Касаясь пальцами оболочки, бреду вдоль нее на восток. Раньше капсулу мы называли ловушкой. До тех пор, пока гостем не забрел профессор из Москвы, который выдвинул красивую гипотезу, прежде чем мы его сожрали. Согласно этой гипотезе, мы втроем угодили во временную петлю, образовавшуюся в результате мощного взрыва. Как угодили и почему именно мы, профессор объяснить не сумел, и психанувший Клаус его прикончил. Как бы то ни было, драпали мы из-под Курска так, что земля стонала под сапогами. Отбившись от части, три недели плутали по лесам и забрались в самую глушь. На лесную поляну с заброшенной землянкой по центру наткнулись, когда вконец уже обессилели. В этой землянке мы провели ночь, а пробудившись наутро, решили отоспаться и днем. Вновь проснулись уже в сумерках, от доносящихся с востока человеческих голосов. Говорили по-русски, но мы даже обделаться от страха не успели, а лишь заорали от ужаса, потому что над головами уже стремительно разрастался огненный шар. Обрушившись, он разом заткнул и русских, и нас.

Жуткая вещь эта капсула. Изнутри – словно купол с прозрачными стенами: у нас вечный август, а за ними то январь, то апрель. Зато снаружи никаких стен вовсе нет, все гости это подтверждают. И капсулы никакой нет, пока внутри не окажешься. Московский профессор плел что-то насчет разрыва в пространственно-временном континууме. Анизотропного разрыва – в одну только сторону. Вот нас этим разрывом и угораздило – по самые анизотропы.

Гадюка обнаруживается в корнях могучей сосны. На меня у нее выработался условный, как и все здесь, рефлекс: при моем приближении змея сворачивается в клубок и готовится к атаке. Мы враги – я убивал ее двести восемьдесят три раза – и, будь я на ее месте, все бы отдал за возможность хотя бы раз ужалить в ответ. К гадючьей беде, я так же опытен, как она, зато намного сильнее – поэтому ужалить не удается. После серии обманных движений я тесаком сношу гадюке башку. Закидываю еще дергающуюся в руках мертвую тварь на плечо и бреду дальше.

С востока оболочка капсулы не такая, как по остальному периметру. Участок метров в пять длиной непрозрачен, будто разрыв в стекле забили фанерой. Что снаружи, сквозь него не видать, да и гости к нам через этот участок не проникали. Съеденный профессор говорил, что здесь, возможно, завязана пуповина капсулы. Нам, впрочем, от этого знания ни тепло ни холодно.

Возвращаюсь к полудню – время мы по-прежнему измеряем наружными категориями. Странный этот полдень, как и девяносто два остальных в цикле. Солнце с утра сдвинулось по небосводу разве что на миллиметр-другой. Воздух вязкий, тягучий, провонявший гнилыми листьями и человеческим дерьмом. Вилли с Клаусом к моему возвращению успели уже совершить содомский грех – морды у обоих морщатся от отвращения.

– Во времена фюрера вас бы уже давно расстреляли, – упрекаю любовничков я.

Упрек незаслуженный. Гомосексуалистами бывшие солдаты вермахта стали не от хорошей жизни – не каждый, как я, способен достичь удовлетворения мастурбацией, вот бедолагам и приходится пользовать друг друга, когда гостей нет. Что ж – если от любви до ненависти один шаг, то и в обратном направлении не больше. Впрочем, от неестественных наклонностей напарников мне только польза. Когда к нам попадают гостьи, достаются они преимущественно мне – к женским прелестям Вилли и Клаус несколько охладели.

Вспоминаю, как я блаженствовал в сто девяностом, что ли, цикле, когда к нам занесло сразу трех восемнадцатилетних красоток, заплутавших в дремучих курских урочищах. Я драл их одну за другой, а иногда и всех вместе, подбадриваемый скабрезными советами Вилли и мерзким хихиканьем Клауса, держащего девчонок на прицеле. И хотя я сопереживал гостьям, трахать последнюю оставшуюся в живых, пока Вилли с Клаусом за обе щеки уплетали ее подружек, было воистину божественно.

Времена, когда меня мучили угрызения совести, в прошлом. Выхода из капсулы нет – гости обречены независимо от того, прикончим мы их или позволим дотянуть до конца цикла. С началом следующего капсула неизменно возвращается в изначальное состояние – от посторонних, занесенных снаружи предметов, не остается и следа. В конце концов, гости могут даже гордиться тем, что сумели напоследок принести пользу – так я считаю. Вилли и Клаус согласны, хотя совести у обоих отродясь не водилось. Вонючие скоты.

