Тронул ли Макаровну поступок Сапогова? Сомнительно. Она выше общечеловеческой чуши про дружбу и благородство. Ближайшая параллель миру колдовскому – уголовная среда, в которой уважаемые личности – воры, а прочие фраера, мужики – разновидности недочеловеков. Вот и для чёрных магов обычное население Земли – покорное стадо, быдло, а правильные «люди» – исключительно колдовские «нелюди». Как и воры, в каждой экстренной ситуации колдуны в законе собираются на сходку, решают насущные вопросы. Бывает, что и наказывают кого-то из своих, причём довольно жестоко. Кстати, и гневливая казуистика Макаровны по поводу слов благодарности весьма напоминает уголовную. В тюрьме вот тоже не принято использовать какие-то слова с воли, вроде «садитесь» или «до свидания». В общем, Сапогов – выскочка и фраер, а Макаровна – авторитетная воровка, то бишь ведьма.

Старуха изучает себя в зеркале. Узнать бы, что она думает, разглядывая засаленную седину, бородавки и морщины? Должно быть, горюет о пролетевших годах, утраченной молодости…

Ведьма дует на отражение, и оно тает. Остаётся мутный овал, похожий на раскатанный лист теста. Артритными неповоротливыми пальцами начинает создавать зеркальной глади новое лицо. Исчезли пегие космы. У Макаровны белокурые вьющиеся локоны. Вместо сизых губ и шамкающих дёсен – пухлый алый рот и жемчужные зубы. Густые брови, длинные ресницы. Макаровна ворожит. И ноздреватую картофелину сменил точёный носик. С подбородка исчезли мерзкие седые волоски, бородавки. Кожа на шее помолодела и подтянулась. Из зеркала глядит поразительно красивая, чуть утомлённая женщина лет тридцати. Сапогову такая бы очень понравилась!

Квартирка тоже преобразилась – нет скобленых дощатых полов и крашенных бледной немочью стен. Начищенным блеском сияет паркет. Потолки стали чуть ли не на метр выше, горит дворцовая люстра с хрустальными плафонами. Стены в позолоченных с тиснением обоях. На вешалке норковая шуба и дублёнка. Только заплёванная икона по-прежнему висит у двери. Красавица Макаровна хохочет, глядя на своё соблазнительное изображение, распахивает халат, чтобы поруганный Спас вдоволь налюбовался её обнажённой грудью, розово-торчащими, как плоды малины, сосками…

А Сапогов тем временем бредёт домой и бранится. Ухо, по которому шершаво прошлась карающая длань Макаровны, тлеет, и щека не остыла от недавней оплеухи.

Заходит в квартиру. Соседу Семёну сыплет под дверь рыбью чешую – на импотенцию. Иде Иосифовне суёт под половик заговорённую иголку. Хотел ещё гвоздь с кладбища добавить для усиления смертного эффекта, но подумал, что слишком крупный и гнутый. Ида Иосифовна сразу его обнаружит и выбросит, а иглу приспособит в хозяйство; та примется шить математичке невидимый саван.

В комнатке пинает под хвост квохчущего петуха. Сапогов не успел прибрать со стола остатки гречки и прочих поделочных мерзостей, петух всё склевал, а после стол и обгадил. Андрей Тимофеевич так вымотался, что наводить порядок нет сил. Похулив Всевышнего, он падает в кровать и засыпает.

Снится счетоводу удивительный сон. Будто петух на спинке его скрипучей панцирной кровати бубнит по книге заунывную молитву. Сапогов хочет пошевелиться и не может. Мысленно Андрей Тимофеевич создаёт внутри себя пентакль и запускает его бумерангом гулять по всем закоулкам тела и ума. Вращающийся, словно винт мясорубки, он отсекает какие-то сплетения и наросты. Сапогов что-то отрыгивает в ладонь и видит – вышла ржавая игла, сидела в теле с тёткиных незапамятных времён. Значит, всё-таки попала в вену и колола сердце.

На верхней площадке разорённой колокольни дьявольский ветер, как звонарь, раскачивает гулкую пустоту. «Почему?» – спрашивает Сапогов. И красавица, похожая на звезду итальянского кинематографа Аниту Экберг, мелодично отвечает: «Потому что, когда рождается сильный колдун, бьют в колокол!»

Сапогов видит, как по нему скачут какие-то мошки, а на каменном полу трепещут караси. Вот он уже в прихожей у Макаровны, откуда его недавно изгнали. Анита приникает к счетоводу горячим поцелуем. Сапогов вздрагивает и отстраняется. Красавица заливисто восклицает: «Дурень! Моль!» – и Сапогов с восторгом и ужасом понимает, что это преобразившаяся Макаровна!

