– Я обещал защищать вас, и я помню о своем обещании, – прервал затянувшееся молчание исправник. – Однако такие вещи касаются обеих сторон. С вашего позволения.

Он сбежал со ступенек и размашистым шагом устремился в парк.

Я мазнула по глазам рукавом. Не буду я реветь! Назло всем этим кобелям – не буду!

Полкан ткнулся мне в ногу. Я опустила голову, и он тут же встал на задние лапы, уперев передние мне в живот, и преданно заглянул в глаза.

– Я не тебя имела в виду!

Невозможно было не улыбнуться, глядя на него, не потискать как следует – и, конечно, я не успела увернуться, когда пес решил вылизать мне лицо. Зато слезы высохли совершенно.

– Хватит, я уже чистая. – Я поднялась. – И все же мыть посуду я тебе не доверю. Пусть девчонки работают.

И мальчишки – те трое, которых Марья Алексеевна наняла вчера в качестве посыльных, пока тоже оставались у меня. Собрать посуду и натаскать воды. Вернуть в сарай лавки, принесенные для крестьян. Наколоть дрова для кухни. Привести в порядок двор после чужих экипажей и лошадей. И так далее и тому подобное – забот хватит всем, и мне в том числе.

– Сережа ушел? – встревожилась Марья Алексеевна, когда я зашла на кухню, чтобы раздать указания. – Ты ему отказала?

– Вы знали? – Глупый вопрос, на самом деле. Генеральша явно знает все и про всех. Странно только, что она не стала присутствовать при разговоре. – Я его наняла. Надеюсь, я об этом не пожалею.

Она всплеснула руками.

– Конечно, я знала, голубушка. Он спрашивал моего совета, и я ответила, что решать тебе. Пожалеешь ты о своем решении или нет – время покажет, однако никакие советчики тут не помогут. Не советчикам, а только самой хозяйке потом разбираться, если доверит имущество не тому. Впрочем, кому я это говорю! Ты уж на своей шкуре убедилась.

Я невесело хмыкнула. Еще как убедилась.

– Не печалься, милая. – Генеральша погладила меня по плечу. – Все мы в этой жизни шишки набивали, главное – какие уроки из них извлекли. Думаю, не пожалеешь ты.

Она потерла поясницу, не скрывая вздоха.

– Вы устали, – спохватилась я. – Прилягте, второй день на ногах.

– Да и ты, милая, с первых петухов не присела.

– Вот сейчас займусь бумагами и насижусь столько, что как бы к стулу не прирасти, – отшутилась я. – Пойдемте, я вас провожу.

Генеральша не стала спорить, и по тому, как тяжело она оперлась на мою руку, я поняла, что она действительно еле на ногах держится. Я и сама безумно устала и морально, и физически, но оставались вещи, которые, кроме меня, сделать некому. Пока не забыла – записать имена-фамилии тех дам, которые приглашали их навещать. Написать всем, кто был сегодня, письма с благодарностью за их участие и помощь. И хоть немного привести в порядок документы, пока не вернулся новый управляющий.

Еще бы найти где устроиться. В гостиной, превращенной в кабинет, половина стола была занята неразобранными со вчерашнего бумагами – которые мне остро захотелось просто бросить в камин, все равно никакого толку от них. Вторую половину стола оккупировала Варенька, разложив перед собой исписанные и исчерканные листы.

– Снова стихи? – полюбопытствовала я.

– Нет. Ты была права: мне нужно написать книгу! «Письма из деревни к столичной кузине» – что думаешь? – Варенька взмахнула пером, на бумагу упала клякса, но графиня ее не заметила, продолжая вдохновенно мечтать. – Если отправить в литературный журнал, они будут публиковать по частям, и необязательно ждать, пока я допишу целиком. Вот, послушай! – Она наконец обнаружила кляксу, досадливо покачала головой. – А, ладно, все равно переписывать набело! «Представь себе, душа моя: утром просыпаешься не от грохота экипажей и ругани извозчиков, а от птичьего хора, столь совершенного, что ни один человеческий не смог бы его превзойти! Утренний ветер несет ароматы цветов, с которыми не сравнятся даже самые изысканные духи. Деревенские радости просты и безыскусны – но, когда серебристый карась трепещет на конце лесы, сердце бьется куда быстрее, чем в самой пылкой мазурке!» – Девушка сменила тон на обычный. – Как думаешь, публика хорошо примет это сочинение?

