– Гости на подходе. Идем, поможешь мне с салатами, а Борис стол поставит, – Вера потянула меня за собой, продолжая «обрабатывать» на ходу.

Через три года в этой же квартире мы «обмывали» мой диплом. А еще через три года в доме через дорогу праздновали наше с мальчишками новоселье.

Двухкомнатная квартира была получена в самые последние годы существования страны, в которой я родилась. И получила я ее тоже благодаря Борису Михалычу, только вот он утверждает, что все дело в моих волшебных руках.

А руки и правда будто заимели свои глаза, свои еще какие-то органы чувств. Каждую зажатую мышцу я будто видела, касаясь тела руками. Люди записывались ко мне за три месяца, чтобы попасть на сеансы массажа. А я не гордилась и помогала, чем могла.

Сыновья окончили школу с золотыми медалями. Мои родители гордились нами и поддерживали так, что жизнь казалась списанной с какого-то иностранного романа.

Несмотря на смутное время, работы у меня было вдосталь. Отошедшие от власти бонзы старели. И массажист им нужен был куда больше, чем популярные в то время манекенщицы. А меня учил сам Лука Ильич! С ним и образования не нужно было бы. Но Борис надеялся, что старый уклад жизни сохранится, и я продолжу работать в его отделении на новой должности. А без образования меня никто бы не оформил.

В конце девяностых Вера и Борис засобирались за границу. Когда я узнала, что мои мальчики, получившие благодаря нашему благодетелю медицинское образование, собираются ехать за ними, опустила руки.

Вера приводила всевозможные доводы и нажимала на то, что там у них будет возможность стать величайшими травматологом и кардиологом. Миша к этому времени женился на их дочери Лизе. Я сдалась. Я желала им добра, но скоро поняла, что жизнь моя с этим событием стала пустой.

Забивая все время работой, я забывала, какой нынче день, ела ли я, не надо ли уже ехать к родителям, чтобы помочь с осенней уборкой урожая.

Так прокатились месяцы и годы. Счастьем был момент, когда сыновья сделали вызов и пригласили на свадьбу Гриши. Там я задержалась, чтобы дождаться первого внука, потом второго, радуясь, что снова со своими детьми и любимыми друзьями.

А потом написала мама. Умер отец, и мне пришлось возвращаться.

Мы продали все, что наживали они в деревне, собрали маме сумку и заселились снова ко мне в квартиру. Через год я привезла ее к своим сыновьям, чтобы она увидела правнуков.

Там мы и прожили свою жизнь. Только перед маминой смертью вернулись, потому что она очень просила. Уехать снова я не смогла. Здесь меня держала память. Похоронив маму в нашей деревне, навещала могилки летом, купалась в речке. Потом садилась в такси и ехала назад, в свою пустую городскую квартиру.

И в тот день я тоже приехала на кладбище. Но сначала прошла по улице, замедлила шаг возле нашего дома, где жили теперь другие люди. Другие дети обирали летом иргу и черемуху. Другие дети… Дошла до леса и поднялась в гору. Посидела у могилки и услышала под горой детский смех. Дети, как мы когда-то бежали к реке. С кругами, с надувными матрасами. И я решила искупаться перед отъездом…

Глава 3

С мыслью, что из родителей моих можно было гвозди ковать, я открыла глаза. Вокруг суетились люди, кто-то выл, как на похоронах. Мне показалось даже, что слышала: «Как рано ты нас покинула, на кого ты барыню оставила?».

Села и ахнула. Передо мной была река. Я во всем мокром сижу на зеленой густой полянке, а вокруг такой цирк происходит, что и описать сложно.

– Наденька, рыба-а-анька ты наша-аа, – с воем ко мне бросилась деваха лет… ей и пятнадцать, и восемнадцать можно дать. А одета, как…

– Вы чего тут устроили? – только и смогла сказать я, зажатая этой самой «рыба-анькой».

– Это ты чего устроила? Коли утопнуть решила, неужто забыла, что таких даже отпевать не станет батюшка наш Андрий? – наконец отцепившись от меня, проорала мне в лицо девка.

И только тогда я поняла, что собраны они все, как в кино про дореволюционную деревню.

