по душе, если о нем дурно отзываются. Она не смеет возражать, когда муж сестры громко его ругает, поскольку, как и отец, немного побаивается доктора Грантли, но у нее растет неприязнь к архидьякону. Элинор убеждает отца, что несправедливо отказывать молодому другу от дома из-за политических взглядов, ей не хочется ходить туда, где его не будет. По правде сказать, она влюблена.

Нет ни одной убедительной причины, почему бы Элинор Хардинг не полюбить Джона Болда. У него есть все качества, способные тронуть девичье сердце: он смел, пылок, занятен в общении, хорош собой, молод и предприимчив, у него есть средства содержать жену, он безусловно порядочен, друг отца, и главное, любит ее. Так что препятствует Элинор Хардинг питать нежные чувства к Джону Болду?

Доктор Грантли, стоглазый, как Аргус, давно понял, куда дует ветер, и мог бы привести множество веских доводов против такого поворота событий. Он не счел разумным говорить об этом с тестем, зная, что тот склонен во всем потакать младшей дочери. Однако он обсудил свои тревоги с самой доверенной душой в священном алькове под клерикальным надкроватным балдахином в Пламстеде.

О, сколько утешения, сколько ценных советов получает наш архидьякон за этой священной завесой! Только здесь он сходит с церковного пьедестала и становится простым смертным. В миру доктор Грантли и на миг не оставляет ту величавую манеру, которая так ему к лицу. Он сочетает достоинство древнего святого с лоском современного епископа; он всегда одинаков, всегда архидьякон, и его, в отличие от Гомера, никогда не смаривает дремота^[6]. Даже с тестем, даже с епископом и настоятелем он все так же громогласен и сохраняет ту же надменную осанку, от которой робеют юные барчестерцы и трепещет Пламстедский приход. Лишь меняя широкополую шляпу на ночной колпак с кисточкой, а строгий клерикальный наряд – на привычную robe de nuit^[7], доктор Грантли начинает говорить и думать как обычный человек.

Многие из нас частенько думают, какому испытанию подвергается вера жен нашего духовенства. Для нас эти люди – воплощение апостола Павла; самая их походка – проповедь, их опрятное и строгое платье – призыв к смирению и набожности, а широкополые шляпы словно окружены нимбом нравственных добродетелей. На архипастыря в облачении его сана все смотрят уважительно, а хорошо одетый епископ приводит нас в священный трепет. Но как такие чувства сохраняются в груди тех, кто видит епископов без сутаны и архидьяконов – в еще более небрежном дезабилье?

Кто из нас не вспомнит священнослужителя, рядом с которым мы невольно приглушаем голос и стараемся ступать неслышно? Однако случись нам увидеть, как он вытягивается под одеялом, широко зевает и зарывается лицом в подушку, мы болтали бы в его присутствии, словно в обществе какого-нибудь врача или адвоката. По сходным причинам, вероятно, наш архидьякон выслушивал советы жены, хотя со всеми прочими представителями человечества предпочитал брать роль советчика на себя.