Олег Дмитриев: Дубль Два. Часть вторая

Глава 1. Дорогой длинною

Ося загрустил почти сразу. Стоило выехать на более-менее приличную и широкую дорогу, как я даже обернулся на всякий случай, хотя предельно точно понимал – деться ему из закрытой машины на ходу было некуда. Тем более, в трёхлитровой банке. Но то, как резко пропали его изводящие фразы, комментарии и советы, ощутили, кажется, все в машине.

По обрывкам фраз и оговоркам, случайным или не очень, я осторожно предполагал, что сильно задолго до изобретения не то, что интернета, а даже телеграфа, Землю охватывала другая глобальная информационная сеть. Разумеется, недоступная амбициозным двуногим, потому как создана была не ими и не для них. Некоторые человечки даже догадывались о её существовании. Считанные единицы были в своих догадках очень близки к истине.

Дерева́, древние и первые разумные жители планеты, сперва пустили в неё корни, а потом научились с их помощью не только брать, но и отдавать. И передавать. И за сотни тысяч лет создали свой, так скажем, дендронет.* А потом научились как-то пользоваться не только им. Как это работало – я предсказуемо не имел ни малейшего представления, даже примерно. Наверное, так же, как оптика и нейротоксины – как-то. Но работало точно. Фраза Осины «птичка напела» на мой вопрос о том, как я увидел, будто в тепловизоре, пятерых бойцов Шарукана, появившихся на берегах Ведьминого озера так кстати, была издевательской, как я сразу решил, лишь отчасти. Мудрые Дерева и вправду слышали и понимали языки всех живых существ. И могли видеть их глазами. Моих же знаний даже близко не хватало, чтобы хоть примерно понять механику этого процесса. Я сдался на попытке оценить, сколько же нужно вычислительных мощностей, чтобы построить трёхмерную картинку в тепловом диапазоне, имея из вводных птичье пение, давление на траву и мох, скорость и направление ветра и ещё Бог знает сколько и каких параметров.

И вот теперь, впервые за тысячелетия, Осина отключилась от «кабелей» дендронета. Что-то наверняка «подтягивалось по воздуху», но, судя по Древу, этого было недостаточно. А все его «сервера», «роутеры» и прочая органическая машинерия, о которой я мог только догадываться, остались позади. На том самом месте, где стоял пустой теперь амбар с «этажеркой» внутри. Безжизненной, потому что росток ехал сейчас с нами. С каждой секундой всё сильнее отдаляясь от дома.

Поскольку ни дорога, ни трафик на ней не предвещали ничего ни опасного, ни интересного, я позволил себе чуть отвлечься. Разговоры в салоне сошли на нет сами собой, и моё молчание тоже никого не волновало. Задний ряд дремал в полном составе, лишь Лина время от времени поглаживала мне правую ладонь, будто чувствуя что-то.

Я начал сканировать пространство салона, как бы прислушиваясь и присматриваясь, только не ушами и глазами, как раньше. То, что эмоции имели цвета и оттенки я понял ещё в тот памятный миг, когда почуял тревогу Осины. Тогда Хранитель, не рассчитав силы, едва не испортил нам все реанимационные процедуры, и пришлось вбухать в него столько Яри, сколько получилось найти. А получилось много. Осторожно пытаясь если не создать, то хотя бы представить в груди тот самый игольчатый световой шар, продолжал «вчувствываться» в воздух вокруг. И через некоторое время стал различать оттенки. Было похоже на фотографии ауры, которые публиковали в сети всякие, как я считал, шарлатаны.

Вокруг Энджи было спокойное розовато-жёлтое поле, с тремя участками, где цвета были более концентрированы – голова, область диафрагмы и где-то на ладонь ниже пупка. Наружные края этой странной незримой оболочки, шевелящиеся, как плазма вокруг Солнца на кадрах научно-фантастических фильмов канала «Дискавери», тянули едва заметные пастельно-розовые лучи в мою сторону. Моё же поле было равномерным и ярко-белым, как снег. Или самая середина разлапистой ветки молнии в ночном полуночном летнем небе.

