Пробежав по траншее метров сто, они выбрались на бруствер как раз возле артиллерийских позиций. В строю осталась лишь одна пушка. Вторая, задрав колеса, валялась неподалёку.

– Ты зачем? – крикнул Терентьеву командир взвода таким резким, повелительным голосом, словно не капитан, а он был тут старшим начальником.

– Ладно, – отмахнулся Терентьев. – Отсюда виднее.

И действительно, с артиллерийских позиций было прекрасно видно всё кругом. И то, что делается справа, и слева, и там, где стоял Краснов.

Подле ног командира взвода, стоявшего, сдвинув на затылок каску и с распахнутым воротом гимнастёрки, как и тогда, когда он бежал впереди пушек мимо старшины, притулившись к телефонному аппарату, лежал связист.

– Передай на КП, что я здесь, – сказал ему Терентьев.

– Слушаюсь, – буркнул связист.

Пока ничего особенного будто бы не случилось. И всё же в том, что происходило на переднем крае, Терентьев каким-то особым чутьём опытного воина почувствовал – случится. Он почувствовал это по тому, как стреляли наши и стреляли немцы. И в самом деле, прошло лишь несколько минут – и всё разом изменилось. Вот уж телефонист протягивает трубку Терентьеву.

– Вас, товарищ капитан.

Говорил Навруцкий.

– Видите ли, капитан, – услышал Володя его взволнованный голос, – мне сейчас позвонил Краснов и попросил у меня помощи. Но он, на мой взгляд, странный человек. Где я могу её взять? А на него, по всей видимости…

– У меня её тоже нет, – поспешно перебил его Терентьев. – Где Симагин?

– Он уже у Краснова.

– Передай им, чтобы держались. Я буду следить за ними. Где Надя?

– Она ушла вслед за вами. Позвонили из третьего взвода о том, что у них есть раненые, и она, очевидно, отправилась туда. Во всяком случае я так полагаю, что она именно так и поступила.

– Как настроение?

– Мы очень хорошо себя чувствуем. – Он помолчал. – Честное слово.

– Верю. – Терентьев вернул трубку телефонисту.

А у Краснова и вправду дела были очень плачевны. Самого лейтенанта ранило в голову, и повязка давно уже не только намокла, но даже одеревенела от засохшей крови. Два пулемёта вышли из строя, раненые солдаты укрылись в блиндаже, убитых оттащили в сторону. Лишь один Ефимов был здоров и невредим. Так они вдвоём и воевали тут: раненый лейтенант и неторопливый, не задетый даже маленьким осколочком солдат. И какое это было счастье, когда возле них вдруг оказался Симагин.

– Идёт война народная! – заорал он, вставая рядом с Красновым.

– Ух ты, друг, – обрадовался тот.

– Я же сказал, что приду.

Немцы наседали. Стоило накрыть их пулемётным огнем, положить на землю, как они вновь вскакивали и, горланя, подбегали ближе и ближе.

Всего этого не знал Терентьев. Не знал он и того, что в других взводах было не лучше. Справа всё беспокойнее и настойчивее слышался треск автоматов, длинные пулемётные очереди. Начали ухать и гранаты. Значит, немцы были от наших траншей метрах в двадцати, не больше.

И вдруг Терентьев увидел, как несколько немцев один за другим прыгнули в красновский окоп.

– Валерка, разведчики! – закричал он. – Вперёд, к Краснову. Выбить немцев!

Их было не так уж много. Они просочились, когда Краснов перезаряжал пулемёт. Он тут же опять начал стрелять, чтобы положить тех, которые были перед траншеей, а Симагин и Ефимов схватились врукопашную с теми, кто успел прорваться в окоп. Ефимов, озверев, действовал карабином, ухватив его за ствол. При каждом взмахе он дико, по-разбойничьи, взвизгивал:

– И-их!

– Давай, глуши! – кричал Симагин, сидя верхом на немце и лупя его по лицу гранатой. – Отрабатывай медаль!

Как раз в это время на помощь к ним прибежали Валерка с разведчиками. Разведчики были, как на подбор, рослые и все с ножами в руках.

Теперь Терентьев мог не опасаться за этот участок. Но не успел он облегчённо вздохнуть, как рядом с ним закричал артиллерийский офицер:

– На картечь!

