Катя хихикнула, поправляя белую блузку, заправленную в практичную синюю юбку – образ идеальной комсомолки, если не считать того, что блузка была расстёгнута на три пуговицы больше положенного.

Сергей возился с камерой, приматывая объектив изолентой:

– Держится, зараза. Если что, доснимем на честном слове и партийном билете.

Катя подошла к комбайну с видом человека, впервые увидевшего чудо техники. Она обошла машину кругом, трогая ржавые детали с таким благоговением, будто это были мощи святого механизатора.

– Товарищ комбайнёр, – обратилась она к Ване, который нервно курил у гусеницы, – научите меня управлять этим… этим железным конём!

– Конь тут ни при чём, – буркнул Ваня, затушив папиросу. – Это комбайн, тут всё сложнее. Пойдёмте, покажу.

Они забрались в кабину, где места хватало ровно на полтора человека. Ваня объяснял, указывая на рычаги и кнопки:

– Это сцепление. Это подача. А это лучше не трогать, а то как тронете, так потом не остановите.

Катя слушала с преувеличенным вниманием, то и дело наклоняясь ближе, чтобы «лучше разглядеть» механизмы. При каждом движении Ваня вздрагивал, словно от удара током.

– Можно я попробую? – спросила она, положив руку поверх его ладони на рычаге переключения передач.

– М-можно, – выдавил Ваня, сглотнув.

Следующие минуты прошли в попытках научить Катю переключать несуществующие передачи на сломанном комбайне. Она путала рычаги, и каждый раз Ване приходилось поправлять её, обхватывая сзади руками.

– Нет, не так, – шептал он, его дыхание щекотало ей ухо. – Надо плавнее, нежнее. Комбайн ласку любит.

– Ласку? – переспросила Катя, оборачиваясь. Их лица оказались в сантиметрах друг от друга. – Какую именно ласку?

Воздух в кабине сгустился. Сергей, снимавший через открытую дверцу, инстинктивно приблизил камеру. Даже ветер, кажется, затих.

Ваня не ответил. Он притянул Катю к себе, их губы встретились в поцелуе, полном неуклюжей страсти и искреннего желания. Девушка с энтузиазмом ответила, развернувшись к нему всем телом.

– Подожди, – прошептал Ваня, усаживаясь удобнее на изношенном сиденье.

Катя поняла без слов.

В тесном коконе кабины она медленно выпрямилась. На мгновение задержала дыхание, как пловец перед прыжком в неизвестность. Затем её пальцы ловко скользнули к молнии, преломляя свет, словно солнечные лучи на воде. Раздался шорох ткани, когда она расстегнула юбку; её движение было столь же уверенным, как у танцовщицы, исполняющей давно заученные па.

Юбка сползла вниз, каскадом струясь по ногам, оставляя её без защиты перед миром. Под ней не было ничего, кроме нежного трепета кожи под утренним светом. Волосы упали мягкими волнами на плечи, обрамляя лицо загадочным ореолом.

Тишина обволакивала их, останавливая дыхание времени. Очертания её ног напоминали античную скульптуру – совершенную и неподвластную времени. Ваня смотрел на неё, пытаясь впитать каждое мгновение.

Её движения были одновременно решительны и грациозны. Устроившись на его коленях лицом к нему, она на мгновение замерла. Их взгляды встретились.

Ваня глубоко вдохнул, когда Катя, наклонившись к нему, шепнула слова, полные невинной лукавости:

– Научи меня, – её губы коснулись мочки его уха, и в этих словах была вселенная ожиданий и обещаний. Она плавно уселась на его колени, так что точно попал внутрь неё. С каждым движением она становилась увереннее, как будто с каждым движением всё лучше вспоминала хореографию своих чувств.

Едва ощутимое движение её тела вызвало у него вспышку удовольствия; мир вокруг исчезал, оставаясь лишь ритмом сердец и шорохом одежды о сиденье. Её кожа была тёплой на ощупь, излучающей радость свободы. Симфония приглушённых звуков окружала их: скрип сиденья, дыхание и тихое пение ветра за пределами кабины.

Она двигалась, словно вспоминая забытые аккорды старого романса. Её руки мягко обвили его шею, пальцы зарылись в короткие волосы со страстью и нежностью одновременно. Эта близость контрастов захватила их целиком. Ваня инстинктивно обхватил её талию крепким кольцом рук, помогая ей задавать идеальный темп этого танца двоих.

