Эту ночь я провел рядом с тем, что некогда было огромным бассейном на похожей на стилизованный зиккурат крыше дорогущего отеля. Я помнил этот отель и бывал в нем прежде. Сейчас бассейн превратился в животворный источник, в сборник пресной дождевой воды, откуда брало свое начало немало причудливо изогнутых древесных стволов, прикрывших крышу утонувшего отеля густой сенью крон. Я вдоволь наплавался в чистейшей воде, загарпунил трех хищных рыбин, водящихся в огромном бассейне, дав травоядным чуть больше шансов, и собрал с десяток птичьих яиц, беря только по одному из многочисленных гнезд. Клювастые мамаши яростно и хрипло орали, кидались, но меня не остановили – я брал дань с этого города прежде, продолжу и сейчас. И не надо так громко орать – я всегда знал меру и заставлял других ее знать.

Тот ужин удался. Я обожрался так плотно, что еще долго просто лежал на траве, вслушиваясь в мирный шелест деревьев и стрекотание ночных насекомых. Ночью отлично выспался. А утром пришлось снова бодаться с самим собой и тоненьким мерзким голоском, опять предложившим задержаться на крыше отеля, где так много чистой воды и вкусной рыбы.

А вот хер! Я двинусь дальше!

И двинулся.

Но сначала плотно заправился тушенкой.

Завтрак на крыше самого дорогого отеля в городе – почувствуй себя элитой, гоблин!..

**

«Сумрачную» улицу я покидать не спешил, уже поняв, что она идет вдоль невидимого отсюда побережья и в нужную мне сторону – ее редкие изгибы не в счет. В растительной крыше имелись прорехи, откуда падал солнечный свет, и я избегал эти сияющие столпы, предпочитая обходить их далеко стороной и оставаться в прохладной тени, а заодно не попадать в поле зрения небесных глаз.

Меня искали. За мной охотились. Не могли не охотиться. Я это понимал. А даже если это не так и на меня и мою судьбу с радостью положили хер, верить в это и расслабляться я не собирался. Двигаясь вот так неспеша, я в голове – и только в голове – выстраивал будущий маршрут на ближайшие сотни километров, одновременно прикидывая способы их преодоления. Кое-что уже начало вырисовываться, и я как раз с задумчивой скорбью рассматривал очередной почти сломавшийся шест, когда до меня донесся знакомый тарахтящий звук – так на низких оборотах работает собранный из всякого говна, разлаженный движок внутреннего сгорания. На воде трудно понять, откуда идет звук, и я решил не играть в угадайку, предпочтя схватиться за одну из свисающих до воды лиан и толчком направить плот в один из темных проломов в стене затопленной высотки.

Попасть внутрь оказалось легко. Плот без малейших трудностей вошел в обрамленный свисающей растительностью проем, нигде не зацепившись, ни на что не наткнувшись. И эта легкость мгновенно насторожила меня, заставила воткнуть шест в дно и навалиться на него всем телом, останавливая продвижение внутрь. Пока плавсредство замедлялось, а трещащий выгнувшийся шест думал, что ему делать – оскорбленно сломаться или обиженно выстоять, я заметил несколько старых спилов на матерых мангровых стволах, уловил взглядом свежие срезы на лианах и ветвях, а через секунду едва не поймал тупой холкой рухнувший сверху бетонный блок, размером с жопу бегемота.

Упавшая хрень лишь чуток задела гордый нос моего плота, выбив из него щепу и заставив брыкнуть задницей, отчего я едва не совершил полет вместе со своими пожитками. Плот закачало на поднятой волне, в воду с лязгом уходила толстая ржавая цепь, и до того, как она натянулась, я уже сидел на стенном выступе, держа в одной руке рюкзак, а в другой ствол, направив его на единственного вроде как зрителя. В голове со щелчками отсчитывались секунды, стоящий на каменном шаре голый придурок ерзал жопой, стремясь убрать причиндалы с линии прицеливания, цепь дрожала в воде, плот плясал на успокаивающейся волне и… ничего больше не происходило. Я продолжал задумчиво молчать и целиться.

– Э-э-э-э-эй! – проблеял голый хреносос. – Это же не я!

Я все так же молча целился, прислушиваясь к нарастающему звуку разлаженного мотора и смотря, как плот прибивает к стене подо мной. Ну и оглядывался потихоньку, успев заметить замкнутость стен этого каменного мешка, куда подкрашенный зеленым свет попадал только сверху, с трудом пробиваясь сквозь выросшую на руинах шапку тропической растительности.

