В иные дни она чувствовала себя лучше, она усвоила связь вещей: коммерциализация гарантировала свободу высказываний и демократию, газета делается на потребу читателей, и это должно быть во главе угла, если мы хотим и дальше спокойно издавать газету.

Она слегка ослабила пальцы, судорожно обхватившие руль, заставила себя расслабиться. База Ф–21 растаяла за спиной, Анника выехала на прямой участок, ведущий к главной магистрали. Она набрала короткий номер полицейского управления. Телефон комиссара Сюпа был занят, и звонок Анники был отложен.

«Хороша я или нет, не играет никакой роли», – думала Анника. Горечь не исчезала. Мысли не уходили, она не могла остановить этот поток: истина никому не интересна, интересна только химера, которую можно сотворить.

Чтобы перестать жалеть себя, она снова позвонила в управление и пустилась в пустой разговор с дежурным телефонистом коммутатора.

– Вся штука в том, – сказал телефонист, – что вам надо просто подождать, и соединение произойдет, как только освободится линия. Подождите, – посоветовал он. – Комиссар скоро закончит предыдущий разговор.

Анника повисла в неведомом цифровом пространстве. Слава богу, в нем было тихо. Электронное исполнение «К Элизе» было бы уже лишним и переполнило бы чашу ее терпения.

Она успела сделать круг по Бергнэсету, когда в трубке раздался щелчок. Пришла наконец ее очередь.

– Мои безграничные извинения и такая же благодарность, – сказал комиссар Сюп. – В семь часов утра нам позвонила мама Линуса Густафссона и сказала, что это ее сын был тем свидетелем, о котором сегодня написала «Норландстиднинген». Она рассказала, как уговаривала мальчика пообщаться с полицейскими или со взрослыми о том, что он видел, и очень рада, что все так получилось. Парень был сам не свой с воскресной ночи. Он перестал есть, боялся ходить в школу.

Анника ощутила что-то вроде облегчения.

– Приятно слышать, – сказала она. – Как вы отнеслись к его рассказу?

– Сам я с ним не разговаривал, я сижу на телефоне с половины шестого, с тех самых пор, как вы отправили телеграмму в ТТ, но следователи уже водили мальчика на место происшествия и считают, что его слова заслуживают доверия.

– Быстро сработано. – Анника стараясь придать голосу внушительность.

– Они хотели сделать все, когда было темно, чтобы имитировать время совершения преступления и успеть до того, как проснется толпа репортеров. Думаю, они в этом преуспели.

– И что дальше? – спросила она, едва успев нажать на тормоз перед красным светом у въезда на мост.

– Скажем так: дело переквалифицировано с бегства с места происшествия на умышленное убийство.

– Вы не собираетесь сообщить об этом в Государственную комиссию по убийствам?

Ответ был уклончивым.

– Посмотрим, что дадут нам первые дни расследования.

Красный свет сменился зеленым, и Анника проехала перекресток с Граннюдсвеген.

– За последние месяцы Бенни написал целую серию статей о терроризме, – сказала Анника. – Я сейчас еду с базы Ф–21. Не думаете ли вы, что его смерть связана со статьей о происшествии на базе, или причина иная?

– Пока у нас нет никакой возможности рассуждать на эту тему. Вы можете секунду подождать?

Он не стал дожидаться ответа. До слуха Анники донесся шорох – комиссар положил трубку на стол, встал и, судя по глухому стуку, закрыл дверь.

– Напротив, – сказал он, снова взяв трубку, – тут есть другое дело, которое я сегодня утром обсудил с капитаном Петерсоном, и оно может вас заинтересовать.

От удивления она сбросила газ.

– Мне не хочется говорить об этом по телефону, – продолжал комиссар. – Вы не могли бы приехать в управление после обеда?

Анника принялась лихорадочно рыться в кармане куртки, стараясь нащупать часы.

– Не успею, – ответила она, – у меня самолет в 14.45, и мне надо сначала заехать в редакцию «Норландстиднинген».

– Тогда мы можем увидеться в редакции. Там работает наша группа, и я обещал следователю приехать и проинформировать о результатах работы на месте преступления.

