Брусчатка за приземистой замшелой избушкой была завалена щепой. Лихо, в два топорика расправлялись подручные волхвы с чурбаками, оставшимися от прежних почернелых идолов. Колотые поленья носили в бадью. Застигнутые вопросом, переглянулись, покоробили думой лбы.

– Завтра утром ему жертву принимать… – рёк наконец один. – К утру, стало быть, и вернётся… Обязан…

Боярин досадливо крякнул, чуть посохом в камень не стукнул. Вечно с этим Докукой лишние хлопоты! В чародейные силы новоиспечённого кудесника Блуд Чадович верил не шибко, но раз назначили волхвом – значит, волхв… А свадьба должна быть чин по чину, с колдовской порухой! Что это, в самом деле, за свадьба такая, ежели её никто даже и расстроить не пытается? Смех, да и только…

Да вот и князюшка желает, чтобы вволю народ потешился перед битвою. То есть без колдуна – ну никак! А Докука – он по всем статьям подходит: из кудесников кудесник! В преисподнюю бросали – вылез, лютует, злобствует да и на невесту, чай, обиду таит… Придётся, верно, завтра утром опять на капище наведаться…

Худо и то, что супротивника ему пока не найдено. Первое-то средство против свадебной порухи – какое? Своего знахаря принанять. Поездили храбры по окольным сёлам, поспрашивали – да куда там! Даже промышлявшие заговорами и гаданьями как услышали, что речь идёт о том самом кудеснике, – тут же все позатаились по-за печью, ровно мышки в норках. С Докукой свяжись – до конца дней потом жалеть будешь!

Сердито посопев, Блуд Чадович вновь повернулся к подручным волхвам.

– Может, ворожея какая есть на примете? – спросил он без особой надежды.

Те заскребли в затылках.

– Да вроде на участке Завида Хотеныча одна работает… – молвили, помявшись. – Раскладчицей…

– А-а… Это внизу? – разочарованно промычал боярин. – И какая же о ней молва?

Подручные волхвы смущённо ухмыльнулись.

– Да бабы, что с них взять! – пожимая плечиком, сказал один. – Такое врут… Будто придёт в мыльню, снимет с себя голову, чистой водой вымоет, волосы гребнем расчешет, косу заплетёт да и наденет на место… А уж отчаянная! Главному розмыслу, сказывают, след гвоздём приколотила – до сих пор хромает!

– Да и муженёк у неё… – хмуро добавил другой, оглядывая зачем-то лезвие своего топорика. – Ещё когда наверху гулял – то шишимору кому подсадит, то часы из дерева вырежет… Или вот недавно: послал его Завид Хотеныч на лесоповал за переволоками следить. Так пока он там наладчиком был, плыли брёвна по Истерве в Вытеклу, ни разу ни за что сучком не задевши… А стоило отозвать – пошли заторы, почитай, на каждой излучине…

– Так ведь слово надо знать особое… – со вздохом примолвил первый.

Боярин призадумался, склонил широкий лоб, бородушку в грудь упёр – зубр зубром. Вот кабы об этой ворожейке и наверху такая слава шла… Свадьбу-то, чай, не в преисподней играть собираемся… Погодь, погодь! А Шумок-то на что? За два дня он всей слободке раззвонит, как она голову в мыльне снимает да моет!

– Как звать-то её?

– Да вроде Чернавой…

Чернава? Уж не та ли Чернава, что пыталась шишимору из терема вывести?

– А ну-ка, волхвы, – властно рёк боярин, – спустите-ка дровишки в колодезь, а потом и меня туда же…

И пока те налегали на гнутые рукояти жертвенного ворота, недовольно оглядел капище. Всё-таки прежние идолы поважней были, построже…