Сиденье комбайна скрипело под ними, добавляя свою ноту к мелодии страсти и нежности. Этот дуэт казался живым существом со своей волей и ритмом. Их дыхание было мерным и глубоким, как шум моря – каждая нота звучала точно, создавая неповторимую мелодию любви.

Катя начала двигаться медленно и осторожно, находя ритм. Её руки обвили шею Вани, пальцы зарылись в его волосы. Он обхватил её талию, помогая ей задавать темп. Старое сиденье комбайна скрипело в такт их движениям, дополняя симфонию их дыхания.

Она откинула голову назад, волосы рассыпались по плечам. Движения Кати стали увереннее: её бёдра описывали плавные круги, то ускоряясь, то замедляясь. Ваня целовал ей шею, его руки скользили под блузкой по спине, чувствуя, как напрягаются и расслабляются мышцы.

– Да… вот так… – выдыхала она, пока голос срывался на стон.

Ритм становился интенсивнее. Кабина комбайна, прежде знавшая только запах солярки и пшеничной пыли, наполнилась звуками страсти. Катя двигалась почти дико и раскованно, Ваня поднимал бёдра навстречу. Их тела слились в механизм, работающий в идеальной синхронности.

Кульминация накатила волной. Девушка вскрикнула, содрогаясь, её ногти впились в плечи комбайнера. Он крепче прижал её к себе, чувствуя, как она дрожит.

Они замерли, тяжело дыша, прижавшись лбами друг к другу. Капли пота блестели на их коже, смешиваясь с пылью кабины.

– Урок окончен? – прошептала Катя с озорной улыбкой.

– Это только начало, – ответил Ваня, пытаясь отдышаться. – У комбайна много секретов.

Сергей опустил камеру, вытирая лоб:

– Если все уроки в сельхозтехникумах такие, срочно иду учиться на механизатора.

Все рассмеялись, разряжая обстановку окончательно. Но день был не окончен, впереди ждала главная сцена – на сеновале.

Переход туда был естественным, словно прописан невидимым сценарием судьбы. Старый сарай стоял в полукилометре от поля; его покосившиеся стены помнили времена, когда здесь хранили надежды на светлое будущее вместе с сеном. Теперь он служил декорацией для совсем других надежд.

Процессия двигалась по просёлочной дороге под аккомпанемент старого магнитофона «Весна», который Алексей нёс как знамя. Из динамиков неслась ABBA.

– Мани, Мани, Мани, – подпевала Глаша, игриво покачивая бёдрами.

Сеновал встретил запахом прошлогодней травы и пыли, танцующей в лучах солнца сквозь щели в крыше. Сено лежало мягкими холмами, создавая естественные ложбины и возвышенности – идеальный ландшафт для того, что должно было произойти.

Сергей установил камеру на импровизированный штатив из старых вил и досок, бормоча:

– Освещение, как у старых мастеров. Жаль, мастера такого не снимали.

Атмосфера менялась постепенно, как тональность в музыкальной пьесе. Шутки стихали, взгляды становились длиннее, прикосновения – осознаннее. Магнитофон заиграл томную инструментальную мелодию, идеально подходящую к происходящему.

Михаил первым нарушил невидимую границу. Он подошёл к Ольге, обнажённой полулежавшей на сене, подперев голову рукой. Её поза была расслабленной и приглашающей, как у кошки, притворяющейся спящей.

– Кажется, пора снимать главную сцену, – сказал он, опускаясь рядом.

– Мы её уже снимаем, – ответила Ольга, притягивая его к себе.

Их поцелуй был неспешным, глубоким, полным обещаний. Михаил осторожно уложил её на мягкое сено, пока его руки скользили по её телу с благоговением археолога, открывающего древнее сокровище. Он покрывал поцелуями её шею, спускаясь к ключицам, а каждое прикосновение губ вызывало тихий вздох. Ольга выгибалась навстречу его ласкам, пальцы чертили узоры на его спине.