У женщины, сидевшей за столом в приемной редакции, были опухшие и красные от слез глаза. Анника, придав лицу просительное выражение, приблизилась к столу, отчетливо сознавая, что она здесь лишняя.

– Редакция сегодня не принимает посетителей, – хмуро сказала женщина. – Приходите завтра утром.

– Меня зовут Анника Бенгтзон, – примирительно сказала она, – собственно, это я.

– Вы плохо слышите? – сказала женщина и, дрожа от ярости, встала с места. – У нас сегодня траур, траур, понимаете. Один наш редактор… умер. Мы закрыты сегодня. Весь день. А теперь уходите.

От злости у Анники перед глазами заклубился красный туман.

– Черт возьми, это уже слишком! Похоже, мир сошел с ума. Извините, но я пройду.

Она повернулась к женщине спиной и пошла к лестнице.

– Эй! – крикнула женщина. – Это частное предприятие. Сейчас же вернитесь!

Анника, не останавливаясь, обернулась к секретарше:

– Застрели меня.

Сделав всего пару шагов по ступеням, она поняла, что наверху происходит траурная церемония памяти погибшего. В небольшом зале перед входом в редакцию собрались участники церемонии, бесцветная масса – седые волосы, темно-серые куртки, коричневые свитера. Согбенные спины, потные шеи – люди были в состоянии того умопомрачающего гнева, который лишает энергии и отнимает дар речи. Тяжкие вздохи высасывали из помещения воздух, лишали кислорода.

Тяжело дыша, Анника встала в задних рядах, стараясь быть незаметной, но одновременно вытянув шею, чтобы разглядеть человека, произносившего речь.

– У Бенни Экланда не было семьи, – говорил человек средних лет в темном костюме и лакированных ботинках. – Мы были его семьей. У него были мы, у него была «Норландстиднинген».

Люди в зале не реагировали на слова, каждый на свой лад испытывал ощущение невероятности смерти. Не находящие места руки, уставленные в пол или устремленные вверх взгляды – каждый был здесь сам по себе.

Вдоль стен стояли многочисленные репортеры и фотографы. Анника узнала их по выражению острого любопытства на лице. Этих интересовали собравшиеся в скорби люди и произносивший речь человек.

– Бенни был журналистом, каких теперь больше нет, – вещал мужчина в лакированных ботинках. – Он был репортером, который никогда не сдавался, который хотел знать истину – знать любой ценой. Мы – кому посчастливилось работать с Бенни все эти годы – были одарены знакомством с этим самоотверженным и ответственным профессионалом. Для Бенни не существовало понятия сверхурочных часов, он всегда воспринимал задания чрезвычайно серьезно.

– Ага, и ты тоже здесь, – прошептал кто-то в ухо Аннике, – ну, теперь-то мы точно узнаем истину.

Она повернула голову и увидела Ханса Блумберга, архивариуса. Он стоял за ее спиной и мимолетно улыбался. Склонившись к Аннике, он снова зашептал:

– Бенни был любимцем руководства, потому что никогда не требовал сверхурочных или прибавки к зарплате. Тем, что он так мало зарабатывал, Бенни давал в руки руководства неопровержимый аргумент: если звезда зарабатывает так мало, то у прочих простых смертных и подавно нет никакого права требовать повышения зарплаты.

Анника была озадачена.

– Почему он на это соглашался? – спросила она.

– Пять недель оплаченного отпуска с тайскими шлюхами и оплата счетов в пабе. Что еще надо парню?

Стоявшие впереди две пожилые дамы в одинаковых вязаных кофтах обернулись и шикнули на них.

Траурная церемония закончилась минутой молчания. Фотографы засверкали вспышками.

– Где было рабочее место Бенни? – шепотом спросила Анника.

– Пошли, – ответил Ханс и направился к лестнице.

Они вышли из серой толпы, поднялись на следующий этаж и оказались под коньком крыши.

– Он был единственным репортером, если не считать ответственных редакторов, который имел отдельный кабинет, – сказал Блумберг и махнул рукой в конец короткого коридора.

