– Светлый день сегодня, Зоенька, – ласково сказала матушка и прослезилась.

Я ополоснула руки в ледяной воде, сняла фартук и повесила на сук. Долго смотрела на радостное лицо матушки, не в силах поверить, что весь этот кошмар наконец закончился, а потом попросила севшим голосом:

– Волосы мне обрежь.

– Зой, ты чего? – всполошилась она. – Нельзя ж так! А люди-то чего скажут? Не пристало девке стриженой ходить.

– Ненавижу эти патлы, – ответила я, не желая ввязываться в спор, старый как мир. – Договаривались же.

– Зой, ну пусть бы отрасли сначала свои.

– А разница? Корни лиловые полезут, всё одно догадаются все. Лучше уж сразу состричь.

– Зой, ну жалко же…

Волосы – вечная причина раздора. Хоть я и понимала, что красить их надо и что без этого моё происхождение видно за версту, как Льику на ясном ночном небе, но всё равно ненавидела эти чёрные бустылы́, в которые превращались волосы после покраски чернилами. Будто стог гнилого сена на голову напялила и ходишь.

– Нет, мам. Если ты не обстрижёшь, то я наголо обреюсь. Ещё хуже будет.

Она горестно вздохнула и сдалась. Знала, что спорить со мной бесполезно и вечно сетовала на моё упрямство. Но уж что родилось, то и выросло.

– Зой, дак, может, про наследство чего узнать, а? – заискивающе спросила матушка, прижимая натруженные руки к животу. – Дед Абогар вечно говорит об наследствах всяких. Мож, и тебе б чего перепало, раз других детей у отца твоего нет.

– Ничего нам от него не надо! – вспылила я. – Ты же знаешь, что меня его прихвостни чуть не поймали!

– Так-то оно так, но теперь-то карон Альтар мёртв. Мало ли чего тебе полагается? Я ж сохранила и записки его, и контракт свой рабочий. Доказательства-то есть…

– Мам, мы что, плохо живём? – сердито спросила я.

Она растерянно моргнула. Оглядела задний двор с почти пустой поленницей, небольшой огородик, с которого мы жили летом, наполовину просевшую в землю старую избу, в которой ютились последние годы. И то благодаря деду Абогару, без него бедовать бы нам на улице, так что вопрос я задала глупый. Пусть жили мы не в парче, а в парше, но и идти на поклон к родственникам отца я категорически не желала. Все знают, как себя ведут аристократы. Что придётся вытерпеть бастарду, чтобы выцарапать из их лап хоть медяшку? И получится ли?

– Будь у него жена или другие дети – это одно. Но у него только лишь троюродные сёстры. Дед Абогар говорил, что в таких случаях и бастарду может перепасть наследство-то.

– Мам, теперь я могу пойти работать. Не нужно будет от каждой тени прятаться. А там – может, и замуж выйду…

– Не возьмёт тебя никто, Зойка, – горестно вздохнула матушка. – Девка ты работящая и справная, но ауры у тебя нет, из приданого – горсть прошлогоднего снега. Коли Трайда́р в жёны тебя не взял, так и никто не возьмёт, особливо теперь… – с досадой закончила она.

Слова матери серпом резанули по сердцу. Ровнёхонько по тому месту, что уже год не заживало. Дура я была, тут не поспоришь. Любила Трайдара, верила ему, ждала, когда он женится. И он женился. Только не на мне, нищенке, а на девице, что отец ему сосватал. Знать бы, что так сложится, прогнала бы взашей с крыльца, но я не знала. Говорила мне матушка, чтоб честь девичью берегла, а я не послушала. Думала, что всё у нас с Трайдаром по-настоящему, по любви.

Дура. Как есть дура.

Я закусила губу.

– Дар у меня есть, может, выйдет из него толк… – тихо ответила я.

– Ой ли! Что твой дар, такой только и нужен, что шпионам да ворам. А с такими свяжешься – головы не сносишь. И куда работать ты пойдёшь, Зойка?

– Где побольше заплатят, туда и пойду.

– Эх, не надо было тебя перед дедом Абогаром-то скрывать. Глядишь, научил бы тебя чему, пока ещё в себе был.