И капитан, обернувшись, увидел, что слева к ним бежит большая толпа немцев. Пушка тут же ударила, а Терентьев, упав на колени, выхватил у телефониста трубку и тоже, как и артиллерист, закричал:

– Передать дивизионкам и миномётам: огонь на меня!

16

И наступил полдень. Как раз то самое время, когда на передний край обычно привозили обед. Старшина Гриценко, помня свой утренний разговор с капитаном, не осмелился и теперь изменить установленный в роте порядок. Отправив термосы с борщом и кашей на батарею дивизионок, он самолично, подгоняемый всё тем же тревожным нетерпением, покатил с кухнями, распространявшими вокруг запах густого борща и дымка не потухших в топках головешек, к переднему краю.

Старшина Гриценко сидел на облучке рядом с ездовым мрачнее тучи. Не вернулся Рогожин, и старшина прекрасно понимал, что причиной этому могло послужить лишь одно и самое страшное: гибель солдата. Но старшина не знал, что случилось вообще с ротой, живы ли они там, на этой трижды проклятой площадке?

Миномётчики тоже ничего толком не знали. Лишь одно объяснили они встревоженному старшине: командир вызвал огонь на себя, стреляли пятнадцать минут беспрерывно и только что прекратили стрельбу, поскольку на площадку, прямо с грузовиков, ушла целая рота автоматчиков и оттуда был подан сигнал двумя зелёными ракетами об окончании огненного налёта. Связи с КП не было. То ли перебило кабель, то ли блиндаж, в котором размещался командный пункт роты, был разрушен. Кто подавал сигнал об окончании стрельбы – наши ли, автоматчики ли – тоже было неизвестно. Ракеты у всех одинаковые.

И Гриценко решил немедленно всё разведать сам. Оставив поваров возле миномётного взвода, он скорым шагом отправился на площадку.

Первые, кого он встретил по пути, были Валерка и Наденька. Они шли обнявшись, очень медленно, словно на прогулке, и кто кого из них поддерживал, Гриценко долго не мог понять. Лишь поравнявшись, он увидел, что Валерка вовсе ослаб, бледен, что у него пробита голова, разорвана гимнастёрка, что глаза его утомлённо, словно у курицы, прикрыты веками и что, если бы не крепкие, нежные руки Наденьки, обнимавшие его за талию, он бы наверняка свалился и не встал.

– Где тебя так разукрасило? – спросил Гриценко.

– В рукопашной, – ответила Наденька за Валерку.

– А командир?

Валерка с огромным усилием приподнял веки, взглянул на старшину, попробовал улыбнуться, но лишь тяжко вздохнул.

– Там, – сказала Наденька. – Там.

– Дойдёте? Тут миномётчики недалеко.

– Дойдём. Мы дойдём. – Наденька такими умоляющими глазами посмотрела на старшину, словно боялась, что тот и в самом деле сейчас отберёт у неё Валерку. Гриценко только рукой махнул и зашагал дальше.

Прогнали мимо пленных немцев. Они трусили, испуганно озираясь по сторонам. Солдат, конвоирующий их, не был знаком старшине. «Из автоматчиков, должно», – подумал он.

Потом старшина увидел Рогожина и его гнедых коней. Гриценко стянул с головы свою щегольскую фуражку и долго стоял, потупясь, над ездовым.

– Так я и знал, – проговорил наконец Гриценко. – Что я теперь бабе его писать буду, мать твою за ногу. Эх! – И, натянув фуражку на голову, тронулся дальше.

Его окликнули:

– Старшина!

На огневой позиции сорокапяток стояли, ухмыляясь, артиллерийский офицер, Краснов, Симагин, начхим Навруцкий, бравый солдат Ефимов и разведчики. Больше всего поразил старшину вид начхима. Гимнастёрка его теперь была аккуратно заправлена, ремень туго перетягивал талию, а пилотка сидела на его голове лихо, набекрень, как у Симагина.

– Не узнал, что ли? – спросил Симагин.

– Черти драповые, – проговорил старшина, и слёзы навернулись на глаза ему.

– Жрать хочется, старшина, – сказал Ефимов.

