Ольга Дашкова: Сладкая ягодка. Горький огурчик

Глава 1 Нина

– Нинка! Нинка, ты где? Нинка!

– Не ори, Люся! Совсем одичала, как в лесу ей богу!

– А, вот ты где! От того, что я сейчас расскажу, ты упадешь!

Моя неугомонная подруга Люся врывается в коровник как ураган, хлопая дверью так, что телята разбегаются по углам, а я чуть не роняю ведро с комбикормом.

– Я не собираюсь падать, – отвечаю спокойно, ставя ведро на землю.

– Новый хозяин приехал! – выпаливает она, а глаза горят, как у ребенка, нашедшего клад. – Гришка, наш управляющий, уже весь на взводе, как жеребец перед ярмаркой, гривой трясет и копытом бьет!

Вытираю пот со лба тыльной стороной ладони и скептически смотрю на подругу. В коровнике такая жара, что можно яичницу жарить, платье липнет к телу, коса оттягивает назад, как якорная цепь, косынка норовит сползти на глаза. Мне тридцать три года, и за эти годы я повидала достаточно, чтобы не подпрыгивать от каждой новости и не падать в обморок.

От волнения у Люси даже испарина выступила над верхней губой. Господи, что же это за событие такое грандиозное? Папа Римский приехал, что ли?

Тот самый «жеребец», Григорий Иванович, часто говорит мне: «Сердце у тебя, Нина, как ледяной ком». Что тут скажешь – попал в точку. Оно и есть ком, и растапливать его я никому не позволю. В моей жизни уже было достаточно экспериментов.

Мужики… Хех, где они, эти мужики?

Я в них настолько разочаровалась, что даже смешно. Пять лет назад я думала иначе. Был один – городской по имени Вадим. Красивый, ухоженный, слова правильные говорил. Обещал мне золотые горы, а в итоге оставил одну, беременную, с разбитыми мечтами и кучей глупых иллюзий.

Тогда я чуть не сломалась окончательно. Но выстояла. Знаете почему? Потому что рассчитывать было не на кого, кроме себя самой. А этот новый хозяин – очередной городской тип, который приедет, покрутит носом, покажет пальцем и свалит обратно в свой комфортный мирок.

Деревня – штука серьезная, не всех принимает. Пережевывает таких и выплевывает, но уже без костей.

Еще один чужак. Для меня он – никто. И точка. Лишь бы не мешал работать и вовремя платил зарплату.

– Люся, а откуда он вообще взялся? – спрашиваю, вновь подхватывая ведро, направляясь к кормушке.

Телята тычутся мордами, жалобно мычат, а я сыплю комбикорм и стараюсь не думать о том, какие перемены нас ждут.

– Так это, говорят, сын Захарыча – Марат.

– Захарыч про сына ни слова не сказал, – удивляюсь я. – И что, теперь он прямо хозяин? Городской в пиджаке, со швейцарскими часами и айфоном последней модели. Приедет, начнет нас тут строить, объяснять, как жить, работать. Как будто мы тут не пашем с рассвета до заката.

Люся идет следом, подхватывает второе ведро. Ее сарафан развевается, русые волосы растрепались от жары, но руки работают автоматически – сыпет корм, поправляет сено. Она хмурится, словно пытается угадать, что этот загадочный Марат принесет в нашу размеренную жизнь.

– Не знаю, Нин, – вздыхает она. – Девки на ферме шепчутся, что он в Москве жил, бизнес там какой-то крутил. Большие деньги, видимо. А теперь решил ферму под себя забрать. Захарыч-то совсем плох стал, в больнице лежит, а может уже помер. А этот Марат… Кто его знает, что у него на уме? Может, все тут перевернет с ног на голову, а может, плюнет и уедет восвояси. Но Гришка уже штаны намочил от страха, боится, что его с управляющего скинут.

Пожимаю плечами, поправляя фартук, который еле держится на талии. Григорий – это вообще отдельная комедия. Сорок лет мужику, лысина блестит на солнце, как сигнальный маячок, а он все девок окучивает. Вечно подмигивает, за локоть хватает, комплименты сыпет: «Нина, ты у нас как спелая ягодка».

Ягодка, ага. Только никому не нужная такая ягодка.