– Вы кино тут снимаете? – тихо сказала я и услышала свой голос: тоненький, почти как у девчонки. А потом увидела и задранное платье, и тонкие, как у жеребенка, ноги.

– Утопла? – скрежещущий голос раздался за моей спиной.

Народ разошелся: разорвалось людское кольцо, плотно сомкнутое вокруг до этого.

– Коли не утопла, нечего стоять тут. Надька, чаво расселась?

Я обернулась, и голова закружилась. Нет, шествующая ко мне старуха с палкой не напугала. Хоть и тучна, но неповоротлива, хрома. От такой я даже в свои годы смогу убежать, коли бить надумает. А вот все, что было за ней…

Большой деревянный дом, стоящий на высоком крыльце, лошади у дома, куры, а еще люди. Люди все в старинной одежде. Я отвернулась от старухи и посмотрела на реку: деревянный плотик от берега, корзины, брошенные у воды, из корзин торчит мокрое белье. Тут же три лодки. В одной сидит пожилой мужичок, если бороду обрить, то, может, и моим ровесником окажется. Пахнет травами, дымом и пекущимся хлебом.

– Чево расселась-та? Специально шла, думала Фирса уже отправлять яму копать под тебя, охальница, – сурово хворчала за спиной старуха.

– Да не сама она. Белье стирала. Кувыркнулась, а там, под мостками-то камень. Поди косицей приложилась. Мы глядим, а она ужо плывёт по реке-та, – звонкий мальчишеский голос перебил старуху. А я сидела и пялилась на свои тонкие ноги. Не было на них косточек, торчащих у больших пальцев, не было сетки вен, не было отекших коленей.

– Я купаться хотела, – вспомнила я только момент, когда медленно спускалась к реке, где бултыхались ребята с яркими, похожими на морковный пирог, кругами.

– Айда, горе мое. Плетей бы тебе, да и то гляжу, в чем душа держитси, – старуха с палкой развернулась и пошла обратно. Видимо, я должна была идти следом. Темное платье ворчуньи с объемным, как колокол, подолом плохо скрывало каркас кринолина, и при каждом шаге я видела его очертания. Серая богатая шаль на плечах, несмотря на жару, говорила о том, что проблемы у нее не только с ногами.

– Иди, чего расселась? – тощая, что недавно выла надо мной, как соседский хаски, потянула меня за руки, помогая встать. – Чичас Домна Пална обернетси, и снова нам придется до ночи половики стирать.

Я встала и, как чумная, зыркая по сторонам, пошла следом за пожилой женщиной. Решила посмотреть, что будет дальше, но когда вспомнила про свои ноги, глянула на руки. Ощупала голову и ладонью нашла на лбу подорожник. Одна его сторона была в крови. По спине било что-то мокрое, будто веревка.

Это была коса. Толщиной с запястье, с синей лентой, вплетенной аж до середины. Темно-русая коса! Я даже для уверенности дернула за нее и от неожиданности чуть не упала назад. Старуха остановилась перед крыльцом.

Я остановилась метрах в трех от нее, дожидаясь, что она будет делать дальше.

– Надька-аа! – заорала бабка, да так, что замолкли гуляющие по двору куры.

– Тут я, тут! – уже начав мелко трястись то ли от холода, то ли от непонимания происходящего, ответила я.

– Коли тут, чего тащишься позади? Забыла, чего делать? Рыбы мозгу исклевали, пока плыла, аки дерево? – старуха не повернулась, но хмыкнула. Видимо, довольна осталась своей шуткой.

– Вот я, – подойдя ближе и встав рядом, я увидела, какая она на деле маленькая. Да, пухлая, но не толстая, а будто отекшая.

– Тяни давай. И правда, как первый раз меня видишь, – она покачала головой и тяжело задышала, словно дорога до реки в две сотни метров и обратно – такая тяжелая задача.

Предположив, что тянуть ее надо наверх, я поднялась на ступень выше, взяла ее руку и потянула на себя.

– Убери ее, Фирс, а то так уделаю клюкою своей, что рыбы ей подарком покажутси, – старуха уже было размахнулась, но я успела отскочить.

Рядом с ней встал мужик в широких штанах, заправленных в сапоги, рубахе с косым воротом и в шелковой жилетке поверх нее. Шапка без козырька. Усы и борода делали его похожим на персонажа из какого-то очень знакомого фильма, но я никак не могла вспомнить, какого именно.

