Хотя мне не хочется верить, что Герман действительно способен зайти дальше. Барковский не просто работал на него. Он был тем, кто защищал, кто спасал. Они никогда не были друзьями, но и отношения «босс – подчиненный» у них тоже были особенные. Я всегда думала, что Барковский – самый важный человек в команде Третьякова. Но теперь… теперь я уже ни в чем не уверена.

Меня отвлекают. Дверь открывается, и в спальню входит та самая девушка, что вчера холодным, уверенным голосом зачитывала мне требования Германа. Стерва останавливается у моей постели и скрещивает руки на груди. Голову чуть наклоняет, словно изучая меня.

Я тоже смотрю на нее.

– Надеюсь, вы проснулись? – раздается ее ровный, но слегка насмешливый голос.

– Проснулась, – отвечаю я. – И что дальше?

– Дальше вы начнете понимать свое место, – произносит стерва. – И не будете доводить ситуацию до крайних мер.

Я приподнимаю брови.

– Какие такие крайние меры?

Она не реагирует, будто не услышала вопрос.

– Ваше расписание на сегодня…

– Сколько вам платят за эту грязную работу?

Она делает вид, что не замечает раздражения в моем голосе.

– Не вижу смысла обсуждать то, что не изменит ситуацию.

– Нет, я люблю конкретику. Скажите, чем именно угрожаете мне.

Она снова уходит от ответа. Безупречно ровным голосом продолжает перечислять пункты расписания, словно читает новостную сводку.

Я молча наблюдаю за ней.

Ей явно приказали не говорить лишнего.

Но когда список заканчивается, она вдруг замирает на пару секунд. Потом делает шаг ближе.

– Если вы будете противиться, кто-нибудь обязательно пострадает.

Мои пальцы сжимаются на простыне.

– Кто-нибудь? – повторяю я.

– Конкретики не будет, Алина. Хотите узнать, кто пострадает и насколько сильно, – продолжайте в том же духе.

Она еще чуть наклоняется ко мне, не сводя взгляда.

– А пока у вас десять минут. Умыться. Надеть на себя чертов шелковый халат. И спуститься ко мне в гостиную.

Она разворачивается и уходит. А в моей голове стучит одно имя. Барковский. Я знаю, что эта стерва имела в виду именно его.

Мне ничего не остается, и я спускаюсь вниз, чувствуя, как внутри нарастает жгучая злость. Я ступаю на прохладный мрамор пола, слышу тихий звон посуды и негромкие голоса.

Стерва уже ждет. Она выпрямляется, когда замечает меня, и с довольной улыбкой кивает на стул. Я сажусь, замечая рядом с ней новую девушку в белом костюме. Строгая, собранная, с безупречно гладкой кожей, она словно сошла с рекламного плаката клиники эстетической медицины.

– Это София, – говорит стерва. – Косметолог.

София делает легкий кивок, пока я выбираю вилку.

– Что тут можно сделать? – спрашивает стерва, жестом подзывая девушку ближе.

Я замираю с кусочком омлета на вилке. София внимательно меня осматривает, медленно наклоняется ближе. А во мне рождается ужасное желание наколоть на вилку ее сережку.

– Кожа в порядке, но можно освежить, убрать следы усталости, – спокойно сообщает она. – Возможно, легкий лифтинг, массаж, еще можно улучшить контур губ. Небольшая коррекция формы…

Я беру нож, чтобы намазать джем на тост. Надо переключиться и не думать о том, что кто-то изучает меня против моей воли. Иначе я точно натворю глупостей. Чем дальше заходит дело, тем я отчетливее понимаю, что повлиять на Германа я смогу только лицом к лицу. При личном контакте есть хоть какой-то шанс остановить это безумие. Я все-таки умею с ним общаться, знаю его слабые стороны и болевые точки, нужно просто вытерпеть все это и не сорваться раньше времени.

– Кстати, – говорит стерва, откидываясь на спинку стула, – сегодня мы сделаем фотопробы. Нужно понять, в каких нарядах вы будете выглядеть так, чтобы господин Третьяков остался доволен.

Я щурюсь.

– Вы это серьезно?

Что я говорила о том, что надо не сорваться?

