Такие видения, хоть и искромётные, длившиеся едва ли долю мгновения, выбивали меня из настроения на долгие часы. И хотя я снова видел перед глазами унылые пейзажи ранней стонгардской весны, а в окружавших меня колдунах я не замечал уже ничего особенного, ранее подсмотренные видения преследовали меня всю оставшуюся дорогу. Вновь и вновь, растерявшись от собственных мыслей, я пристально вглядывался в каждого из трёх спутников, поочерёдно сверля хмурые лица долгим взглядом, но ничего не замечал: сердце воздуха дарило прозорливость лишь тогда, когда я этого меньше всего ждал.

Рыжеволосого альда-пленника, как выяснилось, пришлось всё же убить: по словам сторожившего его Люсьена, тот пытался ночью напасть, неведомым образом выпутавшись из верёвок. Я сразу же усомнился: руки альду вязал я и в надёжности узлов был уверен. Но вслух ничего не сказал: военные законы подразумевали особые разбирательства с пленными, если того требовали обстоятельства. Люсьена я не осуждал.

Всю дорогу я молился Великому Духу так истово, что Творец Мира меня всё же услышал: ни разу не наткнулись на волков, не проснулись крылатые ящеры с горных вершин, не повстречались с разбойничьими бандами, коих по весне приходилось толпами гонять… Опасные участки дорог миновали благополучно, и к закату одного из долгих серых дней вышли на вершину холма, с которого проглядывались тусклые огни расположившейся в долине деревни.

Тёплый запах Ло-Хельма я узнал бы даже с закрытыми глазами. Мягко стелился дым из труб, блеял домашний скот, стучали топоры и молоты, била тонким ключом жизнь северного посёлка. День выдался ясным, ни снежинки не опустилось с небес за всё время обратного пути, так что в режущей белизне ещё не растаявшего снега я сумел с пригорка разглядеть харчевню – самый высокий дом нашей деревни – и несколько знакомых крыш родного Ло-Хельма.

Я устремился вниз почти галопом – насколько позволяли Ветру подтаявшие, но оттого вязкие и труднопроходимые снега. За мной пришпорили лошадей колдуны, тоже почуявшие близкий кров, тепло и сытный ужин. За весь обратный путь ни один из них не перекинулся со мной ни словом; я тоже молчал. Непривычно хмурый Люсьен забыл про неизменные шутки и на привалах занимался лишь тем, что чинил свой посох – треснула кость старого дерева, оцарапалась тёмная жемчужина у основания – и в разговоры не вступал даже со спутницами. Деметра тоже молчала, что-то напряжённо обдумывая у вечерних костров – чертила непонятные символы на снегу, шептала неслышные слова и вновь стирала бледные буквы. Эллаэнис хоть и казалась приветливой – всё расспрашивала про семью и планы, нравы да обычаи – а всё же вызвать меня на откровенность не сумела. Дух разберёт, почему. Не лежала у меня душа к нежной альдке: как ни прекрасно было юное лицо, сияющие, как свежий снег, длинные волосы и тонкая фигура, а всё же искренности в ней я не чувствовал, а потому и держался подальше – кожей ощущал гремучую смесь соблазна и опасности.

– Стой, староста! – окликнула меня Деметра, когда я достиг короткого моста, переброшенного через местную спокойную речку. – Погоди!

Я послушно натянул поводья: на том берегу уже мелькнули знакомые лица, а значит, вскоре весь Ло-Хельм узнает о нашем возвращении. Отвечать на вопросы деревенского совета прямо сейчас мне не хотелось, а потому я встретил колдунью лицом к лицу, радуясь, что хоть сейчас сердце воздуха позволяло мне смотреть на неё в привычном свете, без этих слепящих серебристых нитей перед глазами.

– Куда ты так пришпорил? – хмурясь, поинтересовалась Деметра. – Договориться с тобой хочу, староста. Поскольку третий элемент у тебя, то до нашего отъезда из Ло-Хельма в гильдию не уходи из деревни. Это очень важно, понимаешь? Не молчи! – рассердилась колдунья, когда я не ответил. – Ну же, Сибранд! Обещаешь?

Я честно задумался: на охоту бы сходить ещё разок, заготовить мяса для детей впрок, да на рыбалку – сейчас, когда сошли льды, рыба сама в руки пойдёт…

– Нет, Сибранд, – будто прочла мои мысли колдунья. – Прошу тебя!

– Моя плата, – напомнил вместо обещания. – Когда?

Деметра торопливо кивнула.