Вокруг Алисы и Павлика фигуры причудливо переплетались. Она сидела, привалившись головой к его креслу-люльке, положив поверх сына руку, словно не доверяя ремням безопасности, находясь в центре странно изогнутого эллипса, который будто бы повторял контуры её тела. Цвета были преимущественно жёлто-красные, причём со стороны ребёнка – больше красного. Но не тревожного, агрессивного или злого. Ближе всего по оттенку, кажется, был бы ранний рассвет, весенний, после затяжной лютой зимы, когда небо окрашивается в такие тёплые алые оттенки, что сразу ясно – жизнь продолжается. Павлик же будто лежал в идеально ровной сфере такого же цвета, только по ней словно кольцами или параллелями на глобусе двигались плавно молочно-белые обручи.

Вокруг деда Сергия поле было тоньше. Будто на небольшом, с ладонь, расстоянии от тела дублировались его контуры. В цветах преобладал тусклый жёлтый, вроде мёда или смолы. В нескольких местах, на голове, плечах, груди и животе, светлели участки примерно с кулак размером, цвета слоновой кости. И лишь внизу, возле ступней, оттенки густо перемежались красным и синим.

А вокруг банки с Осиной поля не было никакого.

Неспешная езда по почти пустой трассе всегда располагала меня к размышлениям, как-то умиротворяя. Особенно если не надо было ни с кем разговаривать. Как сейчас.

Предположим, красный – это любовь. Или сильная привязанность. Розовый – несильная. Пока, вроде, сходится. Жёлтый – энергия, силы, внутренний огонь, говоря романтически. Белый – наверное, та самая Ярь. А синий, судя по тому, что я запомнил в амбаре – та самая тревога или страх. Хотя страх – вряд ли. Почему-то мне казалось, что бояться Древо разучилось давным-давно. Но где же тогда поле, аура Осины? Или для того, чтобы его разглядеть, тоже надо потренироваться самую малость? Лет двести, к примеру.

Вокруг тянулись редкие, откровенно хилые по сравнению с Брянскими, лесочки. Возможно, где-то дальше от дороги и были непролазные чащи, но то, что видел глаз прямо за обочинами, на приличный лес тянуло с трудом. На виденные в «картинках из прошлого», что посылали Дуб и Осина – никак не тянуло. И это мы ещё до Московской области не добрались, махнув из Калужской прямо в Смоленскую, на Вязьму. А деревьев и нетронутых уголков вокруг всё равно почти не осталось. Я как-то неожиданно для самого себя вдруг расширил-распахнул пространство «сканирования» за пределы салона. И почуял Осину.

Его поле идеальной сферой окружало всех нас, вместе с Вольво. Со стороны, наверное, смотрелось завораживающе: переливающийся шар летит вдоль дороги, где-то третья часть его уходит под асфальт, а внутри катит себе тёмно-синий автомобиль, где трое спят, одна смотрит вперёд, а другой замер с разинутым ртом, будто динозавра увидел. Или Бэтмена. Словом, что-то совершенно невозможное. По бокам сферы ползли округлые узоры, переливаясь и меняя оттенки всех цветов радуги в абсолютно неожиданных сочетаниях. Я попробовал потянуться мыслью к ближайшей ко мне точке этого чудо-шара. Но получилось или нет – не понял.

– Сильно изуродовали Землю-матушку двуногие? – спросил я, не будучи уверенным до конца, кому именно адресую вопрос, себе или нет.

– Быстро учишься, Аспид, – ответ прозвучал в голове не сразу. Мы как раз проезжали мост через речушку с добрым названием «Любушка». Я чуть прижал между большим и указательным пальцами правой руки большой палец на левой руке Лины, которая так и не убирала свою ладонь с моей. И подмигнул ей, когда вслед за пролетевшей табличкой с именем реки показался указатель на деревню «Бубниха». Жизненно вышло.

– Как тебе помочь, Ось? Я твою боль и тоску будто спинным мозгом чую. Как остальные только терпят, Сергий тот же? – «продумал» я, старательно держа внимание на той самой точке сферы, что выбрал изначально.

– Засади лесами Землю и сведи всё свое племя скудоумное, – нехотя ответил он.