Это просто невозможно, это за гранью…

– Абсолютно. – Она с легкой улыбкой переплетает пальцы. – Господин Третьяков прилетает уже в этот понедельник, все должно быть готово.

– Понедельник? Сразу после своей свадьбы? – переспрашиваю. – Он что, медовый месяц собирается проводить здесь? Со мной?

Губы стервы чуть дергаются, но она ничего не отвечает.

Я нервно усмехаюсь, качая головой:

– Надеюсь, он хоть без Марианны сюда прилетит?

– Я не в курсе, – безэмоционально отвечает стерва.

А вот во мне полно эмоций. Я сжимаю нож сильнее, чем нужно. Лезвие соскальзывает с влажного кусочка хлеба, и я чувствую резкую боль.

– Черт…

Кровь мгновенно проступает на пальце, и я машинально сжимаю руку в кулак, но капли уже падают на белоснежную шелковую ткань халата.

София тут же подрывается.

– Я сейчас принесу аптечку.

Но я не обращаю на нее внимания. Я поднимаю руку и с силой вытираю выступившие красные капли, размазывая следы по халату.

Затем медленно поднимаю взгляд на стерву.

– Кажется, я уже готова для фото, – произношу ровным голосом. – Могу еще на колени встать, если нужно. Теперь же господина Третьякова возбуждают такие вещи?

На стерву мои слова не производят никакого впечатления.

– Теперь никаких острых предметов в доме, – ровным голосом произносит она, смерив меня строгим взглядом. – Даже еду вам будут подавать уже нарезанной.

Я лишь выдыхаю, но не успеваю ничего сказать, как она уже бросает короткий приказ в пустоту:

– Отведите ее в спальню. Пусть остынет.

Этого оказывается достаточно, чтобы рядом со мной вдруг появился охранник. Высокий широкоплечий мужчина как будто ждал ее распоряжения. Его ладонь ложится на мой локоть, он грубо дергает меня и вынуждает идти вперед. Я пытаюсь освободить руку, но его хватка не оставляет мне шансов.

– Не сопротивляйтесь, – бросает он, толкая меня к выходу.

К счастью, это длится всего несколько мгновений. В коридоре меня неожиданно перехватывают.

– Оставь. Я сам, – голос Барковского звучит негромко, но охранник сразу отступает.

Барковский стоит передо мной, чуть склонив голову набок. В его взгляде нет осуждения, но я вижу, что он все знает.

– Сильно порезалась? – спрашивает он.

Я качаю головой, хотя на самом деле палец еще саднит.

– Может, правда перевязать? – добавляет он чуть тише.

Я смотрю на него, и злость, которую я пыталась загнать внутрь, вспыхивает с новой силой.

– Тебе помогли перевязки?

Я поднимаю руку и осторожно касаюсь его рубашки. Кончиками пальцев чувствую плотную ткань, но даже так я знаю, что под ней скрыты новые шрамы. Он не отстраняется, но и не отвечает на вызов. Просто смотрит на меня устало, выжидающе.

– Ты не сдашься. Я вижу. Но знаешь, Лина, иногда умение притвориться – это не слабость, а сила.

Я молчу.

Его слова задевают глубже, чем я ожидала.

Он молча провожает меня в спальню. Я не сопротивляюсь, хотя в глубине души понимаю, что именно для этого Барковского привезли на остров. У меня нет права сказать ему «нет». Ни права, ни желания. Я и так сильно виновата перед ним. Поэтому я просто иду вперед, чувствуя его тяжелый взгляд у себя за спиной. Когда я захожу внутрь, он остается у двери и запирает ее на замок.

Кажется, за мое перевоспитание взялись основательно. Если продолжу в том же духе, то, может, и связывать начнут.

Я провожу ладонями по лицу, успокаивая себя, а потом иду в гардеробную. Я начинаю рыться в вещах, чтобы переодеться, но почти сразу понимаю, что не могу найти ничего нормального. Сегодня новый гардероб раздражает меня еще больше. Шелковые халаты, полупрозрачные платья, дорогая эротика, в которой меня хотят видеть…

Я с силой задвигаю ящик, но это не приносит облегчения.

В этот момент раздается звонок.