После истории с Вадимом я научилась держать всех мужиков на безопасном расстоянии. Тот был настоящий городской щеголь – гладкий, как с обложки журнала, костюмчик с иголочки. Приезжал в деревню по каким-то делам, увидел меня на ферме и начал заговаривать. Я тогда была моложе, наивнее, верила в сказки про любовь.

Он говорил красивые слова, обещал жениться, называл меня «ягодкой сладенькой». А я таяла, как масло на горячей сковороде, уже платье свадебное шила, о детишках мечтала. Потом узнала, что беременна, и с радостью ему сообщила.

А он… просто исчез. Растворился, как дым.

Оставил только записку: «Нина, прости, я не готов».

Не готов, понимаешь. А я, по его мнению, была готова? Одна, с животом, с позором на всю деревню, где каждая старушка считала своим долгом обсудить мою «ошибку». Потеряла ребенка на пятом месяце – от стресса, от слез, от того одиночества, которое грызло изнутри.

С тех пор дала себе клятву: никаких мужиков. Точка. Телята – вот мои дети, коровник – мой дом. А сердце? Заперто на семь замков, и ключи выброшены в глубокий колодец.

– Гришка – это полбеды, – бурчу, переходя к следующей кормушке. – Он хоть местный, знаю, как с ним разговаривать. А этот новый… Приедет, начнет умничать, новые порядки заводить, объяснять, как коров доить правильно, как сено ворошить по науке. Пусть только попробует. Вилы у меня острые.

Люся кивает, но в ее глазах читается тревога. Она насыпает комбикорм, а я вижу, как она то и дело оглядывается на дверь, словно ожидая, что этот загадочный Марат вот-вот появится в коровнике.

– Нин, а что ты думаешь о Григории? – неожиданно спрашивает подруга, ставя пустое ведро. – Он же ходит за тобой по пятам. Вчера опять крутился рядом, подмигивал, как жених на смотринах. И на свидание звал – я слышала. Да об этом вся деревня знает.

Прыскаю от смеха, высыпая остатки комбикорма. Да, Григорий, это моя отдельная боль. За мной особенно активно охотится. Вчера схватил меня за руку, когда я несла молоко, – чуть ведро не уронила.

«Нина, – говорит, – ты как цветок в навозе, сияешь среди всех этих коров».

Сияю, конечно. В основном от пота и усталости. Но Гришка настойчив – то многозначительно подмигнет, то обнимет за талию. А я отмахиваюсь от него, как от назойливой мухи.

После Вадима я поняла одну простую истину: все мужчины одинаковы – обещают золотые горы, а оставляют с пустыми руками и разбитым сердцем.

– Гришка – просто дурак, – говорю, беру вилы и вонзая их в кучу сена. – Думает, раз он управляющий, то ему все дозволено. Вчера еще ляпнул: «Нина, ты бы мне пирогов напекла, я бы к тебе вечером заглянул». Пирогов ему! Разве что с мухоморами.

Люся хихикает, тоже берет вилы и начинает ворошить сено. Мы работаем молча – только телята мычат да вилы скрипят по полу. Жара стоит невыносимая, платье прилипло к спине, и я невольно вспоминаю то время, когда была совсем другой.

Помню, как Вадим смотрел на меня, словно я была центром его вселенной. Как он целовал мои руки, обещал увезти меня в город, показать настоящую жизнь. Тогда я верила каждому его слову, строила воздушные замки. А когда он исчез, я осталась наедине со своими иллюзиями и растущим животом.

Потеря ребенка окончательно меня сломила. Ночами я рыдала в подушку, а днем делала вид, что все в порядке. Никто не знал, как мне было плохо, как я ненавидела себя за слепую доверчивость.

Вот тогда-то я и построила вокруг себя неприступную крепость. Мужики? Да пошли они все лесом. Пусть Гришка строит мне глазки, пусть новый хозяин ходит важным павлином – мне плевать.

Никто больше не доберется до моего сердца, никто не найдет ту прежнюю Нину, которая еще умела любить.

– А знаешь что, Нин, – Люся прерывает мои мрачные размышления, – Гришка-то наш, поди, уже трясется от страха. Вдруг Марат решит его с должности сместить? Он же привык тут царить, всех девчонок за косы дергать. А если новый начальник начнет порядки наводить? Говорят, этот Марат еще молодой, лет тридцать пять максимум. И плечистый, мне бухгалтерия уже все разболтала, тони там в обмороке после его визита. Но городской, Нин. А такие нашу жизнь не понимают.

