Надежда Соколова: Герцогиня поместья на окраине империи

Глава 1

«Рассвет еще не успел разорвать сизую пелену тумана, а деревня уже пробуждалась. С первым хриплым криком петуха, сорвавшимся с покосившегося плетня, из низких изб, крытых подгнившей соломой, потянулись крестьяне – мужчины с заскорузлыми, в трещинах руками, женщины в потертых платках, выцветших от солнца и стирки, дети, едва оторвавшиеся от земли ростом, босоногие, с перепачканными в глине коленками.

Хозяйские поля ждали: черные, вспаханные накануне полосы земли, испещренные следами борон, тянулись до самого леса, где в сыроватой тени пахло прелой хвоей и грибной сыростью. Воздух был густым, пропитанным запахом перегноя и конского пота.

Староста Аристах, в выцветшем кафтане с продранными локтями и сапогах, сбитых на бок от долгой носки, выкрикивал указания, сверяясь с берестяной грамоткой, испещренной неровными значками. «Сеять будем рожь, как велел барин! – гудел он, поправляя помятую шапку, из-под которой выбивались седые пряди. – Чтоб к осени амбары ломились, а не то…» Не договорил, но все поняли: неурожай – это потрепанная плеть старосты, долги, которые впишут в потрескавшуюся долговую книгу, и голодные глаза детей, смотрящие в пустые котлы.

Мужики, кряхтя, брались за деревянные сохи, потемневшие от времени, с выщербленными рукоятями. Кони, худые, с проступающими ребрами, но покорные, фыркали, впрягаясь в оглобли, оставляя в земле глубокие следы подкованных копыт. Землю рыхлили повторно – глубже, чтобы «семя легло в ладонь земли», как бормотал дед Сивер, самый старый в деревне, чья спина давно согнулась дугой, а пальцы, скрюченные от ревматизма, все еще ловко вязали узлы на мешках с зерном.

Женщины, подобрав подолы домотканых плахт, носили воду в дубовых бочонках, обвязанных веревками, – питье и для коней, и для людей. Вода была холодной, с привкусом болотной ржавчины, но никто не привередничал.

Семена ржи, отборные, золотистые, хранились в амбаре господина под замком, окованным железом. Мешки вскрывали с благоговением – каждое зернышко, круглое, тяжелое, было словно капля жизни. Дети, стараясь не просыпать, рассыпали их по лукошкам из ивовых прутьев, а женщины, двигаясь цепью вдоль борозд, горстями разбрасывали зерно широким, отработанным жестом, будто сеяли не только рожь, но и надежду. Руки их, шершавые от работы, двигались ритмично, словно в молитве: «Взойди-взойди, солнышко обогрей, дождичком напои».

Мужчины шли следом, заделывая семена граблями с редкими, стертыми зубьями. Земля, влажная от утренней росы, мягко обволакивала зерна, словно укрывая их одеялом. Аристах ходил по краю поля, щурясь, и следил, чтобы не оставалось проплешин – барин объезжал поля раз в неделю на сытом гнедом жеребце, и любая оплошность стоила штрафа, вычтенного из и без того скудного жалования.

– Эх, нынче земля добрая, – вздыхала Илга, вытирая лоб краем платка, – только бы дожди не забили зерно…

– Молчи, – обрывал её сосед Викар, коренастый мужик с обветренным лицом. – Сглазишь.

Дети, устав от скучной работы, бегали вдоль межи, пугая ворон криками и бросая комья земли, но к полудню и они притихли. Солнце жарило немилосердно, и пот, смешиваясь с пылью, стекал по спинам и лицам. Кое-кто присаживался в тень кургана, поросшего чахлой травой, жевал черствые краюхи хлеба с солью да лук, вытащенный из кармана. Староста не гнал. Знал: без сил люди – не работники.

К вечеру, когда последняя полоса была засеяна, Григорий, высокий, сутулый мужик с глубоко запавшими глазами, пробормотал.

– Ладно, справились. Теперь уж как боги скажут.

Возвращались молча, волоча ноги. Женщины несли пустые лукошки, дети дремали на плечах отцов, обнимая их за шеи. Над полем кружились грачи, а вдалеке, у господской усадьбы, уже зажигались огни – там пировали, звенели бокалами, смеялись чужими голосами, не зная цены хлебу.

