Тем паче, что на виселицу пошли исполнители. То самое мясо, задача которого воевать и принимать удары. И не важно, за какую оно идею стоит, народной свободы и блага, или же сладкой жизни и золота.

– А те, что на каторге, то и вовсе, считай, почти дома. Вон, то письма шлют, то листовки сочиняют, то и сами ноги делают.

– Савелий, а ты уверен, что они и вправду революционеры?

– Не провокаторы? Нет, не уверен. Вовсе очень странные люди.

Нас вон от самого дома до трамвайчика вели.

Думаю, что и тут где-нибудь нарисуются.

– Это… это опасно, – Татьяна стиснула в кулачке салфетку.

Неловко так.

Перчатки она сняла, и белоснежные, фарфоровые пальцы бросались в глаза этой вот неестественной белизной.

– Но для провокаторов щедрые больно. Те больше на идею давят, а эти вон так меня видеть хотят, что прям заплатить готовы, – я дотягиваюсь до пирога. – Три рубля обещали, если на собрание приду.

– А ты?

– А я что? Сходим, поглядим… но смотри, будут и тут крутиться. Выспрашивать.

– Может… – Татьяна замирает.

– Сбежать?

Я понимаю её. Со страхом. Опасением. С нежеланием что-то менять. Эти пару месяцев передышки позволили Татьяне не только осознать случившееся и как-то смириться с потерей, но и дали ощущение призрачной нормальности нашего бытия.

Наверное, горе меняет всех.

И не потому ли она, Татьяна Громова, приняв новое имя стала выстраивать над ним свою новую жизнь. Пусть в этой жизни и не было особняка, а имелся лишь флигилёк на три комнаты, но это всяко лучше промёрзшего болота и ощущения скорой смерти.

Не стало деда, но был Мишка.

Я вот тоже.

И Тимофей, которому Метелька тайком показал сахарного петушка. Не дразнясь, нет, скорее обещая.

Была надежда увидеть искры разума в этом вот пустом взгляде.

Был Еремей.

Была жизнь. Иная. Разительно отличавшаяся от прежней, привычной, но всё-таки была. И теперь Татьяна, пожалуй, как никто из нас чувствовал, насколько она хрупка. Нет, вслух она ничего такого не произносила. Всё же она Громова.

Долг там.

Клятвы.

Месть родовая, которую никак невозможно променять на обыкновенное бытие под маской чужого имени. Но… как же хочется.

– Всё будет хорошо, – я дотянулся до Татьяниной руки. – Тань, нас не оставят в покое.

Нам и так повезло. То ли не слишком настойчиво искали, то ли ещё не поняли, что искать надо. Но рассчитывать, что это везение продлиться долго не стоит. И что нашу хитрость не раскусят. И что мы никак не выдадим себя, а у тех, кто ищет, не хватит ресурса.

– Я понимаю. Просто… сейчас.

Она резко встала и вышла. А Мишка скорчил страшную рожу. Мол, как это мы своими разговорами расстраиваем Танечку.

Расстраиваем.

И ведь знает, поганец, что если промолчим, то расстроим ещё больше, что не потерпит она обращения, как с фарфоровою куклой, но всё равно переживает.

Неисправимый.

– Сав, обещай, что с фабрики уйдёшь. Революционеры они там или так, но… если так уж тянет побыть среди рабочих, то давай к нам, – сказал он.

Мишка, промаявшись с месяц, устроился в артель, которая ремонтом машин занимается. Не первой руки, конечно, зато там не смутила ни рожа его басурманская, ни отсутствие иных, кроме паспорта, бумаг. Платили, правда, тоже едва ли треть от нормальной цены, но работа, как понял, братцу отвращения не внушала. Более того, он и в коллектив вписался, и авторитетом обзавёлся, если устроить предлагает.

– Вот, – Татьяна не позволила развиться теме. – Посмотри.

Она протянула мне листок бумаги.

– Что это?

Набросок карандашом. Веточка какая-то с листиками и сережками. На березовую похожа, но я в ботанике не силён.

– Красиво вышло. Ты решила рисовать?

– Тимофей, – она покачала головой. – Представляешь? Залез в стол и рисовал. И ещё вот.

Листков оказалось несколько.

Женщина с круглым лицом и упрямыми губами.