Анника пошла по узкому проходу. Снова появилось ощущение, что стены, изогнувшись, наваливаются на нее.

Она остановилась и медленно перевела дух. Стены встали на место.

Главное – спокойствие.

Краска облупилась со стен из ДСП, обнажив желтокоричневую уродливую основу.

Она дошла до выкрашенной в темно-коричневый цвет двери Бенни Экланда и сильно толкнула ее. К ее удивлению, дверь распахнулась настежь.

– В чем дело? – спросил один из одетых в штатское полицейских, отбросив со лба прядь волос и оглядев Аннику с головы до ног.

Двое других полицейских тоже оторвались от полок и шкафов. Анника сделала шаг назад, чувствуя, что краснеет до корней волос.

– Простите, – сказала она, – я ищу… я хотела узнать.

– Это кабинет Бенни Экланда, – сказал одетый в штатское полицейский и добавил, смягчив тон: – Ты – Анника Бенгтзон. Та самая, что просидела ночь в туннеле с террористом.

Пару секунд она внимательно его рассматривала, раздумывая, не стоит ли ретироваться, но потом кивнула. Где-то в голове запели ангелы. Нет, подумала она, только не сейчас.

– Звонил Сюп, сказал, что вы должны встретиться, но он еще не пришел. Форсберг, – представился он, встал и, широко осклабившись, протянул Аннике руку.

Анника стушевалась под его взглядом и застеснялась своих холодных и влажных ладоней.

– Как идут дела? – спросила она, чтобы что-нибудь сказать, и легонько стукнула себя по затылку ладонью, стараясь заставить умолкнуть голоса.

– Сюп рассказал, как вы раскололи мальчишку Густафссона, – сказал светловолосый Форсберг, снимая с полки очередную стопку бумаг.

– В этом нет ничего удивительного, – возразила Анника. – Он сам хотел все кому-нибудь рассказать. Просто случайно я оказалась первой, кто его об этом попросил. Вы что-нибудь нашли?

Полицейский вздохнул:

– Здесь все в таком беспорядке.

– Сегодня ему пришла почта, – сказал из-за спины Анники Ханс Блумберг. – Вы ее не просмотрели?

Полицейские переглянулись и покачали головой.

– Где она? – спросил Форсберг.

– Я оставил письма в его ячейке, как обычно. Если хотите, принесу.

Анника пошла вместе с архивариусом, чтобы не торчать в кабинете и не мешать следователям.

– Мне кажется, вы не принадлежите к поклонникам Бенни Экланда, – заметила Анника, пока Ханс искал письма.

– Мне это не нужно, – ответил архивариус. – Найдется достаточно других людей, готовых биться в истерике. Я немного по-другому относился к нашей звезде.

Он направился к лестнице. Анника последовала за ним, рассматривая его покрытую катышками шерсти кофту.

– И как вы его воспринимали?

Ханс, сопя, поставил ногу на следующую ступеньку.

– Не играет никакой роли, кто давал советы газете, к этому всегда, так или иначе, прикладывал руку Биг Бен Эк, который умел приписать себе все заслуги. Он всегда задерживался в редакции допоздна, чтобы внести исправления или вписать пару фраз в чужую статью, чтобы добавить себе материал в авторскую строку.

– Его называли Биг Бен?

– Во всем, что не касалось журналистики, он был сущим негодяем. – Ханс Блумберг остановился, чтобы передохнуть. – Это надо отчетливо понимать.

– Анника Бенгтзон? – послышался голос снизу.

Она спустилась на несколько ступенек и, перегнувшись через перила, посмотрела на площадку нижнего этажа.

– Сюп, – представился пожилой худощавый мужчина с копной седых волос. – Не побеседовать ли нам?

Анника подошла к нему, пожала ему руку и заглянула в глаза, которые в первую секунду показались ей глазами ребенка – прозрачными и светлыми.

– Я обещал поговорить с персоналом во время траурной церемонии, но она очень быстро закончилась. – Морщины на его лице забавно сместились от улыбки.

– Вы возбудили во мне немалое любопытство, – сказала Анника, направившись в отдел писем, где накануне вечером писала статью.