Звук доносится из дальнего угла спальни. Там, на массивном деревянном столе, стоит новенький аймак. Звонок идет прямо на него.

После недолгих раздумий я подхожу ближе, вглядываясь в экран. Но это не помогает. Вместо имени контакта горит только значок карточной масти – трефы.

Я медлю. Всего мгновение.

А потом нажимаю на кнопку.

Экран остается черным.

Я смотрю в пустоту, но отчетливо ощущаю чужое присутствие. Меня видят, но сам собеседник видео отключил.

Тишина затягивается, в ней зреет что-то тяжелое, напряженное.

– Как тебе новое место? – голос Германа накрывает ровной, спокойной волной. Волной ледяного океана. В нем нет ни единой эмоции. И черный экран идеально подходит такому голосу. Мрак и холод.

Я замираю, чувствуя, как сжимаются мышцы живота. А сердце словно делает странный болезненный кульбит, прежде чем вновь забиться с прежней силой.

– Герман…

– Не ожидала, что я позвоню?

Я молчу. Пустые ответы не нужны ни мне, ни ему. А я не хочу тратить силы на бесполезные слова, я и так чувствую, что с трудом могу совладать с голосом. С собой. После того вечера, когда Герман сжал мое тело в ладонях и узнал меня, все изменилось. Мы не произнесли друг другу ни одного слова, он сразу приказал увести меня, а на следующий день меня посадили на самолет и доставили на этот чертов остров.

Так что между нами сейчас только пропасть, только оглушающее эхо из прошлого…

– Вилла, – продолжает Герман. – Нравится?

– Это клетка.

– Хорошая клетка, – поправляет он. – Красивая. Комфортная. Для самых красивых куколок.

Я замечаю, как рефлекторно сжимаю пальцы на подоле халата.

Почему его слова так задевают меня?

Почему…

– А Барковский? – спрашивает он.

Я напрягаюсь еще сильнее.

– Что Барковский?

– Как он тебе?

– Ты спрашиваешь о его состоянии или о чем-то другом?

– Если бы меня интересовало его самочувствие, я бы так и сказал.

Я вглядываюсь в черноту экрана, точно пытаюсь выудить хоть что-то.

– Он ранен, – произношу наконец. – Ты это знаешь.

– Он жив, – спокойно поправляет Третьяков. – Это уже немало.

– После всего, что он для тебя сделал?

– После всего, что я для него сделал, – его тон остается ровным. – Что тебе не нравится, Алина? Почему такое скорбное лицо?

– Ты пугаешь меня, Герман.

– Разве?

– Да, ты…

– Нет, подожди. Я делаю только то, что ты сама позволила себе два года назад. Ты стерла наши отношения? Я тоже. Их больше нет. Ты ушла от меня, как от грязного ублюдка? Хорошо, я буду только таким. Ты подставила Барковского под пули, когда уходила? Я обошелся с ним намного мягче, ему всего лишь пару раз крепко врезали.

Во мне вскипают эмоции и протесты. Я хочу рассказать, как было на самом деле и что Барковскому не просто крепко врезали, он едва ходит. Но это бесполезно. Голос Третьякова напоминает сталь, он ничего не услышит в таком состоянии.

– Хорошо, – говорю после короткой паузы. – Тогда скажи мне одно.

Он ждет.

– Как твоя свадьба?

Я задаю этот вопрос, потому что слышу шум. Приглушенный, словно между ним и Третьяковым несколько закрытых дверей, но шорохи все равно доносятся. Музыка, женский смех, звон бокалов. Голоса, разгоряченные алкоголем и весельем.

– В самом разгаре, – отвечает он спустя пару секунд. – Здесь другой часовой пояс, уже вечер.

– Значит, я могу тебя поздравить, – выдыхаю и в этот момент жалею, что нет видео и я не могу заглянуть в его темные глаза. – Или нет? Тебе стало скучно на собственной свадьбе? Поэтому звонишь мне?

– Звоню, чтобы убедиться.

– В чем?

– В том, что ты поняла, что я хочу от тебя.

Мне кажется, он сам не знает, чего хочет от меня.

Запутался.

Из-за злости, шока, боли предательства.