Три недели проводим в обычной рутине, а потом появляются гости. Сразу пятеро, при оружии, разом проникают в капсулу сквозь северную оболочку. Что ж, такие визиты нам не впервой: снаружи в очередной раз заинтересовались объектом, в котором бесследно исчезают люди, и послали спецназ. Пятерых камикадзе, готовых к любым неожиданностям. То есть это им кажется, что к любым. К неожиданностям нашего толка подготовиться невозможно.

Мы принимаем бой. На нашей стороне все преимущества, кроме численного, которое сейчас значения не имеет. Смерть для нас – обыденная и привычная неприятность, а для них – фатальная неизбежность. Независимо от того, перестреляют они нас раньше, чем мы их расшлепаем, или наоборот.

Эти пятеро хороши, не то что слабаки и паникеры из НКВД, которые лезли к нам когда-то четыре цикла подряд, пока снаружи не поняли, что переводят людей понапрасну. Эта пятерка, нырнув из весны в лето, не теряется. Не деморализуется, даже когда Клаус разносит из «шмайссера» голову ближайшему к нам. Здоровяк с капитанскими погонами машет рукой, уцелевшие мигом рассыпаются в цепь и залегают. Мы ждем. Для нас предстоящая бойня – потеха. Для них – смерть.

– Предлагаю вам сдаться! – орет капитан. – Кто бы вы ни были, сдавшимся гарантирую жизнь!

Залегший в овражке Клаус в ответ хихикает. Я перевожу сказанное Вилли, у него трясется от хохота пузо.

– Гарантируем вам смерть, – кричу я. – Хотите сдавайтесь, хотите деритесь, все равно сдохнете!

– Шайзе, – добавляет Вилли. – Жопы. Руссиш арш. Дерьмо. Дрек.

Капитан молчит. Хладнокровная сволочь, умелая. Сейчас он просчитает варианты, и начнется атака, другого выхода у десантников нет.

Они бросаются в атаку, предварительно швырнув в нашу сторону по паре гранат. Я даю по набегающим фигурам очередь, слева рявкает «вальтер» Пузатого Вилли. Из овражка стрельбы не слыхать – видимо, одна из гранат достала-таки Рыжего Клауса.

Через минуту все кончено. Я поднимаюсь на ноги, осматриваюсь. Вилли убит, брылястая одутловатая рожа превратилась в кровавое месиво. На склоне овражка корчится с распоротым животом Клаус. Смотрит на меня умоляюще.

– До встречи, Клаус, – говорю я и стреляю ему в висок.

Капитан еще жив. Он лежит на боку, неловко пытаясь перетянуть бинтом развороченное пулями бедро. Я приседаю рядом на корточки.

– Кто? Вы? Такие? – с трудом выдавливает из себя слова капитан.

Я не отвечаю. Отбираю у него аптечку, вкалываю обезболивающее и как умею накладываю повязку. Ненависти к нему у меня нет. По правде сказать, капитан гораздо больше мне симпатичен, чем временно отправившиеся на тот свет напарники.

– Я спросил, кто вы такие, – упрямо повторяет, кривясь от боли, капитан.

– Какая тебе разница, – говорю я бесстрастно. – Можешь считать, что солдаты Третьего рейха. Меня зовут Георг. Обершутце 102-й пехотной дивизии вермахта Георг Штилике. Еще вопросы?

Капитан сплевывает кровью.

– Вот оно что, – устало бормочет он. – Кто бы мог подумать. Умники в штабе какие только догадки не строили, а тут такое… Наследнички фюрера, а?

– Да пошел ты, – в сердцах отвечаю я. – Вонючка он, твой фюрер.

– Мой? – удивленно заламывает бровь капитан. – Хотя знаешь, ты прав. Мой тоже вонючка.

Я достаю из капитанского вещмешка банку тушенки, вслед за ней завернутый в целлофан хлеб.

– Отцепи у меня с пояса флягу, – просит он. – Там водка. Пьешь водку, обершутце или как там тебя?

Мы прикладываемся к фляге по очереди. Я смакую давно забытый напиток. Водка мне кажется сладкой. Рассказываю капитану, как обстоят дела. Он слушает молча, насупившись, не перебивая.