Темнело. Первые звезды, бледные, как искры, отражались в лужах, оставшихся от вчерашнего дождя. Крестьяне, бредя по раскисшей дороге, шептали: «Взойди, рожь…» – и эта молитва, тихая, как шелест листьев в придорожных ветлах, витала над полем, сливаясь с дыханием земли».

Я перевернула последнюю страницу и закрыла книгу, ощутив под пальцами шершавую поверхность потрепанного переплета. За окном лил дождь – неспешный, очень сильно похожий на осенний, бесконечный. Его частые холодные капли барабанили по подоконнику, оставляя мокрые следы на выцветшей краске.

Я встала из кресла, старого и обшарпанного, с протертой до дыр бархатной обивкой, как и все в этой усадьбе, подошла к окну, ощущая под босыми ногами неровности дубового пола. За стеклом – сад. Раньше он был аккуратным: подстриженные кусты, розы на клумбах, белые мраморные вазы с вычурными завитками. Теперь дождь превратил его в мокрую тряпку. Розы поникли, будто им стыдно за свой вид, их алые лепестки почернели по краям и плавали в лужах вместе с грязью и прошлогодними листьями. Дорожки, когда-то посыпанные гравием, размыло, превратив в глинистые ручейки. Качели у беседки, некогда белые, а теперь серые от времени, скрипели на ржавых цепях, будто старуха кашляет. Я приложила ладонь к холодному стеклу – пальцы сразу запотели, оставив мутные отпечатки.

«Нельзя отчаиваться!» – рявкнула я мысленно, стиснув зубы. У меня все еще есть еда – в кладовке лежат сухари, завернутые в холщовый мешочек, на кухне, в потрескавшемся глиняном горшке, прикрытом деревянной крышкой, ячменная каша, несколько яблок с пятнышками парши. И Анара. У меня есть Анара. Она умеет варить похлебку даже из старой вяленой рыбы, добавляя в нее дикий чеснок и сушеные грибы. Это ли не счастье?

Я отошла от окна, оглядела комнату. На полу возле камина, облицованного потемневшим камнем, валялись щепки – видно, Анара пыталась разжечь огонь, но дров нет, только сырые ветки, оставшиеся после последней бури. В углу, под слоем пыли, пылился разбитый подсвечник – я его не убрала, потому что жалко: когда-то он был бронзовым, с узорами в виде виноградных лоз. Теперь он похож на кривую палку, и только один уцелевший завиток напоминает о былом великолепии.

«Попаданки не ноют», – напомнила я себе, сжимая кулаки. На Земле я справлялась с дедлайнами, ипотекой, поломанной стиралкой, которая вытекала прямо на ламинат. А тут хоть крыша есть, пусть и с протекающей черепицей. И никакого офиса, никаких отчетов в полночь.

Шаги в коридоре были легкими, быстрыми – только Анара так ступает, будто боится раздавить скрипучие половицы. Дверь скрипнула, но не открылась – Анара всегда стучит, даже если знает, что я одна, ее тонкие пальцы слегка царапают дерево, прежде чем постучать.

– Госпожа, обед готов! – голос звучал устало, но тепло, с привычной мягкой хрипотцой.

– Иду! – крикнула я, вставая и поправляя складки поношенного платья.

Я вышла из комнаты, по протертому ковру на полу, чей узор давно стерся до невнятных пятен, дошла до лестницы, деревянной, скрипевшей при каждом шаге, как будто жалуясь на тяжесть. Спустилась по ней на первый этаж, придерживаясь за потемневшие от времени перила. В холле пахло дымом и луком – видимо, Анара снова пыталась коптить сыр в печи, и дым, как всегда, вытягивался не до конца. Это лучше, чем ничего. По пути на кухню я заметила, что ступеньки на лестнице протерлись посередине – видимо, от моих бесконечных спусков-подъемов. «Надо бы зашкурить», – мелькнула мысль, но я тут же ее прогнала. Сначала поесть. Потом – посмотрим.

Кухня встретила меня теплом от печи – тем сухим, неравномерным жаром, что пробивался сквозь трещины в старой кладке.