– Мама. У нас была фотография… – голос чуть дрогнул. – Тимофей её лучше меня помнил. Я вот только по снимку.

И Буча.

Бучу я узнал и без подсказки.

– Я у него спросила, кто это. А он смотрит и улыбается. Но если… если… то вот! Вспоминает же?

– Вспоминает, – я осторожно сложил листики. – Конечно. Это хорошо… это действительно отличная новость.

И хочется сказать, что теперь он точно поправиться. И верить тоже хочется. Но Тимоха, отняв у Метельки леденец, сунул его за щеку.

– Я его снова с собой взяла, – Татьяна взялась было за пустую тарелку, но Мишка вскочил и сам стал собирать. Метелька тоже поднялся. Его дело самовар. Моё – чашки с тарелками.

Еремей вот супницу убирает и прочие тяжести, а заодно ловко, явно немалый опыт показывая, смахивает со стола крошки. Да и салфеточки поправляет, чтоб красиво было.

Чай здесь принято пить подолгу.

Доливая. Сдабривая или мёдом, или сахаром, который продают кусками, потому как многие имеют обыкновение пить вприкуску. Причём заедая калачами, сушками, пряниками и кренделями. Ещё булки с ватрушками, варения всякие.

В общем, чаепитие – это серьёзно.

– Честно говоря, я его всю прошлую неделю брала… – и смотрит виновато, будто сделала чего плохого.

– Я приглядывал, – Еремей произносит это прежде, чем Мишка успевает возмутиться. И взглядом же рекомендует возражения оставить при себе.

Мишка с этим, конечно, не согласен.

Как-то вот недовоспринимают они с Еремеем друг друга, что ли? Мишка полагает себя главным по старшинству и праву рождения, порой откровенно забываясь. Еремей в целом-то не спорит, но периодически осаживает.

Да и гонять Мишку гоняет.

Ну, когда случается время. Благо, сад при доме большой, а что зима и снежно, так по словам Еремея закалка любому организму полезная. В рукопашной же Мишка, сколь бы ни пыжился, до Еремея откровенно не дотягивает.

И в целом-то… в общем, какая семья без внутренних разборок?

– Всё равно это как-то… неправильно, – отступать братец не намерен.

– Почему?

– Ты же не только с ним гуляла…

– Не только, – спорить Татьяна не спорила. – Мне, к слову, Роберт Данилович предложил место при больнице.

– В этом нет нужды! – Мишка аж вскинулся.

– Есть, – Татьяна склонила голову, глядя спокойно и даже насмешливо. – Во-первых, это явно полезно… там своеобразная атмосфера.

– Да уж… – Мишка налил чаю. – Своеобразней некуда.

А чего он хотел? Пусть больничка Святого Евстафия и была куда приличней той, в которую нас Еремей когда-то водил, но всё одно была больницей с её характерными запахами и болью. Впрочем, Мишку волновал не столько факт, что больничка – для юной девицы место не самое подходящее, сколько пребывание в этой самой больничке вышеупомянутого Роберта Даниловича. Вообще целителей было двое. Модест Евстафьевич, лет этак шестидесяти семи от роду, а потому с точки зрения Михаила вполне безопасный. Или, может, не в возрасте дело, но в наличии суровой жены, заведовавшей сёстрами и финансовыми делами больнички, а заодно приглядывавшей и за супругом. Женщину эту я видел. Она и вправду одним взглядом все лишние мысли осаживала. Но помимо старшего целителя имелся ещё Роберт Данилович, который был мало того, что подозрительно не женат в свои тридцать четыре года, так ещё и внешностью обладал самой подходящей для коварного соблазнителя.

– А во-вторых, мне это нравится, – сестрица выпрямила спину и потянулась за сушкой.

– Вскрывать чирьи и накладывать повязки?

Мишка закипал. И ёрзал. И бровями шевелил, на меня поглядывая, мол, помогай аргументами и в целом-то.

Не собираюсь.

– Что в этом дурного? – возразила Татьяна. – На самом деле я лишь ассистирую. Готовлю инструмент. Мешаю растворы. На большее, к сожалению, не гожусь. Но Роберт Данилович уверяет, что у меня отлично получается успокаивать пациентов. Что с моим появлением в клинике дышать легче стало.