– Плечистый, не плечистый – мне все равно, – равнодушно отвечаю, раскладывая сено по кормушкам. – Лишь бы зарплату исправно платил. Захарыч был добрым и щедрым, любил он свою ферму. Если его сынок начнет тут командовать, я ему прямо скажу: «Иди сам телят корми, посмотрим, как ты справишься». А Гриша пусть подлизывается сколько хочет. Может, его действительно уволят. Хоть отдохнем от его приставаний.

Люся кивает, но видно, что она все равно переживает. Мы продолжаем работать – телята жуют сено, вилы поскрипывают, а я думаю: интересно, что нам принесет этот загадочный Марат? Захарыч был тихим, незаметным, добрым. А этот, судя по всему, приедет и начнет все переворачивать вверх дном.

– Не знаю, что-то мне тревожно. А вдруг он решит продать ферму? Тогда куда мы все денемся?

– Продаст – ну и пусть, – пожимаю плечами. – Жалко, конечно, но что-нибудь придумаем. Главное, чтобы он в мой коровник не лез со своими городскими замашками. А то вилы у меня, сама знаешь, острые.

Мы замолкаем, продолжая возиться с сеном. Я думаю о прошлом, о том, какой я была раньше – открытой, доверчивой, готовой поверить в любовь.

Теперь все изменилось. Марат, Гриша, хоть сам президент – мне все равно. Сердце наглухо заперто, ключ потерян. Я работаю, живу, дышу. Телята – моя семья, Люська, да пироги которые люблю стряпать, придумывая новые рецепты.

А все остальное – пустой шум, от которого лучше держаться подальше.

Но не успеваем мы насладиться относительной тишиной, как в коровник вбегает Гришка с выпученными глазами и начинает размахивать руками, как мельница на ветру.

Да уж, наш управляющий совсем с ума спятил.

Глава 2 Марат

Сижу в своем «Лексусе», смотрю на покосившиеся заборы и думаю: «И зачем я сюда приехал?»

Навигатор молчит, будто тоже в шоке от того, что привез меня в эту глушь. Последние пять километров дорога была такой, что я боялся оставить подвеску где-нибудь в колдобине.

А ведь когда-то я бегал здесь босиком, лазил по яблоням и считал, что деревня – это рай на земле. Детская наивность, блин. Сейчас, глядя на облупившиеся дома и покосившиеся заборы, я понимаю: рай остался в прошлом, а я приехал в какой-то музей под открытым небом.

Отец… Захар Петрович.

Упрямый, как танк, и влюбленный в эту ферму, как мальчишка в первую девочку. Всю жизнь вкладывал в нее душу, деньги, здоровье. А теперь лежит в больнице, и врачи качают головами. «Сердце не выдержало, – говорят. – Надо было меньше нервничать».

Меньше нервничай! Да он же жил только этой фермой. Каждая корова была ему как дочь, каждый теленок – как внук.

А я? Я мечтал о небоскребах, офисах, деловых костюмах. И вот теперь приехал сюда, чтобы разгребать то, что он оставил.

Выхожу из машины, и первое, что меня встречает, – это запах.

Боже мой, какой запах! Навоз, сено, молоко – все смешалось в один «аромат», от которого хочется немедленно вернуться в город. В Москве пахнет выхлопными газами и кофе. Здесь же… здесь пахнет жизнью, но какой-то первобытной, неотшлифованной.

И тут ко мне подбегает управляющий. Кажется, Григорий Иванович. Лысина блестит на солнце, как маяк, рубашка расстегнута на три пуговицы, обнажая волосатую грудь. Улыбается так широко, что я боюсь – сейчас челюсть вывихнет.

– Марат Захарович! – кричит он, протягивая руку. – Наконец-то! Мы вас так ждали! Так ждали!

Пожимаю его липкую от пота ладонь и думаю: «Да уж, видно, что ждали». Гришка – так его, видимо, все называют – прямо трясется от волнения. Наверное, боится, что я его с первого дня уволю. И знаете что? Он не так уж и неправ.

– Пойдемте, пойдемте! – тараторит он, хватая меня за локоть. – Я вам все покажу, все расскажу! Ферма у нас что надо, порядок полный, все как любил ваш папенька!

Идем по территории, а Григорий не умолкает ни на секунду. Рассказывает об удоях, племенном скоте, планах на будущее. Говорит так быстро, что я едва успеваю кивать.