– Сволочь ты, Штилике, – говорит он, когда я заканчиваю.

– Сволочь, – признаю я. – А ты? Что бы ты делал на моем месте?

Капитан прикрывает глаза.

– Не знаю, – досадливо говорит он. – Но человечину бы не жрал. И девчонок бы не насиловал. И друзей бы в очко не трахал.

– Врешь, свинья, – подаюсь я к нему. – Еще как жрал бы и трахал. Ты визжал бы от ужаса, случись тебе пройти через то, что мне.

Капитан вскидывается.

– Я не визжал бы, – цедит он. – Но вам больше ничего не обломится. Понял, ублюдок? Если я не вернусь…

– Не вернешься, – прерываю я. – Без всяких «если». Отсюда не возвращаются.

– Пусть так. Но людей вам больше здесь не видать. Вокруг объекта поставят оцепление, мышь не проскочит. За вас возьмутся всерьез, фриц. Недолго вам осталось.

Я пожимаю плечами.

– Ошибаешься. За нас уже брались. Однажды целую роту угробили, в другой раз – взвода два положили. Ничего нам не сделается, русский, тем более в вашем-то бардаке. Ну, пропадают людишки, так они везде пропадают. Даже оцепления никакого не будет – кому нужно держать здесь солдат, охранять неизвестно что невесть от кого. Постоят месяц-другой, комарью на радость. Лето закончится, свернут манатки и уберутся, откуда пришли. Дороги сюда прокладывать и технику подгонять себе дороже. Что, не так?

Капитан скрипит зубами то ли от злости, то ли от бессилия, не поймешь. Он знает, что я прав.

– Будь проклят тот метеорит, – шепчет он.

– Метеорит? – переспрашиваю я. – Так это был не снаряд? Впрочем, какая разница.

К условному вечеру капитан впадает в беспамятство, к утру приходит в себя и вновь теряет сознание. Мне он больше не нужен. Мне теперь предстоит прожить два с лишним месяца в одиночестве, и переводить жратву на заведомого покойника неразумно. На исходе второго дня я стреляю капитану в затылок.

От трупов начинает пованивать. Я стаскиваю тела к северной окраине, но смрад доносится и оттуда. Неделю провожу в трудах – стволом «шмайссера» копаю братскую могилу. К тому времени, как она готова, смрад становится нестерпимым. Безостановочно блюю, пока сваливаю в нее останки. Хорошо, жрать их не придется – мне одному пищи до конца срока хватит, делить ее на троих нужды больше нет.

В вещмешке одного из убитых – потрепанная книжка с картинками. Говорить по-русски я выучился неплохо, но читаю лишь по складам, с трудом распознавая слова. Тем не менее, книжка поначалу скрашивает одиночество. Речь в ней идет о маньяках, насилующих и расчленяющих свои жертвы. Чикатило, Головкин, Оноприенко, Кулик…Я дочитываю до середины, затем рву эту книжку, подтираюсь ею, жгу страницы одну за другой. Я не такой. Я знаю, что не такой. Да, я убивал. На войне, потом здесь. Насиловал. Расчленял. Поедал человеческое мясо. Но меня к этому вынудили, у меня не было другого выхода. Возьмите любого, поместите в замкнутое пространство в компании двух психопатов, маньяков и убийц. И заставьте жить.

– Что?! – кричу я вслух мертвому, зарытому в братскую могилу капитану. – Что, сука, моралист хренов, ублюдок, совестливая мразь? Не стал бы, говоришь? Не стал бы жрать и насиловать? Еще как стал бы, гнида, свинья…

Мне невмоготу. Меня крутит, корежит, выворачивает наизнанку. Я проклинаю злосчастный метеорит, сдохшего фюрера, сдохшего капитана, сдохшего раньше времени Клауса. За две недели до срока я не выдерживаю. Я больше не могу быть один, мне необходимы рядом такие же, как и я. Вскидываю «вальтер» Пузатого Вилли ко рту. Закусываю ствол. Стреляю себе в небо.

Цикл 285

Прихожу в чувство, как всегда, последним. В землянке воняет потом и нечистотами. Это от них осталось, от этих сволочей, от гадов этих, нерях. От моих дружков.

– Гитлер капут, уроды, – приветствую я обоих, выбираясь наружу. – Чтоб вам сдохнуть, как ему.

Вилли возвращает мне пожелание. Клаус хихикает. Сплевываю им под ноги и отправляюсь разыскивать гадюку.