И это правда.

Птаха вон выглядывать не спешит, но в прошлый раз Татьяна обмолвилась, что та уже почти вернулась к прежним размерам. Больничка, может, и не фабрика, но всякой погани там имелось. Главное, что погани мелкой и относительно безопасной. Можно сказать, диетического свойства.

– Кроме того, вы все заняты своим делом. Они вон на заводе. Ты – в своей мастерской. И возвращаться не спешите. А я тут одна…

Не совсем, но да, блаженный Тимоха с Еремеем – не та компания, в которой можно развлечься.

– А когда я одна, я начинаю думать о… всяком, – осторожно произнесла Татьяна. – Иногда мне хочется плакать. Иногда – убить кого-то. Второе чаще.

Я верю.

В паспорте фамилию любую нарисовать можно, но натуру пером не выправишь.

– Я начинаю злиться… это плохо. Злость отзывается на Птахе. И дар… с ним и без того было сложно, а сейчас вовсе. В больнице же я при деле.

– Почему там?! – Мишка вскочил. И сел.

– А где?

– Ты… можно найти какое-нибудь другое занятие?

– Какое? – поинтересовалась сестрица, глядя на Михаила с лёгким прищуром. Вот сдастся братец, тут и думать нечего. Он у нас ещё тот подкаблучник. – Куда мне пойти? В гувернантки? Так рекомендаций нет, да и Тимофея я не брошу, а гувернанток обычно с проживанием берут. Его же к приличному дому и на выстрел не подпустят. Что ещё остаётся? Прислуга? Или вот в проститутки сразу…

– Таня! – Мишка аж пятнами пошёл.

– Ой, да ладно, можно без этого лицемерия. Хорошо. В телефонистки? Или стенографистки? Так у меня пальцы плохо гнутся, писать могу, но медленно. Кому такое счастье надо?

– Тебе нет нужды работать.

Нет. Вот реально. Тех денег, которые мы прихватили, хватит не на один год жизни. Даже если не сильно экономить.

– Нужды нет. Желание есть. И если ты не можешь предложить другой вариант, я отвечу согласием. Уже ответила.

Вот, зараза.

– Тем более Тимофею там хорошо. Роберт Данилович, к слову, придерживается мнения, что многие душевные болезни не стоит лечить, но нужно лишь создать условия, при которых душа сама затянет свои раны. А это покой и та обстановка, которая приятна пациенту. Тимофею же нравится находиться в больнице.

Как и Татьяне.

– Он там меняется… знаешь, неуловимо, но… и Птаха рядом постоянно. Мне даже кажется, что она делится… ну… понимаешь?

Мишка осторожно кивнул. Его тень всё ещё пряталась, а братец, как понимаю, не сильно горел желанием её вытаскивать и воспитывать.

– Я просто чувствую, что нам это нужно. И… здесь я точно с ума сойду.

И снова же, понимаю. Целыми днями торчать в четырёх стенах, развлекаясь лишь чаепитиями с хозяйкой да разговорами о важности устройства личной жизни, – так себе перспектива. У любого нормального человека крыша посвистывать начнёт.

Так что… пускай себе.

А к этому Роберту Даниловичу приглядимся. Глядишь, если человек неплохой, то и пристроим сестрицу, а там и отправим куда, к морю там или где ещё тихо, спокойно и размеренно.

Пускай обзаводится семьёю.

Детишек там рожает.

Обставляет новый дом, чтоб фарфор там, безделушки и занавесочки. И забывает о том дерьме, в котором мы оказались. А с войной мы и сами как-нибудь справимся.

– Извини, – Михаилу, кажется, тоже что-то этакое в голову приходит. Вон, взгляд отвёл. Говорю же, подкаблучник. Татьяна посмотрела на меня. А я что? Я не собираюсь спорить. Мне предыдущий жизненный опыт подсказывает, что незанятая женщина – потенциальный источник проблем.

А их у нас и без того хватает.

– Кстати, Тимофею Роберт Данилович нравится… – завершила разговор Татьяна. – Пейте чай, а то остыл почти. И ещё. Еремей, ты же их сопроводишь?

– А то… всю жизнь мечтал на ещё живых революционеров поглядеть. В этой… как вы там выразились? В естественной среде обитания.