Неподалёку Алексей увлёк Катю в свой танец страсти. Они переплелись на душистом сене; их движения были страстными, почти неистовыми. Алексей исследовал её тело с жадностью человека, открывающего новый континент. Его руки были везде одновременно – в её волосах, на талии, на бёдрах. Катя отвечала с не меньшим энтузиазмом; ногти оставляли следы на его спине, губы шептали его имя как заклинание.

– Ты сводишь меня с ума, – выдохнул он ей в ухо.

– Это взаимно, – ответила она, обвивая его ногами.

В другом углу сеновала разворачивалась сцена, достойная древнегреческих вакханалий. Обнажённая Маша оказалась в объятиях двух комбайнёров. Ваня целовал её плечи, его руки ласкали её грудь. Второй комбайнёр – крепкий парень по имени Степан, приглашённый специально для этой сцены, – покрывал поцелуями её спину, сильные руки обнимали её талию.

Маша млела, запрокинув голову и прикрыв глаза. Она была подобна богине плодородия, принимающей поклонение своих жрецов. Их руки и губы создавали симфонию прикосновений, от которых по её телу пробегали волны наслаждения.

– Да… вот так… не останавливайтесь, – шептала она хриплым от желания голосом.

Глаша и Дуняша, поначалу стеснявшиеся, вскоре тоже оказались втянутыми в чувственный водоворот. Михаил, оставив ненадолго Ольгу, подошёл к ним с очаровательной улыбкой:

– Красавицы, присоединитесь к искусству?

Глаша рассмеялась, и её смех напоминал звон колокольчиков:

– Искусство требует жертв?

– Искусство требует страсти, – ответил Михаил, обнимая её за талию.

Вскоре все границы стёрлись. Тела переплетались в причудливых комбинациях на мягком сене. Воздух наполнился вздохами, стонами, шёпотом имён и бессвязных слов. Солнечные лучи играли на обнажённой коже, превращая происходящее в языческий ритуал празднования жизни и плоти.

Алексей теперь ласкал Дуняшу. Его опытные руки заставляли её извиваться от наслаждения. Она цеплялась за его плечи, а чёрные волосы рассыпались по золотому сену, словно воронье крыло. Рядом Глаша оседлала одного из комбайнёров, двигаясь в древнем ритме, и её светлые косы подпрыгивали в такт движениям.

Михаил вернулся к Ольге. Их соитие было неспешным, почти нежным на фоне общей вакханалии. Они смотрели друг другу в глаза, тела двигались синхронно, словно в медленном танце, известном только им двоим.

Время потеряло значение. Существовал только этот момент и эти ощущения. Сено шуршало под телами, пыль кружилась в солнечных лучах, стены сарая одобрительно поскрипывали, будто благословляя происходящее.

Постепенно страсть достигла пика. Стоны слились в единый хор экстаза, тела содрогались в финальных судорогах наслаждения, имена выкрикивались в пространство, растворяясь в пыльном воздухе сеновала.

Потом наступила тишина, нарушаемая лишь тяжёлым дыханием и редкими смешками. Участники лежали вперемешку на сене, словно солдаты после битвы – усталые, удовлетворённые.

Сергей выключил камеру: его движения были механическими, словно он не мог поверить в то, что снял. Он снял очки, протёр их, надел обратно и негромко произнёс:

– Ну, если это не шедевр, то я лично сниму продолжение.

Михаил лежал рядом с Ольгой; её голова покоилась на его плече. Он устало рассмеялся:

– Кажется, Серёга, продолжение мы только что отсняли.

Он окинул взглядом своих актёров – растрёпанных, но умиротворённых. В этот момент они были не просто участниками подпольных съёмок, а частью чего-то большего – акта творчества и свободы в мире, где и то, и другое в дефиците.

Снаружи начал накрапывать дождь, барабаня по ветхой крыше. Но внутри было тепло – от тел, от сена, от той странной близости, возникающей между людьми в моменты абсолютной откровенности.

– Надо бы это проявить, – наконец сказал Сергей, похлопав камеру. – И смонтировать. Будет что показать ценителям искусства.

– Искусства, – повторила Маша, лежавшая между двумя комбайнёрами. – Мы ведь снимали высокое искусство, правда?

Все рассмеялись. Конечно, искусство. Самое высокое и древнее из искусств – искусство любви и человеческой близости, запечатлённое на плёнку в старом колхозном сарае под аккомпанемент песен из восьмидесятых и дробных звуков летнего дождя.