Экспериментального «ванечку» (с измельчённой пергидрольной волосиной Лизаньки Лысак) Андрей Тимофеевич отдаёт на съедение уличной безумице. Эта не первой молодости дама дни напролёт кружит по району со спелёнатым в кокон одеялом и заявляет каждому встречному, что жена эстрадного исполнителя Вячеслава Малежика, а в «пелёнках» его ребёнок, хотя там просто целлулоидный пупс. Те немногие, кто удостоился лицезрения «потомства» Малежика, говорят, что пластиковое дитя без одной ножки.

Помню эту безобидную дурочку, милая; летом в вызывающем сарафане, зимой в каком-то нищем пальтеце…

Сапогов с ходу втирается в доверие, говорит, что «ванечка» – гостинец от супруга. Для пущей убедительности даже напевает строчку знаменитой песни: «А у лили-лилипутика ручки меньше лютика!»

Безумица суёт пряник пупсу, слизывая только сахарную пудру; но тут важно не количество съеденного, а сам факт употребления. Таким изощрённым способом Сапогов «инфицирует» предательницу Лизаньку психическим расстройством.

Собственно, на этом построена magia contagiosus, действующая по принципу липучей заразы. Вещица, которая находилась неделю в кармане у ракового хрыча, уже несёт в себе смертельные флюиды. Потом достаточно просто подвесить её на дверную ручку – кто дотронется, тот и заболеет…

Второго «ванечку» со слюной Лысака Сапогов хоронит в могиле трагически погибшей женщины; по слухам, неизвестный всю ночь полосовал её опасной бритвой. Счетовод через вольта как бы «скармливает» свою жертву этой ужасной смерти. Андрей Тимофеевич вообще уверен, что смерть не универсальная, одна на всех, фигура с косой, а безликое множество погибелей: от гриппа, под трамваем, с перепою. Несть смертям числа, как мухам.

С кондитерской порчей Сапогов снова наведывается в собес. Шоколадные «трюфели» пользуются бо́льшим спросом, чем самодельный пирог, и Андрей Тимофеевич в предвкушении потирает веснушчатые руки. Малолетнему соседскому выродку Дениске, который позволил себе когда-то посмеяться над поскользнувшимся в гололёд Сапоговым, злопамятный Андрей Тимофеевич подкидывает заряженную отборным диабетом конфету «Мишка на Севере».

А чего стоит «Коктейль Сапогова»! Счетовод сознательно злится по любому поводу, в транспорте ли толкнули, яичница подгорела, доводит себя буквально до исступления, фигурально выражаясь, до белого каления (Сапогов говорит «до белого колена», как и покойная тётка; мне, кстати, тоже всегда слышалось «колено», я его и представлял пятном неведомой проказы), а потом достаёт, к примеру, поллитровку из-под водки и умственно сцеживает туда свою эмоцию, плотно затыкает, как бы консервируя. Он не пропускает похороны, где плачут и скорбят. Всё это «закупоривает» в банки и бутылки. Такого арсенала с эмоциональной консервацией у него уже много, и парочку «гранат» он всегда таскает с собой. Однажды мимо Сапогова проехал неповоротливый грузовик – обдал из лужи грязью, а шофёр высунулся и обругал Андрея Тимофеевича. Сапогов бесстрашно выхватил «коктейль», швырнул в борт машины с криком: «Сгори в огне моего гнева!» – подбил врага, и тот, должно быть, запылал голубым адовым пламенем!..

Сколько же я в своё время заготовил подобной консервации! Чего там только не было: ярость, боль, ревность, всепоглощающий ужас, отчаяние… Бабка моя Зинаида так закатывала помидоры, огурцы и патиссоны на зиму. Я, словно партизан, укрывался в засаде на железнодорожной насыпи среди гравия и буйных лопухов, забрасывал пролетающие поезда, товарные и пассажирские, связками этих «гранат», готов был подорвать всех и вся, забросать ненавистью весь мир, чтоб он истлел, выгорел, корчась в самых разнообразных муках, – Божий мир, белый свет. А сколько бутылок и банок ждут своего часа на антресолях, крепчают, как дорогое вино!..