Комната была маленькой, с низким потолком, потемневшим от копоти. Деревянный стол посередине, когда-то крепкий дубовый, теперь покосился – одна ножка короче других, подпиралась плоским речным камнем, подобранным, вероятно, еще прежней хозяйкой. На столешнице – глубокие царапины от ножей и въевшиеся пятна от жира, воска и чего-то темно-бурого, что уже не отмыть ни золой, ни песком. Рядом стояла глиняная миска с трещиной по краю, в ней лежали две морковки с землей в складках, пучок пожухлой петрушки и три луковицы с сухими, как мышиные хвосты, отростками.

У стены – печь с облупившейся плитой, кирпичи кое-где крошились, оставляя на полу рыжие следы. Заслонка, когда-то блестящая, теперь ржавая и перекошенная, не закрывалась до конца, оставляя щель, в которой мерцали угли. В углу – шкаф с выцветшими дверцами, одна из которых висела на единственной петле: внутри пусто, кроме пары фаянсовых тарелок с отколотыми краями и трех деревянных ложек, потемневших от времени. На полке над раковиной – холщовый мешок с мукой, перевязанный веревкой. Муки осталось мало, едва прикрывало донышко.

У окна с мутными стеклами стояла бочка с водой, ее обручи давно проржавели. Ведро под ней, когда-то крепкое, теперь протекало по швам, поэтому пол возле всегда был мокрым, а доски уже начали подгнивать. На подоконнике – жестяная банка с солью, слипшейся комьями, и пустая стеклянная бутыль с отбитым горлышком. Из еды – только чугунный горшок с вчерашней ячменной кашей на краю печи и пяток яблок, мелких и червивых. Пахло дымом, сыростью и чем-то кисловатым – возможно, прокисшим молоком, которое Анара все никак не решалась вылить.

Анара говорила, вытирая пот со лба грязным рукавом: «Еще пару дней продержимся». Видимо, это и называлось «продержаться» – когда в животе сосет, но еще не сводит от голода.

Сама Анара, приземистая орчанка с руками как лопаты, красными от печного жара, крутилась у печи, будто ветер гнал ее. Ее холщовый фартук был в подпалинах от углей, а волосы, собранные в тугой пучок, торчали соломинками, выбиваясь из-под платка. Она ловко швырнула в печь охапку хвороста – треск стоял, как на пожаре, искры сыпались на пол.

– Госпожа, приходил слуга барона Арнакского, – бросила она через плечо, поддевая ухватом горшок с облупившейся эмалью. Из него повалил густой пар, запахло тушеной капустой, лавровым листом и чем-то подгоревшим на дне. – Принес морковку, пару луковиц да полмешка картошки. Гнильцой пахло, но я обрезала. Сказал, у них излишки. Барон нас угощает.

Она фыркнула, вытирая руки о фартук. Я знала, что значит это «угощение» – подачки, чтобы не сдохли в ближайшее время.

– Я все потушила. Ну и яблоки с остатками сахара запекла. Должно получиться вкусно.

Она шлепнула на стол миску с овощами – морковь кривая, будто судьба, картофелины размером с куриное яйцо, в некоторых уже виднелись черные глазки. Рядом поставила железную сковороду с яблоками: кожица лопнула, сахарная корочка местами подгорела, но от них все равно пахло сладко, как от последнего кусочка лета.

Я покивала. С голодухи все вкусно. Даже эти жалкие дары барона, даже подгорелые края. Главное – еще один день проживем.

Глава 2

Барон Алексис горт Арнакский был смеском – наполовину оборотень с серой шерстью на сгибах рук, наполовину орк с выдающимися клыками. Он владел обширными землями, тянувшимися от Черного бора до реки Стикс, имел три десятка крестьянских семей для их обработки и просто мечтал переженить всех своих семерых сыновей. Увы, пока что нашлись жены только троим старшим – толстобоким, но добродушным парням, что неимоверно расстраивало домовитого и семейного барона.

Здесь, на самой окраине империи, где дороги зарастали бурьяном, а почтовые кареты появлялись раз в сезон, вообще были проблемы с выбором пары. Молодые все были просватаны с рождения – крестьянские девки за пастухов, купеческие дочки за приказчиков. И чем больше детей рождалось у семьи, тем больше была вероятность, что кто-то из чад останется без пары, как третий сын мельника, тридцатилетний дылда, так и не нашедший себе невесты.