– Не проверишь – не узнаешь. У тебя бойкий слог, и, честно говоря, твоя проза нравится мне больше, чем стихи.

Варенька просияла и снова склонилась над столом. Я раздвинула бумаги, освобождая место. Эпистолярный жанр в моем исполнении явно будет не столь возвышенным и изящным, но надеюсь, почтеннейшая публика в лице соседей примет мои шедевры благосклонно.

Стрельцов вернулся куда раньше, чем стоило бы: я едва начала успокаиваться, сумев наконец сосредоточиться на письмах. Успокоился ли он после той вспышки – кто знает, сейчас на лице исправника была его привычная маска вежливой доброжелательности, за которой я не могла ничего разглядеть. И в голосе ничего расслышать не получилось, когда он спросил, не помешает ли.

Я пожала плечами.

– Вы при исполнении, поэтому можете не задавать лишних вопросов.

Я снова попыталась углубиться в письма, но исправник, шуршащий бумагами рядом, отвлекал и сосредоточиться не получалось. Бормотание Вареньки, подбирающей единственно правильную фразу, стало раздражать – хотя еще четверть часа назад я его вовсе не замечала. Молчание, такое уютное совсем недавно, стало тягостным.

– Я напишу своим знакомым и попрошу Гришина порасспрашивать об этом Нелидове, – сказал Стрельцов. – Раз уж вы решили его нанять, ни с кем не посоветовавшись.

Да что на него нашло, в конце концов? Я изобразила вежливую улыбку.

– Марья Алексеевна рассказала об этом молодом человеке все, что я хотела бы знать. И у него неплохие рекомендации.

Которые я не смогла прочитать, но это опустим.

Стрельцов сделал вид, будто полностью поглощен документами. Ругнувшись про себя, я пододвинула поближе чистый лист, собираясь начать новое письмо.

Перед глазами всплыли строчки рекомендации Нелидова, и я вдруг поняла, что могу разобрать части слов: «проявил похвальное усердие», «отличается живым умом». Пока я озадаченно переваривала внезапно проявившиеся лингвистические способности, Стрельцов снова повернулся ко мне.

– Конечно, это право хозяйки решать, кого впускать в дом. Но, на мой взгляд, ваш поступок чересчур легкомыслен – нанять управляющим мальчишку. Да еще и столичного хлыща, совершенно не знающего местных дел.

– Какая муха тебя укусила, Кир? – захлопала глазами Варенька. – Ты сам всю жизнь прожил в столице.

– Варвара, ты ведешь себя как мужичка, влезая в чужой разговор.

Я досчитала до десяти. Не помогло.

– Что-то я не вижу у своей двери очередь желающих наняться ко мне управляющим за двести отрубов в год.

– А ты ведешь себя как квартальный надзиратель, подозревая всех и вся! Чего ты взъелся на бедного Сергея Семеновича? Он очень милый молодой человек.

– Милый молодой человек – это не профессия, – сухо заметил Стрельцов. – А уж твое умение разбираться в молодых людях и вовсе не стоит обсуждать.

Варенька фыркнула, глаза ее начали наливаться слезами. Она сгребла бумаги и похромала прочь из гостиной.

Я подавила желание вылить чернила на голову Стрельцова, чтобы остудить слегка.

– Спасибо за приятную компанию. – Я собрала со стола незаконченную работу. – Не буду вам мешать.

Идти вслед за Варенькой и слушать ее жалобы не хотелось, поэтому я направилась в другую сторону – в комнату, откуда сегодня вынесли покойницу. Однако пристроиться с работой здесь оказалось негде. Голые доски кровати – постель, на которой умерла бабка, крестьянки вынесли в курятник и велели не возвращать раньше чем через трое суток, «чтобы петух трижды ее отпел». Перевернутая вверх ножками лавка, на которой стоял гроб. Кресло у окна тоже перевернули вверх ногами – видимо, чтобы покойница, вздумав вернуться, увидела бардак в комнате и решила, что попала не туда. Конечно, поставить все как положено не составило бы труда, но сидеть, скрючившись на кровати или у подоконника, мне не хотелось.