Однако, надо признать, хитроумные рецепты и проклятия у Сапогова не срабатывают – враги не гибнут, бабы из собеса не квакают, не разваливаются от диабета. Сапогов подозревает, что невозможно магически сразить кого-то, используя лишь свои личные силы. Самая великолепная гоночная машина не помчит по дороге без бензина. Сапогову тоже нужно топливо, которое вдохнёт энергию в моторы его колдовской самодеятельности. Вот если бы ему прилепиться, так сказать, к тёмному эгрегору (пусть бывший счетовод и не знает заумного слова, но суть-то он прекрасно чувствует), то даже не личная помощь гипотетического Князя Мира, а колдовской опыт поколений накачали бы реальной силой его проклятия и заклинания.

Брошюры из подвалов (Сапогов кое-что всё ж приобрёл) изобилуют ятями и нечёткими рисунками. Это пяти-шести-восьмиконечные звёзды и прочие демонические сигилы; их назначение и применение объясняется крайне невнятно.

Сапогов самолично решает, что пятиконечная звезда больше любезна Сатане. Украденной в церкви свечкой Андрей Тимофеевич коптит на растрескавшейся штукатурке размашистые пентакли. Ежевечерне святотатствует перед иконой Саваофа.

Оторванный от ведьмаческой традиции, которая незатейливо выворачивает наизнанку казённые христианские молитвы (вместо «Отче наш» – «Ечто Шан» или «Нима Огавакул»), Сапогов сочиняет переделку «Отче Ваш!»: «Отче Ваш! Только ваш! А не мой! Мой другой! Ваш на небеси! Мой под Земли!..» – в модернистском бунтарском ключе.

Сапогов вспоминает и про старую бумажку с телефоном, но на другом конце провода неизменно гудки; Сатана трубку не берёт. Может, сменил номер. Или же для соединения требуется особый магический аппарат, а не уличный таксофон.

Телеграмму Сатане тоже не отстучать. Что-то вроде: «Настоящим прошу принять себе уважением Сапогов». Но можно в одностороннем порядке заключить деловое соглашение! Пожелтевшие брошюры наставляют, что договор с Нечистым подписывают собственной кровью.

В один из вечеров Сапогов, охая больше от волнения, чем от боли, прокалывает подушечку указательного пальца цыганской иглой. Надо сказать, швейных принадлежностей Сапогов с детства остерегается. Тётка Зинаида (хороша святоша) нарочно запугивала, что юркая иголка, словно живая, вонзится в тело, проскользнёт по вене до самого сердца, – маленький Андрюша верил и боялся. Нынче повзрослел счетовод и даже состарился, тётка в земле сгнила, а страх оказался живуч…

Андрей Тимофеевич богохульствует, палец кровит и ноет. Словно наивный мальчик-подмастерье Ванька Жуков, счетовод выписывает: «Дорогой Сатана, давай дружить! Согласен на любые условия! Твой Сапогов».

Осталось лишь придумать, каким образом доставить послание в когтистые лапищи Тьмы. Сапогов неглуп и понимает, что отправка в сути ритуал, магическая метафора. Бумажку Андрей Тимофеевич сжигает в пламени свечи, помогая несвежим старческим дыханием почтовому дыму развеяться.

Старик день за днём ждёт хоть какого-то знака. Затем с неудовольствием признаёт, что как дурак спалил письмо и надо заново дырявить палец. На непроданной душе тревожно – вдруг коварная игла ненароком всё ж нырнёт под кожу, поплывёт с кровотоком до сердца…

Сапогов решает, что повторное обращение проще отрядить с нарочным на тот свет и лучшего варианта, чем похороны, не придумать. Андрей Тимофеевич совмещает приятное с полезным: подкладывает конвертик в гроб и разживается кладбищенскими артефактами – землёй, могильным букетиком, поминальной конфетой и гвоздём.

Следующую неделю счетовод прислушивается к Вселенной – и никаких сигналов! Единожды где-то отзывается нервной сиреной далёкая скорая помощь. Если это ответ Сатаны, то предельно невнятный.

Очередную записку Андрей Тимофеевич относит в полночь к оврагу, где, по слухам, закопаны расстрелянные гитлеровцы. Вдруг вражеские мертвецы выручат и доставят просьбу счетовода к порогу Сатаны. Сапогов кладёт бумажную четвертушку, ветер тотчас сдувает её и уносит в темноту. Где-то оптимистично каркает ворона. Старик надеется, что это никакой не ветер, а невидимый фриц-вестовой ретиво помчался исполнять сапоговское поручение.

И снова экзистенциальная тишина. Только сосед Семён беседует с диктором Кирилловым из программы «Время» да Ида Иосифовна визгливо материт алкашей и детей, топчущих под балконом её коматозные гладиолусы.