Обворожительная ведьма поворачивает Андрея Тимофеевича к зеркалу и дует ему в лицо. Оно исчезает, точно Сатана слизнул. Макаровна творит нового Сапогова, молодого красавца, разве нос чуть длинноват. И волосы остались прежние – лимонно-бледные.

Макаровна несётся прочь, оглядывается и смеётся, словно приглашает броситься в погоню. Что-то распирает ширинку. Отлетают пуговицы, упругий сапоговский Змий вырывается на свободу. Чтобы догнать красавицу, счетоводу даже не нужно бежать, Змий всё сделает сам! Летит бесконечными коридорами вслед за Макаровной. Ведьма захлопнула за собой дверь, так Змий просочился сквозь замочную скважину и настиг беглянку, проник и шурует туда-сюда по замысловатым лабиринтам её сладостных внутренностей. Как хорошо им вдвоём, милая! Как могло быть хорошо нам с тобой! Головастый Змий, трепеща раздвоенным языком, выглядывает изо рта Макаровны, извергая ей на груди потоки густого желеобразного семени, а она размазывает его по животу и курчавому лобку…

С Сапоговым приключилась феерическая поллюция. Последние случались лет десять назад, когда снились конфузные эротические сюжеты с Лизанькой Лысак. Поутру Андрей Тимофеевич также отмечает физиологические улучшения в организме. Вроде уменьшились припухшие лимфоузлы и кровь из носа не хлыщет. На колене, однако, выскочило непонятного происхождения белое пятно. «Довёл себя до белого колена», – невесело усмехается счетовод. Пятно, впрочем, не беспокоит, и он тотчас о нём забывает.

Будни Сапогов решает посвятить активным поискам тройного перекрёстка. Андрей Тимофеевич давно приметил стальной обод колеса обозрения в городском парке. А что, если воспарить на Колесе имени Чёрта над городом и осмотреть ландшафт с высоты? Наверняка найдётся нетронутый Чёртов Крест!

Позавтракав разогретой вермишелью, Сапогов отправляется в парк к аттракционам.

II

Какая мрачная ваша улица. То ветер вдруг погонит по щербатым тротуарам хрусткую, точно высохший пергамент, листву, или зарядит дождь сырой, колючий, и капли в нём не облачный дистиллят, а унылая химическая вода из-под крана.

С лязгом и грохотом проносятся грузовики с деревянными, как заборы, кузовами и жёлтые «икарусы» с рваной резиновой гармошкой посреди туловища. Пахнет пылью, бензином и ещё чем-то подгнившим и сладким. Возвышается постамент, на нём болотного цвета мёртвый танк. Над проезжей частью натянут древний с размытыми буквами транспарант – память о позабытом Съезде.

В соседнем сквере Ленин из неведомого жёлто-зелёного сплава – может, упавшего метеорита – грозит небесам воздетой рукой, а в кулаке, как свиток с проклятьями, зажат картуз. У подножия увядшие цветы и еловый кладбищенский венок.

На улице ничего не меняется. Из подвальной прачечной тянет запахом вскипевшей на утюге слюны. В молочном на вывеске перегорело последнее «о» и боковая часть неоновых трубок буквы «к»; по вечерам надпись пылает словом «МОЛОХ».

Под витринным стеклом экспонаты пищевого мавзолея: жёлтые бруски сливочного масла и маргарина, крапчатый от изюма творог с воткнутым железным совком, треугольные пакеты с молоком, бутылки кефира с крышками цвета мушиного брюха.

Вот магазин с незамысловатым названием «Продукты». Морковь в ящике-клетке пахнет землёй, а картофель – склепом. Холодильный саркофаг мясного отдела хранит студёнистый отрез зельца и кровяную колбасу; кровавый рёберный размах бычьей грудины напоминает костяные крыла. Мясник выглядит как палач, продавщицы похожи на санитарок.

В парикмахерской царит вечная Илона Борисовна, которая только и знает, что причёски «бокс», «полубокс», «канадка», «модельная» и «под ноль». На женский зал всего один фен, будто инопланетный гермошлем или же скорлупа пластикового технозавра.

Какая мрачная ваша улица. Здесь проживает мальчик Костя одиннадцати лет. От сверстников его мало что отличает, разве пятнышки лишая на коротко остриженной голове. Глаза у Кости серые, нос веснушчатой пуговкой. А ещё у него почерневший безымянный палец на правой руке.