– Э-э-э-э-эй! Ты меня понимаешь, амиго? – хриплый голос хренососа попытался стать текуче-медовым, но дрожащая жопа сводила на нет все его потуги. – Это не я!

Я молча целился. Звук движка там, снаружи, заглох.

– Ну ладно… ладно, амиго! Это я! – признался упырок, нервно переступая мокрыми ступнями по склизкой бурой жиже на вершине шара. – Я дернул веревку, да. Но мне велел так сделать старый Мумнба Рыбак, и не сделай я, он бы мне кишку расширил своей навахой – а он уже обещал! Говорит, сру я плохо, подкормка никакая, долг отдаю слишком долго… Вот я и дернул веревку ловушки, да! Ведь кто мечтает о навахе в жопе? Да никто, амиго, верно? Ну, кроме тех, что прежде жили – те, говорят, всякое творили со своими задницами, пока весь мир в жопе не оказался… Да что же ты молчишь, амиго? О чем думаешь, дружище?! Не молчи!

– Представляю полет твоих яиц – ответил я.

– Мои яйца – не птицы, амиго! Не представляй себе такое! Думай лучше о загорелых молодых сиськах! Я вот думаю! Постоянно думаю! Так в не подтертой жопе свербит меньше! И ты думай о сиськах!

– Ты мне камень на башку скинул, – напомнил я. – Хочешь мозгами пораскинуть по вон той мозаике стенной? А потом приложим к ней твои яйца…

– О сиськах, амиго! – голый парень задергался, как от удара током, когда я навел прицел ему на лоб, и принялся забавно махать башкой от плеча к плечу с такой силой, что вода с его длинных мокрых волос разлетелась во все стороны. – Думай о сиськах! И камень я скинул не на тебя!

– А на кого?

– На плот! На плот твой! Специально подгадал! Я же не убийца! Я не такой! Я простой эсклаво! Обычный эсклаво, и я хочу жить!

Выслушав его, я чуть опустил оружие, и парень, сначала улыбнувшись облегченно, опять испустил испуганный вопль:

– И жить хочу с яйцами!

– Для раба у тебя слишком много желаний, гоблин, – усмехнулся я и, отведя наконец от него оружие, одним шагом оказался на плоту, подхватил шест и толкнул его в глубь каменного колодца, образованного стенами древнего здания со сложившимися межэтажными переборками.

– Кто? «Гоблин»? Кто такой гоблин? – вывернувшись следом за мой так, что массивный ржавый ошейник на его шее едва не сломал ему позвоночник, парень поспешно вцепился мокрыми пальцами в веревочную сеть, зашлепал ступнями по склизкой поверхности своего насеста и все же сумел повернуться и не оказаться повешенным. – Что за гоблин? Я не гоблин. Я Имбо! Имбо Сесил!

– Имбецил, – кивнул я. – Ясно. Какого хрена с тобой происходит, Имбецил?

Снаружи чихнул, подавился, опять чихнул и простуженно взревел движок, пустив эхо в затопленных руинах.

– Я не Имбецил, я…

Хватило одного моего взгляда, чтобы парень подавился продолжением и просто часто закивал, медленно поворачиваясь, пока я вел плот к замеченной у дальней стены колодца чуть наклоненной каменной плите – уцелевшим остаткам этажа. Плита была расчищена от растительности, часть ее прикрыта навесом из палок и куска мутного от старости пластика, еще там имелись выложенный камнями очаг и запас хвороста.

– Это вещи Мумнбы Рыбака! – предупредил меня Имбецил. – Он сказал, любому сердце через жопу выжрет, если тронут!

– Любит вкус говна, – кивнул я. – Ясно.

– И это звук мотора его лодки, амиго! Послушай… не надо злить Мумнбу! Он… он так-то человек хороший… но убил многих. У него наваха!

– У него наваха, – я повторил свой понимающий кивок и шагнул с плота на плиту. – А у меня вот нету навахи…

– И винтовка у него тоже есть! Не надо злить Мумнбу, амиго! Просто делай, как он скажет, – и вы договоритесь.

– Делать, как он скажет – это не договор, а выполнение приказов, – возразил я, усаживаясь у заросшей листвой дыры в стене, предварительно убедившись, что недавно ее кто-то хорошенько очистил от стволов и лиан, а затем склонил сюда тонкие побеги и замаскировал листвой, тем самым обеспечив себе еще один выход из каменного мешка.