Четвёртое письмо Сапогов прячет в дупле раскидистого клёна. На нём три дня провисел в петле шизоидный первокурсник, разочаровавшийся в своём неказистом туловище. Андрей Тимофеевич полагает, что после самоубийства в дереве могло случайно завестись потустороннее. Сапогов наутро с трепетом наведался к дуплу; раскисшая бумажка так и лежит.

Кстати, когда студента вынимали из петли, у него уже не было правой кисти. Некто до приезда милиции и бригады труповозов успел разжиться бесценным препаратом, именуемым в колдовском мире «рука Славы», которая универсальный ключ ко всем дверям. Как давно всё это было, милая: лесопарк, всклокоченный клён. А рука Славы (по иронии судьбы, именно так и звали висельника – Аникеев Слава, депрессивный мой одногруппник) не мумифицировалась, а сгнила, пришлось выбросить…

Напоследок Андрей Тимофеевич отправляет в плавание по канализации письмо-кораблик. На борту гордое название – «Люцифер». Вдруг воды подземного Стикса донесут мольбу Сапогова куда следует? Но Сатана отмалчивается или не слышит. Может, ему вовсе не нужен старый счетовод?..

Сапогов по натуре одинокий волк, но понимает, что в данном случае надо поступиться принципами. Без посторонней помощи до Сатаны не достучаться. Андрей Тимофеевич приглядывается к подъеду обветшалого двухэтажного дома-барака, затерявшегося среди пятиэтажных панелек. Там на скамейке восседают старухи и о чём-то шепчутся. Судя по недоброй мимике, они определённо знаются с бесовщиной. Морщинистые личины, кажется, слеплены из несвежих овощей по эскизам Арчимбольдо – если б живописец вдохновился местным магазином «Продукты». У Макаровны щёки и нос – три картофельных нароста в обрамлении платка. Подбородок Гавриловны похож на хрен – узкий и кривой, а кожа шелушится, точно луковица.

Сапогов слышит, как Макаровна басит на ухо Гавриловне:

– Я в церкви наворожила, чтоб у попа отрыжка пошла и он службу дочитать не смог!

– П-ф-ф! Это что! – хвалится Гавриловна. – А я сделала, что все увидели у батюшки рога на башке! Вот крику-то было!..

Оглянулись на Сапогова, примолкли. Счетовод для виду ещё чуть потоптался и дальше пошёл, насвистывая.

В другой раз Андрей Тимофеевич замешкался у скамейки будто бы завязать шнурок. Поставил ногу на оградку клумбы и навострил уши.

– Батюшка поднёс крест поцеловать, – рассказывает Гавриловна, – а я дулю скрестила за спиной и вместо Распятого умственно поцеловала Лохматого! – и смеётся мерзко, как коза.

– Тоже мне!.. – фыркает Макаровна. – Подумаешь!

– Так он же меня поцеловал в ответ!

– Брешешь, Гавриловна! Не целовал тебя Сатана!

– Вот те звезда, не брешу! Будто свиной пятачок приложился к моим губам! Так нежно, так приятно!..

Макаровна и Гавриловна – не истинные их отчества. Клички, которыми Тьма наградила своих прислужниц. А в паспортах они какие-нибудь Сергеевна да Павловна.

Однажды Макаровна садится на скамейку мрачная, с пластырем на бородавчатом носу.

– Всё, Гавриловна, – жалуется. – Я в церковь на Руставели больше не ходок! Баста!

Было вот что. Макаровна в своей безнаказанности так обнаглела, что побежала вместе со всеми прихожанками икону Богородицы целовать – ну, больше обслюнявить в надежде, что кому-то станет противно после неё прикладываться. Склонилась, значит, Макаровна, а Божья Матерь как цапнет её за шнобель!

– Чисто бульдожка! Чуть без носа не оставила, дрянь такая! Отгрызть же под корень могла!

– И-и-и, не говори! – сочувственно скулит Гавриловна. – Я теперь всегда из церкви этой выходить буду спиной, боюсь, что мамаша Божья на меня тоже набросится!

Это слышит Сапогов, пока делает вид, что разыскивает потерявшегося кота, бормоча «кис-кис». И только Андрей Тимофеевич решился подойти к старухам и представиться, как буквально из ниоткуда выскакивает разбитной дедок. Приобнял старых паскуд за плечи, свесился между ними.

Это ведьмак Прохоров (кличка Валерьяныч), юркий, точно хорь. Одет в спортивный костюм. Волосы с пегой проседью, торчат всклокоченные, словно рожки.

Засмеялся дребезжаще: