Вот смотришь на этих афинян и, кажется, видишь, как из их ноздрей и губ выдох за выдохом уплывает душа. Кажется, что у них кожа высыхает и отмирает прямо на глазах, что, если замрешь и задержишь взгляд на одном из них, в конце концов он растворится, и все, что останется, – зубы и несколько тонких костяных веточек, белые зубы и белые кости, которые поглотит карьер, и может, однажды из этого камня выстроят дом, твой дом, и ночью ты будешь лежать без сна, потому что стены стонут, потолок плачет, будто над тобой еще одно небо, капли стучат по темечку, и ты надеешься, что это ничего, просто ветер, просто дождь, и может, это правда так, а может, это те афиняне у тебя в стенах ворочаются. Странные это мысли, аидовы мысли, но и карьер – странное место, и ты здесь сам не свой.

Вдалеке кто-то кричит. Много сил уходит с этим криком. Должно быть, дело серьезное. Он раздается снова, так же громко. Кричат в дальнем конце карьера. Афиняне, кажется, утекают оттуда подальше, так что каменная стена не скрыта за телами и тряпками. Я решаю взглянуть поближе. Огромный мужик машет дубинкой. У его ног свернулся, как хнычущий котенок, афинянин. Точнее, у его ног двое афинян. Но второй явно мертв. Туника человека с дубинкой забрызгана красным. Это кто, Битон? Ага, Битон. Как всегда, Битон. Его сына убили в первой битве с афинянами. Ну, не прямо в битве. Взяли в плен и запытали до смерти. Битон сюда часто заходит, еще чаще, чем мы.

– Ужасный ты человек, Битон.

Битон оборачивается. Я подмигиваю. Он – нет. У него дергаются щеки. Он выглядит чуть ли не хуже, чем бедолага у его ног. Лицо афинянина – все в мясо, но зеленые глаза глядят со странной надеждой. Страшно зеленые глаза. Как ящерица зеленые. Глаза эти блестят, и он уже силится уползти. Еще не готов сдаться и умереть.

– Мы с Гелоном вон там. Даже Еврипида послушали, веришь, нет?

Битон не отвечает. Только сжимает дубинку покрепче. На руке, как молния на небе, проступает вена.

– Жара с утра была – хоть стой, хоть падай.

Снова молчание. Афинянин все еще уползает.

– Развлекаешься, да? Чем он заслужил столько внимания?

– В стене их нашел.

– В стене?

– Они дыру вырыли. Ублюдки.

– Кто “они”?

Битон пинает мертвое тело у себя под ногами.

– Он с этим подонком в обнимку спал. Так и переплелись, суки. Как любовники.

Я киваю. Афинянин уже прилично отполз. За ним тянется красный след.

– Их меньше, чем в прошлый раз.

– Ублюдки.

– Да уж, ублюдки. Я им даю два месяца, не больше. Если Аполлон продолжит в том же духе, то и меньше. Как помрут – буду по ним скучать, наверное. С ними как-то поинтереснее.

Битон закрывает лицо руками.

– Не такой уж ты и плохой, Битон.

Афинянина все еще видно. Скорости ему не хватает. Ну же, ползи, чтоб тебя.

– Диокл говорит, надо их погнать до самой Греции. Довести дело до конца. Что скажешь? Я вот, например, не отказался бы пройтись по этому их Акрополю. Может, на представление посмотреть. Говорят, потрясающе. Наша Сицилия не сравнится.

Битон опускает руки и отходит на шаг.

– Вот это у тебя дубинка. Геракл немейского льва охаживал такой дубинкой. Честь тебе за такую дубинку.

Я отдаю Битону честь. Афинянин ползет, как черепаха. Я думаю: а смысл? Может, ну его? Эх, но так не хочется, чтобы он умирал.

– Не хочешь сходить со мной, с Гелоном повидаться? Он тебе обрадуется.

Это неправда.

– Я занят.

– Ага, вижу, ты человек занятой. Это-то понятно. Но, понимаешь, я бы хотел, чтобы мне на прогулке компанию составили. Свет уходит, и стыдно признаться, но мне тут в темноте не нравится. Крысы вылезают, и я боюсь. Ты не смейся, Битон. Знаю, что смешно, но уж как есть. Я боюсь.

Битон не смеется. Он уже пошел к афинянину.

– Стой!

Он замирает и оборачивается.

– Тебе прямо так сдалось угробить этого бедолагу?

Битон кивает.

– Я потому спрашиваю, что Гелон ищет на роль Ясона зеленоглазого актера. У Ясона, как известно, глаза были ну очень зеленые. Глаза-то Медею в первую очередь и привлекли, если верить легендам.

Битон глядит с непониманием.

– Могу предложить мех вина в возмещение.

Вид у него все еще непонимающий, но теперь непонимание заинтересованное. После смерти сына Битон стал почитать Диониса, но поскольку у него денег – кот наплакал, воздать почести ему удается редко.

– Мне?

– Ага, в обмен на афинянина.

Его глаза округляются. Кажется, он вот-вот расплачется.

– Спасибо.

– На здоровье, Битон.

Он берет мех и мощно к нему прикладывается. Для сосца Афродиты слабовато, но для какой-нибудь нимфы или богини чином пониже точно сойдет. Я похлопываю его по плечу и иду дальше. До афинянина я дохожу всего за пару шагов. Он сворачивается в клубок и закрывает лицо руками, ожидая продолжения. Когда оказывается, что его не бьют, он раздвигает пальцы, и из-за них выглядывают те зеленые глаза – зеленые, как ящерица.

– Не бойся, не мучить я пришел – хотя ты заслуживаешь муки. Я пришел предложить тебе роль в театральном представлении!

Он опять закрывает лицо руками и сворачивается еще сильнее.

– Да чтоб тебя! Хотел бы тебе сделать больно – сделал бы.

Пальцы раздвигаются, и я снова вижу зеленые глаза. Кажется, он что-то говорит.

– Не надо, пожалуйста…

– Хорош извиваться! А то еще передумаю. А теперь говори честно, и ничего тебе не будет. Еврипида знаешь?

Он не отвечает.

– Говори! Знаешь или нет? Еврипид, славный афинский поэт?

– Знаю.

– Сцены какие-нибудь знаешь? Прочитать сможешь, если спросят? Правду говори.

Он кивает.

– А “Медея”? Из “Медеи” знаешь?

– Думаю, да. Я…

– Приятель, тут недостаточно, чтобы ты думал. Я тебя на роль Ясона рассматриваю. Ключевая роль. А теперь говори честно.

– Я думаю… нет, я уверен, что много помню, пожалуйста…

Я даю ему мех с водой, чтобы в голове прояснилось. Он приканчивает половину одним глотком. Остаток выплескиваю ему на лицо, чтобы смыть кровь. Не так уж плохо, как казалось. Большая рана на щеке и еще на лбу. Ничего не сломано. Красавцем я бы его не назвал, но, учитывая обстоятельства, сойдет. Я протягиваю ему руку, и он хватается за нее. Мы идем. Все вроде нормально, пока не доходим до второго афинянина. Того, которого Битон убил. Когда мы до него доходим, зеленоглазый падает на землю и начинает плакать, целовать тело и что-то ему шептать.

– Хорош, приятель. Я тороплюсь.

Он не обращает на меня внимания, все целует и шепчет, так что его губы и лицо пачкаются в красном. Опять придется отмывать. Сплошная трата воды.

– Пошли!

Ничего. Я поднимаю дубинку, будто занося для удара. Помогает – он сразу отстраняется от тела, поднимает руки, защищаясь.

– А теперь вставай!

Он собирается было встать, но вдруг падает на колени, дергает несколько прядей желтых волос с того, что раньше было головой, и зажимает в кулаке. Затем встает. Я начинаю идти, медленно-медленно, и он идет следом.

Уже вышла луна, висит в небе серебряной ухмылкой, но и солнце там. Красное и толстое. Скоро оно сядет за стены карьера, а там за море, а там и ночь подойдет. Думаю, мой друг ночи обрадуется. Учитывая, что солнце в этих ямах, кажется, главная причина смерти.

– Что, рад, что вечер приходит, а?

Он не отвечает.

– Отвечай, дружище.

– Что, прости?

– Я говорю, ты рад, наверное, что Аполлон восвояси собрался.

– Ночью не то чтобы лучше.

– Что, крысы?

– Нет, холод. Очень зябко делается. Лихорадка бьет от перепада.

– Вы поэтому с другом в дыре прятались?

Он кивает.

– А что, тоже придумка. Уважаю. Но вот Битон, тот, с кем ты сейчас познакомился, – он афинские придумки ненавидит. Прямо терпеть не может. Кажись, этим вы его и разозлили. Спали себе в теньке, вместо того чтобы на солнце печься.

Афинянин снова плачет.

– Тише, приятель. Съешь оливку.