– Я сама научилась, чему смогла, – упрямо возразила я. – Мам, послушай. Я прекрасно понимаю, с какой стороны у хлеба масло, но идти к родственникам отца не хочу. Крыша над головой и миска еды у нас есть, руки есть. Да и сколько там денег, чтоб идти к родне отца унижаться? Ты ж сама говорила, что за имением долгов, как шелков.

– Ну… мож, есть ещё чего… – скисла матушка.

– Узнай. Меня-то в Городской Приказ никто не пустит, а вот тебе по доброй памяти, может, и скажут чего. Не зря же ты там столько лет полы намываешь.

– Это да. Может, кто чего и скажет, – воодушевилась она. – А волосы коли отстрижём, так все увидят, чья ты кровь. Может, оно и того… поспособствует…

Я тщательно вымыла руки ещё раз, набрала в ведро чистой колодезной воды и пошла в избу. Налила в чугунок, положила туда кости с жилами, чтобы наварить супа. Мясо-то закоптить надо. А копчёное можно и продать потом, а то соли в доме почти не осталось, да и платье у матушки совсем износилось – скоро в таком на работу не пустят. Значит, надо на новое откладывать. И мне нужно одёжку прикупить. Оборванку-то никто не захочет на работу брать, ещё и стриженную.

Я хоть и понимала, что по уму не надо бы косу обрезать, но… я этой косой, как цепью, была к прошлому прикована. Да и пачкала она, особенно в дождь. Ляжешь с влажной головой – на подушке утром новое пятно. А ещё кожа от неё чесалась неимоверно. Да только оправдания это всё. На самом деле я просто до глубины души ненавидела то, что из-за отца никогда своих волос не видела. Может, кому ерунда, а у меня пунктик, как дед Абогар говорит.

Достала ножницы и наточила – не в каждом доме такие были, но я выменяла у хмельного Хрыка на десяток шкурок. Он по пьяни всегда добрый становится, оттого и завязал с выпивкой. Хорошие ножницы, добротные, ещё детям моим послужат, если будет на то воля духов.

Волосы у меня были длинные и густые, несмотря на то, что мы с мамой их красили. Уж, как говорится, природа если захочет, одарит так, что не пропьёшь. Всегда любопытно было, какими они будут, если вырастут натуральными. Вот и узнаю!

Для начала я отрезала косу. Одно движение – и она осталась в руке, словно ящерица отбросила хвост. Дальше я остригла самые длинные пряди, на ощупь. Делала это с наслаждением, с затаённой гордостью. Больше мне не нужно будет прятаться. Когда люди отца чуть не разыскали меня три года назад, я поклялась себе, что как только он отправится кормить червей, я выйду из тени, в которой держалась всю свою жизнь.

Мы с матушкой даже в город теперь сможем переехать, если пожелаем. Хотя… это я, конечно, лишку дала. Деда Абогара одного мы не бросим. Как он без нас? Никак.

Матушка со вздохом сказала:

– Давай на улицу выйдем, там свет лучше. Уж я постараюсь срезать так, чтоб хоть немного осталось…

Да, волосы успели отрасти довольно сильно, уже на ноготок, так что бриться наголо не потребовалось. Матушка взялась за гребень и принялась за работу. Без волос голове быстро становилось холодно, а ещё как-то легко! Словно к земле меня тянула эта порченная чернилами коса.

Волосы я ненавидела красить с детства. Чтоб чернила на волосах схватились, их сначала мешали с кислотой. От неё нещадно щипало кожу, а терпеть приходилось долго, иначе чернота из волос вымывалась, оставляя фиолетовую паклю, не менее подозрительную, чем мой родной лиловый цвет.

Вот только спасла меня эта краска, когда пришли люди Синвера да принялись всех расспрашивать про байстрюков с лиловыми волосами. Платили сотню золота за любую наводку. Дед Абогар тогда сказал: «Информация стоит денег, жаль, что у меня её нет», и пьяно засмеялся. Тогда я возблагодарила духов за то, что он слеп. Зрячий давно бы заметил, что со мной не так, чай в одном доме столько лет живём.