– Я попробую. Сегодня ещё до заката зайду. Если у меня не получится, тогда спросим у Сильнейшего… Дом на окраине, верно?

– Тот, который повыше, – уточнил я: не хватало ещё, чтобы колдунья заглянула к Тьяре на огонёк!

– Приду, как только отдохну, – пообещала она, глубже натягивая меховой капюшон.

Я тронул поводья, первым въезжая в деревню, за мной потянулись Деметра с Эллой. Люсьен догнал меня у харчевни, тронул за локоть; подождал, пока нас обгонят спутницы, и спросил негромко, вполголоса:

– Что ты видишь?

Я в этот момент засмотрелся на гриву своего коня – надо бы Назара попросить гребнем по спутанному волосу пройтись – а потому над вопросом поразмышлял секунды две, прежде чем уточнить:

– В смысле?

– Не притворяйся, – нахмурился Люсьен, по-прежнему удерживая меня за локоть. Тонкие пальцы вокруг моего предплечья сомкнуться, конечно, не могли, но парень вцепился в отворот стальной пластины наруча, будто клещами. – Я видел твой ошарашенный взгляд, когда ты смотрел по сторонам! И то, как на нас в дороге пялился – тоже. Или ты думал, нам неизвестны свойства артефакта? Сердце воздуха позволяет своему сосуду зреть будущее, проникать в суть… как сердце воды дарует способность исцелять, сердце земли тянет к богатствам, а сердце огня обостряет чувства… И Деметра, и Элла понимали, что ты видишь больше, чем говоришь! Обхитрить бруттов, стонгардец – как наивно! Так что ты видел там, в пути?

Я резко потянул локоть на себя – молодой колдун едва не вывалился из седла – и какое-то время молча рассматривал ещё юное, с характерными резкими чертами, лицо.

– То же, что я вижу сейчас, – ответил коротко.

Спутницы уже ждали нас у харчевни, а потому дольше я задерживаться не стал: подъехал поскорее, кивнул спешившейся Деметре, и направил коня прочь, пока не выбежал встречать меня Хаттон, и не появились на улицах словоохотливые односельчане.

До темноты я собирался ещё многое сделать, а потому оставлял колдунов позади с лёгким сердцем: пусть теперь не я за ними, а они за мной побегают!

Кто-то окликнул меня от кузницы, но я нарочно не обернулся. Прости, Фрол! Царапнул по сердцу твой взгляд, когда на деревенском совете чужим пересудам поверил, а не мне, своему другу. Не виню тебя, а только дай времени побольше – пусть затянется…

– Отец!!!

Ещё не спешившись, увидел, как с заднего двора, увидав меня через прутья толстого забора, вылетели к воротам двое, набросились, едва я коснулся ногами земли.

От такого напора я даже пошатнулся; поскользнувшись на подтаявшем снегу, рухнул вместе с первенцами на жёсткий настил. Никанор с Назаром залились весёлым смехом, впервые уложив меня на лопатки, завизжали, как малые дети – всю деревню на уши подняли, не иначе! Ай, да и Дух с ними!

Стиснул в объятиях обоих, удовлетворённо услышав сдавленные писки, заулыбался в лохматые макушки. Опять шапки забыли!

– Ты вернулся! – оторвавшись наконец от меня, счастливо выдохнул Никанор. – Мы так скучали!

Назар, верный своей привычке, промолчал, позволяя брату высказываться за двоих; и тихое «да» один только я услышал. Поцеловав первенцев поочерёдно, с трудом поднялся на ноги – хоть и не в доспехе возвращался, а нести собственный вес, да ещё и артефакт в придачу, оказалось тяжело – взял Ветра под уздцы, отвёл в конюшню и сбросил походные мешки с верного коня. Сыновья крутились рядом, но я реагировал на их восторженные замечания и бесконечные вопросы медленно: сказывалась усталость. Слабая мечта о тёплом очаге и мягкой постели, впрочем, разбилась вдребезги, как только я переступил порог своего дома.

– Наконец-то! – гаркнула свояченица, не оборачиваясь от стола. – Повернул подковы в родное стойло! Я уж думала, насовсем меня с потомством покинул!

Илиан, с понурым видом полоскавший утварь в тазе с водой, вскинул голову, ахнул и бросился ко мне, на ходу смахнув со скамьи чугунок с вареными овощами. Добрый металл выдержал удар, но крупные картофелины покатились по полу, а Октавия, услышав стук, подавилась сквозь зубы невнятным словцом, от чего сидевший тут же на столешнице Олан вздрогнул и разрыдался.