– А тебе только бы пожрать, – засмеялся старшина. – Сейчас, ребята вы мои, сейчас всех накормлю. Вы мне только командира…

– А вон, – Симагин кивком головы указал в сторону блиндажа, над которым торчал штырь радиоантенны.

– …и тогда я страшно испугался, – продолжал, очевидно прерванный приходом старшины, рассказ Навруцкий.

– Только дураку страшно не бывает, – ободрил его Симагин.

– Но я сейчас только понял, что такое настоящий бой.

– Поздновато, конечно, но ничего, – вновь одобрительно отозвался Симагин.

– И я стал как будто другим. Вам, вероятно, не понять моего чувства, но…

Старшина спрыгнул в траншею и, вытянувшись в распахнутых дверях блиндажа, радостно рявкнул во всю глотку:

– Здравия желаю, товарищ командир!

– Тьфу ты, чёрт, – вздрогнув, обернулся и засмеялся Терентьев. – Напугал как.

Он сидел за столом и писал жене письмо. Письмо заканчивалось так: «Милая моя! Война кончается, остался прямо пустяк, считаные дни. Немцы бегут, бросают оружие, сдаются в плен, мы едва успеваем следом за ними. Сегодня утром наши части прорвали их оборону, наверно последнюю, и теперь, когда я пишу тебе это письмо, кругом стоит такая тишина, что даже в ушах звенит от неё и голова идёт кругом. Скоро увидимся, не тоскуй, не скучай…»

– Слушай, – обратился он к старшине, заклеивая конверт. – Убитых похоронить со всеми почестями в братской могиле, раненых отправить в госпиталь, здоровых накормить. Обед готов?

– Так точно, как было вами приказано ещё утром. Ранило?

– Да ну вас всех к чёрту! Вот привязались! Пустяк это. Ты давай гляди в оба, сейчас комбат приедет разбираться, почему я его последний приказ не выполнил. Оказывается, нам совсем и не надо было врываться на эту чёртову площадку. Придётся теперь ответ держать.

– Ничего, авось обойдётся, – обнадежил старшина.

– Я тоже так думаю. Не впервой.

А в это время майор Неверов, действительно собравшийся ехать в роту Терентьева, говорил своим ровным, бесстрастным, лишённым по обыкновению каких-либо интонаций голосом стоявшему перед ним начальнику штаба:

– Я с ним поговорю насчёт этого самоуправства. Больно самостоятелен стал. А вы представьте к правительственной награде всех офицеров, сержантов и солдат, отличившихся в этом бою. Самого Терентьева – к ордену боевого Красного Знамени.

Гарнизон «Уголка»

1

Он ещё не знал, что видит командира батальона первый и последний раз.

– Лейтенант Ревуцкий прибыл в ваше распоряжение для прохождения дальнейшей службы в должности командира стрелкового взвода вверенного вам батальона, – доложил он очень громко, чётко, одним дыхом, без запиночки, да ещё лихо прищёлкнул при этом каблуками кирзовых сапожищ, да ещё молодецки, по-ефрейторски, вскинул к виску правую ладонь.

– Ах, какой отчаянный, бравый офицер прибыл в наше распоряжение, – сказал тот, кто сидел за столом и к кому обратился Ревуцкий, от макушки до пяток наполненный волнительной важностью торжественного, как ему казалось, момента.

Тот, перед кем, вытянувшись в струнку, так страстно прокричал слова своего рапорта юный лейтенант, в самом деле был комбатом, пожилым, усталым, лысым капитаном. Он крутил в пальцах остро отточенный карандаш, а перед ним на столе лежала большая, как скатерть, карта города, и он одновременно с жалостью и завистью, устало улыбаясь, щурясь, поглядел на незнакомого офицера, так красиво, словно на парад, одетого во всё новенькое, с иголочки.

– А звать-то как вас, лейтенант Ревуцкий?

– Василием Павловичем.

– Васей-Васильком? Какое весёлое имя, подумать только! – Капитан, рассматривая Ревуцкого, заулыбался ещё шире и добрее. – Ах ты, Вася-Василёк, – ласково проговорил он и крикнул, устремив свой взор в глубь подвала: – Старший адъютант, куда мы направим Василия Павловича Ревуцкого?

– В третью роту, товарищ капитан.

– Вот, слышали? Желаю успеха.