Пожалуй, можно расположиться в уборной, если убрать с умывального стола тазы. Но вдруг дальше найдется более подходящее помещение – я ведь так и не обследовала дом до конца.

Еще одна комната, сразу за уборной, выглядела совершенно пустой – пожалуй, тут я обустрою себе спальню, как только найдутся время и силы этим заняться. А за ней обнаружился кабинет. Нормальный рабочий кабинет! Массивный стол с затянутой сукном столешницей, секретер у окна, окованный железом сундук, почему-то напомнивший мне сейф, книжный шкаф, заполненный толстыми журналами в мягком переплете.

Наконец-то мое собственное, нормальное рабочее место, где никто не будет мешаться! Вот только пыли тут скопилось! Намывая полы после выноса тела, женщины прошли от парадной двери до комнаты, где стоял гроб, – чтобы покойница не нашла дорогу назад. А за пределы этой комнаты особо и не заходили – впрочем, я и не настаивала.

Я убрала с края стола выцветшую газету, на которой уже невозможно было ничего прочитать. Пристроила на чистый краешек письма и чернильницу с пером. Возвращаться в гостиную и встречаться со Стрельцовым не хотелось, поэтому я спустилась во двор через лестницу в мезонин. Пожалуй, здесь я и размещу управляющего. Захочет – будет работать в кабинете за секретером, не захочет – всегда сможет подняться, если понадобится что-то доложить. Правда, я была не уверена, что сама стану много времени проводить в кабинете: рабочих рук по-прежнему не хватало. Вот и сейчас из-за двери в коридор доносились команды неугомонной Марьи Алексеевны – когда только успела отдохнуть и спуститься!

Пожалуй, мне не помешала бы и экономка, распоряжаться в доме – да только где ж ее взять и чем платить?

А еще кухарка, горничная, работник в помощь Герасиму, работницы на огород и конюх со скотницей. Мечтать не вредно, но пока воду из колодца придется тащить самой, и отмывать кабинет тоже.

Я опустила в колодец ведро, но едва начала крутить ворот, как поверх моей ладони легла чужая. Я развернулась. Герасим. Внутри всколыхнулась обида и разочарование. Я тут же обозвала себя дурой – а кого я еще ожидала увидеть и, главное, зачем? Наобщались уже за сегодня, достаточно.

Дворник отстранил меня от ворота. Вытащив ведро, поманил за собой в мастерскую.

На верстаке стоял полностью сколоченный улей, рядом лежала рамка. Герасим поднял крышку, вставил в улей рамку. Вопросительно посмотрел на меня.

– Все правильно. У тебя замечательно получилось.

Улей пах свежим деревом, золотился в лучах солнца, падающих в окно. На душе потеплело. Лиха беда начало. Завтра Герасим отправится с мужиками в лес разделывать доски. Скоро будут и другие ульи. Я коснулась крышки – дворник не поленился выгладить доски, чтобы не оставляли заноз. Надо бы побелить известкой, чтобы защитить от гнили, и сделать какой-нибудь яркий рисунок, чтобы пчелам было легче находить свой улей.

– У тебя золотые руки, Герасим.

Дворник просиял, с достоинством поклонился. Взял с верстака рейки, показал мне.

– Да, нужны еще, – подтвердила я. – И не забывай про проволоку, чтобы крепить вощину.

Вощина! Вот о чем я совершенно не подумала!

Солнце уже спускалось к верхушкам деревьев. Кажется, мытье полов и письма придется немного отложить. Надо насобирать воска, пока не стемнело. Вооружившись длинным ножом для вырезания сот и парой ведер, я отправилась на пасеку. Полкан, радуясь прогулке, заскакал рядом.

Моей радости, правда, хватило ненадолго. Вынув заглушку из ближайшей к парку колоды, я едва не разревелась. Вместо сот внутри оказалась восковая труха с запахом затхлости и мышиного помета. Полкан, увязавшийся за мной, недовольно чихнул.