Многие думают, что палец у Кости отсохший, но это не так. Он может чуть сгибаться, и на нём, медленный, точно карликовое деревце, продолжает расти ноготь, напоминающий загнутый птичий клюв. Мамины затупленные маникюрные ножницы «клюв» не берут, а ведь справлялись и с папиными ногтями, а уж те твёрже гранита, не режутся, а крошатся на осколки.

Костя почти не стесняется мелкого уродства, свыкся. Если что, палец можно чуть поджать или вообще сунуть руку в карман, и не увидят. Вот однажды в Костину школу привели мальчика Артура Муртяна. Так у него всё туловище было сплошным родимым пятном бархатисто-коричневого цвета! Словно насмешливая природа нарядила ребёнка в замшу целиком. Лишь смуглый лоб и щёки ещё оставались обычными. Побыл он в школе недолго, первую четверть походил на занятия, а после исчез. Возможно, родимое пятно полностью затянуло его лицо или родители других детей потребовали у дирекции изолировать от учащихся эту кожную аномалию. Но Артура запомнили, имя стало нарицательным – почти анафемой. О, какое истеричное, хуже, чем на тонущем «Титанике» столпотворение образовывалось у дверей класса, когда выкликивали: «Кто последний, тот Артур!»

Костя носит синюю школьную форму. На пиджаке, где отлетела алюминиевая пуговица, пришит соразмерный протез. Нарукавный шеврон, изображающий солнце и раскрытую книгу, аккуратно надорван сверху, чтобы использовать его как дополнительный карман. Под пиджаком голубая рубашка и алый галстук с замусоленными концами. С наружной стороны лацкана приколот пионерский значок; с обратной – переливающийся пластмассовый кругляш-талисман с персонажами «Ну, погоди!» – по нему Костя обычно гадает. Задумывает произвольное число и столько же раз колеблет кругляш, если в итоге просветится Заяц – к несчастью.

Костя живёт в девятиэтажном панельном доме под самой крышей. В двухкомнатной тесной квартире их четверо: папа с мамой, Костя и младшая сестра Вера.

Папа работает на заводе, мама в поликлинике. По вечерам у папы болит поясница, у мамы – голова. Папа, согнувшись в погибель, зачерпывает из крошечной плошки пахучую вьетнамскую мазь «Звёздочка» и натирает крестец; быстро-быстро сучит вдоль спины худыми мосластыми руками, словно гигантский токующий кузнечик. Мама подвязывает шарфом к затылку горчичник и набирает в таз воды, чтобы холить ступни в извилистых голубых венах, так похожих на географические нарисованные реки – Волга, Обь, Лена, Днепр, Енисей, Дон, Иртыш, Амударья, Сырдарья. Больше рек Костя не знает, не успел выучить. Что будет с его дальнейшим образованием – неизвестно. От занятий Костю освободили из-за лишая – подхватил на ничейном котёнке, с которым миловалась в песочнице дворовая мелюзга, включая сестру Веру. А ведь даже не тискал, не прижимал к лицу, как Вера, просто подержал в руках. Вот где, спрашивается, справедливость?!

Костя только и делает, что гуляет по району. С утра идёт в кинотеатр «Юность» на детский сеанс. Старуха-билетёрша, одетая во всё шерстисто-серое, точно свалянное из плотной, как войлок, пыли, сперва не пускала Костю. Тот наобум выдумал про каникулы. Билетёрша так давно училась в школе, что позабыла, когда начинаются эти самые каникулы. Да и недели с одинаковой осенней погодой смешались у неё в голове, билетёрше действительно кажется, что наступил октябрь, а может, вообще прошли ноябрьские праздники и не за горами Новый год.

В зале никого нет, кроме Кости и укромной взрослой пары, которая пришла сюда не за искусством. Они сидят на заднем ряду, мужчина вздыхает, женщина тихо смеётся и стонет. Костя оглядывается и видит что не должно – полную, обтянутую чулком ногу женщины, закинутую на кресло нижнего ряда. Мальчишка заворожённо прислушивается, ощущая странное волнение где-то под ложечкой. Женщина вдруг поднимает голову и смотрит прямо на Костю. На верхней части её лица, как вуаль, лежит тень, но улыбающиеся губы освещены дымчатым лучом кинопроектора. Женщина обводит быстрым языком чёрную улыбку, и Костя тотчас отворачивается, чувствуя на щеках восторг и стыд. Ты тоже колготкам предпочитала чулки, радость моя…