Я протягиваю ему миску. Оливки чудесные: с маслом, солью, чесноком и еще кое-каким секретом. Моя мамка их делает. Лучше в Сиракузах не найти. Он медлит, но берет парочку. Все еще плачет, но зато жует.

– Тебя как зовут, дружище?

– Пахес.

– Пахес?

Он кивает.

– А я – Полифем.

Я это выдумал. С этими афинянами никогда не угадаешь. Может, они порчу по имени наводят.

– Полифем? Как Циклоп?

– Ага, он самый. Мамка говорит, у папки моего один глаз был. Бедолага.

– А-а.

Мы идем.

– Знаешь что, Пахес? Вы, афиняне, сами виноваты. Приплыли тут, как акулы, сожрать нас хотели. Вы хуже персов. Они-то варвары, а вы вроде греки, а на других греков нападаете. Да, прав Диокл. Вы – подонки.

Он не отвечает, так и хромает дальше. На нас глядят из темноты.

– Но все равно, мой друг Гелон будет рад познакомиться с таким знатоком Еврипида. Говорит, он лучше Гомера. Скоро познакомитесь. С Гелоном, не с Гомером.

Я подмигиваю.

Свет уходит, и вылезают крысы. Сначала одна-две, но скоро земля ими кишит, воздух от них полнится звуками. Вы бы видели, как они выглядят. Не как нормальные крысы – эти мокрые, рыжие и очень жирные. Они бредут вразвалочку прямо по ногам, но, если на них не наступать, проблем не будет. Шагаю я ну очень осторожно. Кажется, что Пахес их не замечает, но, наверное, должен, потому что он на них тоже не наступает. Гелон полагает, в ямах больше тысячи крыс. Говорит, из самого города их слышно, если ночью прислушаться.

– Не донимают тебя крысы, Пахес?

– Нет.

– По-моему, они мне были бы страшней, чем голод или жажда.

Он смотрит на меня, как бы говоря, что ничего я не понимаю.

– Хочешь еще воды?

Он кивает, и я передаю ему мех.

– Скучаешь по Афинам?

Он выплевывает воду. Кашляет.

– Извини, конечно, скучаешь. Просто я слышал, что это прямо нечто. Знаешь, мы, сиракузяне, так вами восхищались. Вроде же даже наша демократия по вашему образцу придумана, да? Эх, хотел бы я это все увидеть. Парфенон там. Гелон говорит, даже в Египте с Персией нет ничего красивей.

– А он что, там был?

Я тянусь похлопать дубинку, но останавливаюсь.

– Нет. Никогда не был, но говорил с теми, кто был.

– Это правда.

– Что правда?

– Афины – самый прекрасный…

Он замолкает. Кажется, сейчас польются слезы, но он берет себя в руки.

– Самый прекрасный город во всей Греции. Я был в Египте, и, по-моему, Афины ни в чем ему не уступают. За Персию не скажу.

– Ты был в Египте?

– Да.

– У пирамид? Серьезно?

Он кивает.

– Оливку будешь?

Я даю ему еще парочку.

– Спасибо, Полифем.

Я вижу вдалеке Гелона. Он расселся на камне – ниже стоит пара афинян.

– Лампон, – быстро говорю я.

– Что?

– Меня так зовут. Не Полифем. Лампон. Не будут же ребенка в честь Циклопа называть.

– А-а.

Я ухмыляюсь и подталкиваю его в спину.

– Держись, Гелон. Я привел тебе главного актера!

Гелон глядит вниз:

– Что?

– Знакомься, это Ясон. Смотри, какие глаза зеленые. Ты же вроде говорил, что у Ясона глаза зеленые?

Гелон оглядывает Пахеса. Кажется, он не впечатлен, и, если честно, раны, которые оставил Битон, хуже, чем мне сначала показалось. Выглядит Пахес так себе.

– Глаза зеленые? Ты о чем? И вообще, он же сейчас помрет.

– Ну что ты за пессимист гребаный, Гелон? – Я приобнимаю Пахеса. – Пахес, покажи ему. Финальная речь Ясона, та, где он понимает, что его дети мертвы, давай!

Пахес прокашливается:

– Ты, ненавистная богам, я…

– Стойте! – говорит Гелон. – Если уж ставить, так всю сцену. Медея, ты готова?

– Наверное.

Вперед выступает очень высокая женщина – но в ямах же нет женщин. Я присматриваюсь. Это просто тот бедолага, у которого голова качалась, только теперь у него волосы длиннее и он в девчачьем хитоне.

– Это твоей сестрицы?

Гелон кивает.

– А волосы?

– С лошади.

– Да ты расстарался.

– Ага.