Кем бы ни был этот Рыбак Мумнба с навахой – он гоблин осторожный. И с рабами своими обращается тоже осторожно, не давая им шанса проломить себе голову – это я понял, наблюдая за мучениями Имбецила, явно поставленного сюда ради какого-то важного дела, но я пока не мог понять, какого именно. Но вообще зрелище впечатляло…

Когда этажи здания обрушились и схлопнулись, превращая все в многослойный сэндвич, сюда прилетело все то, что было под самой крышей. И среди упавшего оказалась и примерно пятиметровая статуя – если судить по видимой части и прикинуть пропорции – юной гимнастки с высоко поднятым над головой гимнастическим мячом. Гимнастка утонула по пояс, прекрасно сохранившееся красивое лицо направлено к мячу, а на шаре, что не столь уж большой, переминается голый тощий коротышка лет так двадцати. Роста в нем чуть больше полутора метров, отчего он кажется пигмеем на фоне пятиметровой гимнастки. «Пигмей» частично сидит на узкой дощечке вроде качелей, чьи веревки уходят в переплетение стволов вверху, туда же тянется цепь от железного ошейника. На лодыжке парня защелкнут еще один железный браслет, обрывком цепи и скобой приделанный ко лбу явно охреневшей от такого поворота событий статуи гимнастки. Вокруг всего этого коконом висят веревки и старая рыбацкая сеть, на которой закреплено до хрена всякой всячины: мешки и мешочки, пластиковые и стеклянные бутылки, невероятно старый фонарь с раскладной панелью солнечной подзарядки – и сверху как раз падает достаточно широкий вертикальный солнечный луч. В общем, все неплохо так придумано и организовано. Одного не пойму – для чего все это?

Словно в ответ на мои мысли коротышка вдруг вздрогнул всем телом, натужно всхлипнул и… изверг из задницы бодрый фырк жидкого дерьма, оросившего его ноги и плюхнувшегося на каменный шар под ногами, откуда все начало капать на по-прежнему максимально одухотворенный и одновременно охеревший лик гимнастки.

– Как же, сука, интересно, – изрек я, глядя на стекающие потеки бурого дерьма. – Раньше на памятники голуби срали… а ты на голубя не очень похож, Имбел…

– Я не голубь, амиго! Ох-х-х… Но я птица в неволе! Хотя я сам виноват… О-х-х… Я сам влип в это дерьмо, – произнося это, он продолжал тужиться и выплескивать из себя жидкие экскременты. – Если выдержу еще пару лун и не высру все кишки, то верну себе свободу – Рыбак Мумнба мужик справедливый!

– Нахрена ты срешь на гимнастку, Имбо? – спросил я.

– Да это вынужденно! Я каждый день перед ней извиняюсь! Сам подумай, амиго – она жила раньше, тренировалась, рекорды ставила… а теперь на нее срет неудачник Имбо Сесил… тут есть над чем задуматься! Вот ты задумался? О чем думаешь, амиго?

– О полете твоих обосранных яиц…

– О сиськах! Думай о загорелых сиськах, амиго!

– Чем ты занят, Имбо?

– Отрабатываю долги. Сейчас вот работаю прикормкой на Мумнбу.

– И кого ты кормишь дерьмом?

– Не дерьмом, амиго! Ампленто! Что ты! Я кормлю живущую там, внизу, рыбу семенами ягод красной хмагги.

– И причем тут твоя жопа?

– Так семена проходят через нее! Я жру ягоды, жру горстями, меня проносит до кровавого говна… и обработанные моими кишками семена падают в воду… стекая по щечкам гимнастки… а ведь у нее красивая фигурка была, да? А как тебя зовут, амиго? Я Имбо! Имбо Сесил! Верный срущий раб Рыбака Мумнбы, и вроде как его лодка уже входит в дом…

Об этом живая рыбная подкормка могла и не предупреждать: звук лодочного мотора оборвался у самого проема, и из светлого размытого пятна показался округлый нос достаточно широкой лодки. За секунду до этого послышался хриплый властный окрик:

– Я это! Смотри не урони, бобоччи! А то башку раскрою!

– Бьенвенидо, сеньор Мумнба! – воскликнул Сесил, шлепая ногами по заляпанному дерьмом шару гимнастки. – У нас гости! Один человек! Вооруженный! Там, сзади у навеса, сидит!

Сдавший меня хитрожопый ушлепок еще и улыбнуться мне умудрился при этом, словно давая понять, что ничего личного, мол, усердно выполняю работу.