– Ещё варианты? – я старался оставаться спокойным. Потому что сам на месте Древа вряд ли нашёл бы хоть одно цензурное слово.

– Не знаю, Аспид. Понятия не имею. Отвык я как-то от этого чувства, знаешь ли. Всегда и обо всём имел понятие, а тут – как корова языком… – «слышать» растерянность существа такого масштаба было, откровенно говоря, страшновато. По сфере поплыли какие-то сине-зелёные разводы, с лиловым по краям.

– Тяжко мне, Яр, – вдруг сказало Древо. И я, кажется, ощутил на себе крошечную, триллионную, наверное, долю его скорби. Но мне хватило. На скамейке возле двух родных могил было, как ни жутко, как ни противоестественно это ощутилось, в тысячи, миллионы крат легче.

Переложив ватную ногу на педаль тормоза, еле-еле вытащил руку из-под Линкиной, и с трудом нажал кнопку «аварийки», перестраиваясь на обочину.

– Что случилось? – Энджи смотрела с тревогой, но спросила шёпотом, чтоб не будить продолжавших спать. Хотя я знал, что Сергий очнулся, едва только изменилась скорость машины. Но виду не подавал.

– Сейчас… Подышать надо, – просипел я в ответ, невнятно и глухо. Потому что на сбитом дыхании, под оглушительный колокольный звон сердца в ушах и со сжатыми до хруста зубами чётко и внятно не получилось.

Машина остановилась, и я только что не выпал на край асфальта. Перед глазами плыло, ноги не держали. С трудом разглядел Лину, что сунулась подмышку и помогла дойти до обочины, обогнув капот, за который я держался обеими руками.

– Яр, скажи что-нибудь!? Что – сердце, голова, что?! – шептала она прямо в ухо, пытаясь неумело нащупать пульс на запястье. Вот удивилась бы, найди. Там, наверное, под триста шарашило.

– Отдышусь – пройдёт, – без всякой уверенности прохрипел я, но уже чуть слышнее и разборчивее. Подыхать на обочине не хотелось ни в какую. Пугая девчонок и бросая в самом начале пути всех тех, кто поверил мне. И в меня.

Положил обе ладони на гравийную насыпь. Сжал камни так, что, кажется, пробил левую руку и сломал пару ногтей. Но боли не почувствовал. Внутри болело сильнее. Удружил, пень старый.

Стараясь дышать носом и как можно глубже, утопил руки ещё дальше в гравий. Коснулся Земли. И замер. Потому что услышал то ли напев, то ли музыку, странную, на пределе слышимости, очень-очень далёкую, но такую ласковую и нежную – будто мама снова пела мне колыбельную Анны Герман**. Только с ещё большей любовью и теплом. Чего, конечно же, быть не могло. И отлегло. Разом.

Странные, неожиданные чувства продолжали хоровод. Пепельно-чёрная ледяная скорбь немыслимых размеров переплелась с ярко-алой любовью, горячей, но не обжигающей. И отступила. А лютый мороз, сковавший нутро, разогнавший сердце и перебивший дыхание, сменился на ласковое доброе тепло. Будто мама обняла. И из глаз потекли слёзы.

– Чем помочь тебе, милый? – кому голос принадлежал – я не понял. С равным успехом это, наверное, могла быть Энджи, которую я, кажется, здорово напугал. И мать сыра Земля, чью песню я, видимо, услышал, опять провалившись с треском за пределы допустимого человечкам. Мелким двуногим нахалам. Кабы я знал, чем мне помочь… Почему-то ближе всех было исходное решение, предложенное Осиной: вытравить, стереть с лица Земли опухших от самомнения якобы разумных. И засадить всё лесом. И смотреть с тихой благостью, как он рушит всё, что понатыкали на груди матери-планеты паразиты-симбионты всех цветов – чёрные, белые, жёлтые и красные. И всех-то дел: вдохнуть поглубже, втянуть отовсюду побольше Яри, частицы которой блистали-переливались вокруг. И отдать её, пропустив сквозь себя, сделав доступной для восприятия, Земле. А она сама разберётся, что сделать с той силой, что окружала её всегда, но ей самой доставалась всего несколько раз за вечность.