Я оглядел мгновенно воцарившийся в доме хаос, бросил у порога походные мешки и шагнул вперёд.

– Собери всё, – негромко наказал побледневшему Илиану, в глазах которого тоже стояли слёзы, – да сполосни в воде, сейчас ужинать будем.

Притянул сына к себе, поцеловал в высокий, умный лоб. Мальчишка потянулся ко мне жадно, истово – соскучился по родительской ласке, одиноким чувствовал себя в собственной семье. Старшие-то братья всё вместе держались, а от младшего компании никакой, так что среднему приходилось чаще играть самому. В деревне тоже привечали больше крепких и бойких детей, а таких, как Илиан, худых да любопытных, обыкновенно гнали прочь, искать счастья в другом месте. В кого уродился мой средний сын, я не знал, но прекрасно понимал, что он совершенно другого теста, нежели первенцы. Нуждался в ласке да внимании, вот только не мог я, не находил времени их оказать…

Илиан бросился на пол, ползать да собирать рассыпавшиеся овощи; старшие братья без указаний последовали примеру, быстро отыскивая закатившиеся картофелины и бросая их обратно в чугунок. Октавия раздражённо ставила на стол тарелки, не произнося более ни слова, и я как никто другой понимал её в этот миг. Сам провёл целый год в усталости, криках и раздражении; знаю, чего ожидать от собственных детей. И как после этого Тёмный под руку подбивает или за язык тянет – тоже помню…

– Тихо, тихо, – попросил, протягивая руки к Олану. – Я здесь…

      Младенец продолжал орать и вырываться, мотал головой из стороны в сторону, молотил меня слабыми ручками; задыхаясь от рыданий, втягивал в себя воздух через силу, со свистом. Я молча прошёл с ним в угол, на груду сброшенных шкур, уселся там, баюкая на руках истошно вопящего сына. К тому времени, как мои домочадцы расставили на столе посуду и снедь, я успокоил Олана достаточно, чтобы сын позволил мне обнять себя и шептать на ухо всякие глупости. Младенец слушал и улыбался. Понимал ли? Или просто нравился голос? Великий Дух, да я был бы благодарен, если бы Олан хотя бы узнал меня!

Заигравшись с ребёнком, я не заметил, как слабые ручки дёрнули за отворот рубашки, раз и другой, и как поддалась растрепавшаяся шнуровка полотна, обнажая шею и часть груди. Брызнули на свободу серебристые блики воздушного артефакта, заплясали на стенах драгоценные россыпи светлых пятен, и неясной сферой закружились под моей кожей тысячи мелких ураганов.

Я поспешно запахнул рубашку; одной рукой получилось не очень ловко, и пока я возился со шнуровкой, мои поражённые домочадцы успели разглядеть всё, что я так старался от них скрыть.

– Сердце воздуха, – не глядя, ответил на немой вопрос Октавии. – То, за чем явились маги. Нужно идти в их гильдию, чтобы от него избавиться. На днях отправлюсь.

Эффект от моих слов оказался бурным и напрочь перекрыл удивление от чудесного зрелища.

– Когда отправишься? – звенящим голосом поинтересовался Никанор. – Снова? Надолго?

Куда как дольше, чем в прошлый раз, сын!..

– Всё расскажу, – пообещал я, – только вначале поужинаем.

Обещание сдержать не удалось: как только последняя картофелина была съедена, а от вяленой рыбы остались одни кости, в дверь негромко постучали. Олан к концу ужина заснул у меня на руках, утомившись от собственных криков и угревшись в отцовских объятиях; а потому дверь визитёру открыла Октавия, пока я осторожно поднимался из-за стола.

– Я к Сибранду, – первой проронила Деметра, поскольку молчание у дверей затянулось, а я со своего места не видел позднюю гостью.

– Ну проходи, – хмуро пригласила свояченица, хотя с места так и не сдвинулась.

Бруттскую колдунью неприветливость приёма не смутила: решительно отстранила мозолистую руку, заслонявшую ей проход, шагнула внутрь, тут же встретившись со мной взглядом. Деметра пришла в свежем платье, со слегка влажными волосами – никак, баней у Хаттона воспользовалась – и я слабо позавидовал: сам-то с дороги ни переодеться, ни умыться не успел. Выглядела бруттская колдунья на удивление хорошо: блестели светло-карие глаза, сияли, отражая огонь очага, золотисто-каштановые волосы. Даже лицо, чьи заострённые черты мне поначалу казались серыми и невыразительными, светилось мягким внутренним светом.