– Я Силантьева Надежда Викторовна. Мне шестьдесят три, сейчас…

– Иди, сыми эту мокроту, надень сухое, чаю выпей с сахаром и ворочайся к барыне, – густым баритоном почти пропел Фирс и стал помогать Домне подниматься на лестницы.

Лестниц было много. Эта излюбленная деревенская «потеха» – построить дом так, чтобы под ним был еще один. И лазить по лестнице, особенно в старости, кое-как. Зато под домом есть подпол, где можно хранить запасы. Особенно в суровые зимы, когда уличные необогреваемые погреба вымерзали напрочь.

– Куда идти-то? – только и осмелилась спросить я и почувствовала, как за моей спиной кто-то возник и, подхватив под руку, как Фирс, старуху, подтолкнул на крыльцо.

– Ты кто? – спросила я, увидев снова эту заполошную тощую девку в белом платке. Большой рот ее все время был приоткрыт, словно слова в нем набирались во время выдоха прямо из легких и торопились выскользнуть наружу. Нос так густо был усеян веснушками, а глаза сияли такой синевой, что выглядела она как нарисованная, а от этого еще смешнее.

– Надя, ты и правда мертвая, видать. Девки речные, русалки тебя успели, поди…

– Да чё вы тут все несете? Кто ты такая? Где мои ноги? – тараторила я, пока она поднимала меня, проводила по светлой большой избе. Мы и проходили сквозь комнаты, и проходили, будто у дома не было ни конца ни края.

– Глаша я, Гланя. А ноги тут. Я бы заметила, коли без ног ты была. Хвоста нет. С хвостом тебя Домна Пална ни вжисть бы в дом не пустила. Прямо там палкой бы ухайдакала и в реку обратно скинула… Или собакам, поди, на корм можно русалычье мясо – т… тьфу, отнеси Господь…

– Помолчать можешь? Голова и так гудит, как котел, – только чтобы остановить поток слов, льющийся изо рта этой странной Глаши, я заставила себя говорить.

Когда она затащила меня в малюсенькую, размером в длину кровати, комнату и принялась стягивать мокрую юбку, я обомлела и не смогла сказать больше ни слова. На стене висело маленькое, круглое, сантиметров пятнадцать в диаметре, зеркало. В нем отражалась не я. Глаша, снующая за моей спиной с тряпкой, старательно вытирающая меня, была такой, какой я видела ее своими глазами. А я нет!

Потом Глаша принесла чай и на блюдце кривой, будто камешек, кусочек сахара. Я бросила его в чай, и она вылупила глаза, но промолчала.

Я молча прихлебывала горячий, сладкий и пахнущий иван-чаем напиток, а девка рассказывала, как мы стирали, а потом она голову подняла, а я уже плыву по Уралу.

– Урал? – переспросила я.

– Река-т. А как ишо? Урал и есть, – ответила Гланя, хмыкнув.

Говорить и спрашивать я боялась. Когда попросила телефон и вызвать врача, Глаша расхохоталась. Из сказанного ею поняла только, что нам с ней никакого врача не светит. А коли умрем, дай Бог, чтоб отпели.

Так и просидели мы в комнатушке размером два на три до темна. Ночевать Глаша осталась со мной, поскольку так велела Домна.

Глаша рассказывала о нашей с ней стряпне, о том, как мне повезло стать помощницей барыни и жить с ней в доме, учить буквицы, читать. О том, что Бог любит и призирает сирот. Я решила, что я сплю. А старуха, видимо, была полноправной хозяйкой в моем сне. Только я не собиралась играть в их странную игру, какой бы сумасшедшей и опасной она ни была, эта Домна.

Глава 4

Глаша иногда выходила, чтобы фыркнуть на кого-то. До меня доносились ее слова, что, мол, слаба я еще, что как очухаюсь и сама выйду.

Когда она вышла, решив, что я заснула, я встала и подошла к зеркалу. Хорошенькая, чуть курносая девчушка смотрела на меня огромными, полными страха глазами. Тонкая, почти протертая до дыр ночная сорочка до пола не скрывала, а будто подчеркивала худобу: острые плечи, локти, колени выделялись при каждом движении.