* * *

А с весной протянули вот почему: хрыч этот взлизанный Родислав Бутыч, нелёгкая его порази, последнего ума решился! Уж до того озлобился на Завида Хотеныча с Лютом Незнамычем, что велел ввести на пограничном участке ещё один досмотр. Не доверяет-де он теплынцам. Зачалили мы, скажем, добросиянное, закатили на изворот, ну и дальше по главному жёлобу до тех мест, где ныряет преисподняя под речку Сволочь да уходит в земли Всеволока. Тут бы скорей-скорей прогнать его, тресветлое, не мешкая, до Кудыкиных гор и, загрузив чурками, на кидало взгромоздить… Ан нет! Выступают с той стороны двое сволочан в голубых зипунах и с важным видом начинают по новой солнышко ощупывать да простукивать, хотя только что ему на лунке был полный осмотр сделан… А имена тем сволочанам – Бермята да Вражина. Сначала только диву давались, откуда Родислав Бутыч таких лоботёсов выкопал. Ну, потом прознали: золу они раньше возили с Теплынь-озера. А теперь вот ходят с умными рожами вокруг лунки и ко всему цепляются, будто и впрямь в чём смыслят! Задержку, понятно, каждый раз списывают на теплынцев, для чего всё это, видать, и затеяно было… А безлепицу несут такую, что уши вянут! По-гречески сказать – ахинею…^[98]

Ох, тревожно, теплынцы, тревожно, смутно… И не в Бермяте с Вражиной дело! Кто поумней – те давно уже уразумели, куда ветер дует… Да и как не уразуметь! Последние дни доживает царство берендеев. Наверху оно, почитай, что распалось, а теперь, стало быть, очередь за преисподней…

Кудыке Чудинычу вон даже новоселья отпраздновать не дали, кликнули к розмыслу, велели плыть вниз по Вытекле. Зачем – можно и не спрашивать. Зря, что ли, грамотей-то наш книгу повсюду с собой таскает греческую – насчёт кидала? Да из-за моря наладчика выписали – Костю^[99] Багряновидного. Пару лет назад у варягов, сказывают, прицел загулял на кидале – так Костю и вызывали отлаживать…

Да что там Костя! Ещё когда лес вырубать приказали, всё стало ясно. А ежели ты совсем тупой и не смыслишь, то возьми уголёк, выведи на доске стола вселенный круг да и разбей его нарочно на два круга поменьше. Сверху и снизу получится по широкому клину, и оба смотрят остриями в Мизгирь-озеро. Ну и смекай теперь, что в этих клиньях-то! Верхний, скажем, пустой, а вот в нижнем сплошь леса. Те самые, что сейчас вырубаются под корень и сплавляются грекам в обмен на что попало. Так и так древесине пропадать… Неминуемо быть в этих местах ещё одной Серой Сумеречи, ибо ни теплынское солнышко туда как следует не достанет, ни сволочанское…

Смекай дальше. Прокатить добросиянное от Теплынь-озера до Кудыкиных гор – это чуть меньше суток. А до речки Сволочи, ежели поднапрячься, – ночи за глаза хватит. Значит, можно обойтись и одним изделием. Зачалили, прогнали по жёлобу, загрузили чурками – и на кидало…

И всё равно сомнение берёт. Перво-наперво, как солнышки-то со сволочанами делить будем? Кому чётное, кому нечётное? Ну, это ладно, поделим как-нибудь… А вот что без запасного работать придётся – ох, боязно… Повредишь ненароком обшивку – и, пока не починишь, сиди в темноте, зубами от холода щёлкай! Опять же с кидалом… Старое-то пристреляно, а новое-то ещё собирать да отлаживать… Промажешь разок – и будет как с тем мёртвым городом на Сволочи… Да город – что город? Город и заново отстроить можно, и людишек нарожать, а солнышко-то не родишь и не построишь! Новое грекам заказать? А чем платить? За одно вон кидало несчастное добрая четверть теплынских лесов ушла! Да-а… Тут уже не Серой, тут Чёрной Сумеречью пахнет, ежели разок промажем! Будем потом врать да хныкать, вроде тех побирушек-беженцев, что солнышко у нас тоже само собой погорело…

Подумаешь так, подумаешь – и ажно дух займётся. Очнёшься – да и сотрёшь рукавичкой со стола, к ляду, этот свой чертёж, чтоб глаза его не видели…

* * *

– Ну вот смотри… – процедила Чернава, поворачивая так и эдак мокрый кусок олова, отлившийся в виде короткого и толстого рыбьего хвоста. – Вот это оно самое и есть, что тебя испужало…

– А то я раньше не знал! – буркнул Докука и содрогнулся, вспомнив бездну, пепельно-серые пенные хляби и возносящуюся плашмя огромную чёрную лопасть.

– Всё равно без отгада нельзя, – строго заметила ворожея и ещё раз внимательно оглядела отливку. – Положи по денежке на каждый угол стола, а сам ступай… Попробую отговорить…

Кудесник поднялся, кряхтя, извлёк из болтающейся на поясе зепи четыре серебряные чешуйки и, разложив, как было велено, вышел. У двери задержался, прислушался. Чернава уже вовсю бормотала:

– …на том море-окияне Теплынском стоит Буян-остров, а на том Буяне-острове стоит дуб булатный: корени булатные, сучьё булатное, вершина булатная…

Докука припал чутким ухом к дверному полотну и, недоверчиво скосоротясь, продолжал внимать. Не было от веку на Теплынь-озере никаких островов, иначе туда и солнышко бы не бросали, чтобы обшивку ненароком не продырявить! Булатный там не булатный, а угоди мы в него разок – трухи бы от того дуба не осталось! Да и от острова тоже. Хотя на то он и заговор: всё враньё, а глядишь, помогает…

– …вихрем не согнёт, ветром не сломит, так бы и у добра молодца Докуки-кудесника стояли семьдесят семь жил и едина жила…

Тут в глубине подземелья заскрипели по щебню чьи-то тяжёлые неторопливые шаги, и кудесник Докука метнулся прочь, гремя оберегами. Последнее, что он услышал из-за двери, было:

– …пылок и ярок на красныя девицы, на злого человека порчельника, на полое место, во веки веков…

Честно оттарабанив заговор, Чернава сгребла все четыре денежки и, встав, собиралась отправить их в заветный ларец, когда в клеть снова постучали, причём не кольцом и не рукою. Вроде бы посохом…

– Ну чего возвернулся? – прикрикнула ворожея. – Смотри, подслушаешь – проку не будет! Да ты открой, открой дверь-то! Не заперто…

Снаружи потянули за кольцо, но на пороге обозначился отнюдь не Докука, а насупленный боярин в шубе и шапке. Ростом он был невелик, но всё равно важен – ширше двери. И ежели не лгали Чернаве ясны глазыньки, он-то и призывал её когда-то в свой терем – шишимору вывести.

– Боярину – челом… – неспешно приветствовала гостя ворожея. – Зачем пожаловал?

Тот засопел, оглядел просторную клеть и, пройдя к стене, тяжко опустился на лавку. Далеко отставленной рукой упёр посох в застеленный греческим ковриком пол.

– Искусна ли свадебную поруху отводить? – вопросил он.

Чернава помрачнела, ответила не сразу.

– Дело тонкое, – сдержанно отозвалась она наконец. – Тут главное, чтобы прикрыш-траву под порог положить не забыли… – Метнула на боярина пристальный взгляд и вдруг повысила голос. – А невесте на тот порог не наступать, иначе все злые наговоры на голову ей обрушатся… – Замолчала, снова смерила тёмным оком. – И много ли, боярин, заплатишь?

* * *

Червлёный грудастый корабль с лебединой шеей шёл нарыском вниз по течению, держась близ левого берега, где Вытекла была особенно глубока.

В сырых утренних туманах (с ночью опять протянули!) слева скользнула в каких-нибудь трёх переплёвах знакомая ветхая пристань. Подёрнутая мелким серым дождиком, копошилась в непролазной грязи родная слободка. Прильнув к усаженному каплями боковому оконцу изноровленного на корме чердака, Кудыка закручинился, осунулся даже… По крутому бережку впереступочку спускалась с коромыслом к воде рослая Купава, жена Плоскыни. Эх, окликнуть бы, спросить, как там дед, как Плоскыня, сама здорова ли… Но – нельзя, нельзя… Завид Хотеныч настрого запретил и нос из чердака высовывать при виде любого селения, а уж при виде слободки древорезов – тем более.

Кудыка выждал, когда слободку за кормой окончательно размоет дождиком, и лишь после этого дерзнул выйти на палубу – под навес.

– Слышь, Костя… – с тоской сказал он наладчику-греку. – Видал, деревенька слева прошла? Ну так я в ней родился…

Тот вскинул плечи, закатил глаза, прищёлкнул языком. Грек как грек, только все прочие смуглые, а он – багровый. Ну да оно и понятно, наладчик ведь: то с берендеями, то с варягами крутится, а и те и другие – выпить-то не дураки! Потому и Багряновидным прозвали…

– И как ви тут зивёте? – подивился он. – Мокро зе!

Кудыка шмыгнул носом и недовольно покосился на грека. Ишь привык в Елладе своей… Конечно! Если тресветлое нафтой калить ежедневно, а не дровами – мигом и у нас всю сырость подберёт…