С тех пор, как по окрестным городам и сёлам прошлись нюхачи в погоне за случайными бастардами Синвера, я перестала дуться на матушку за щипучую краску. Да и напугали они меня тогда порядочно. Не повезло столкнуться с ними в лавке. Я крупу брала, что подешевле, а они продавца выспрашивали, деньги предлагали. Сотню золотых за наводку, две – за помощь в поимке. Так и сказали – в поимке. После этого сомнений, зачем им байстрюки карона, не возникало. Да и выглядели искатели эти как обыкновенные душегубы. Таким только попади на лезвие ножа – порежут на кусочки.

В тот момент у меня и случился приступ тихой ярости. Я смотрела на пришедших по мою душу головорезов и клялась себе, что никогда отец меня не достанет и не увидит. И такая злость во мне вскипела, что аж внутри что-то переклинило, отчего и проснулся дар.

Странный дар, если так подумать. Но лучше такой, чем никакого. Тем более что он не раз меня спасал с тех пор. Это Трайдар ухаживал да волю мою спрашивал, а другие не прочь были и в переулке зажать. Дар помогал этого избежать.

Никогда о подобном даре не слышала ни от кого, даже от деда Абогара, хотя он всё знал. Уж сколько историй рассказывал, в детстве я часами слушала. Иногда только слова незнакомые переспрашивала, за что он меня глупой духови́цей звал. Разговаривала-то я с ним только когда он во хмелю был, а по трезвой он и не знал, что, помимо матушки, с ним ещё и я в доме живу. Но я никогда не мешала и не шутила над ним. Жалела. Тяжело ему пришлось, когда он ослеп, поэтому я ему всегда помогала. Под руку подкладывала то, что он искал. Чая доливала в кружку. Пледом укрывала, если задрёмывал.

Хороший был мужик, пока не спился окончательно.

– Вроде всё, – придирчиво осмотрела мою голову матушка, закончив стричь.

Она глядела на меня, поджав губы. Я поднялась, отряхнула плечи от колких волосков и завертелась в поисках старого ведра, самого тёмного. В конце концов нашла, зачерпнула воды в колодце, вытянула и всмотрелась в своё отражение.

Чудно́, конечно. Но лучше так, чем крашеной.

– Ох, прости меня небеса, как оборванец какой стала… На девку больше не похожа… Кто ж тебя такую на работу примет… – запричитала матушка.

– А не нужна мне такая работа, куда за красоту берут, – фыркнула я. – Ты сходи к Хрыку, продай шкурки. А я пока в городе показываться не хочу.

– Нет уж, сегодня уже никуда не пойду. Ужин состряпаю праздничный. Медку достану, полакомимся.

Пока матушка готовила, я закончила с тушками и шкурками, всё убрала. Вымыла фартук, доски и ножи, наколола дров, наделала щепок и засунула мясо в коптильню.

У меня свой рецепт был: я не только эшнёвую щепу, но ещё и мородиновые веточки клала. А осенью – и травы всякие, но на исходе зимы их почти не осталось.

Закончив, пошла в избу, как на двор забежала испуганная Лорка.

– Зой, там того!.. – вытаращила она на меня глазищи. – Ты чего?

– Чего? – нахмурилась я.

– Волосы чего отрезала? – ошарашенно заморгала она. – И чего они у тебя странные какие? Не чёрные…

– Долгая история. Ты чего сказать хотела?

– Того! Беда! – взволнованно задышала она. – Покойник…

Я нахмурилась. Какое дело соседке Лорке было до карона Альтара?

– Какой покойник? – на всякий случай уточнила я.

– Дак деда Абогара кабальд затоптал. Насмерть.

От ужаса у меня похолодели и онемели руки.

– Не дури… – осипшим голосом сказала я.

– Да чтоб мне духи язык узлом завязали! Правду говорю! Пойдём!

Но я словно к месту приросла. Куда теперь идти? Изба, в которой мы жили, принадлежала деду Абогару, и теперь нас с матерью выставит прочь его внучатый племянник. Он раз в месяц приходил, проверял, жив ли его родственник, да отсыпал тому на пьянку. Чтоб поскорее в могилу свести.

Изба-то ладно, а вот земля денег стоила. Пусть и было её немного, но пару тысяч золотых можно выручить. Вот племянник и ждал выручки-то.

Лорка смутилась под моим пустым взглядом.

– Зой, ну что ты как смерть белая стала. Ну… мож, приютит вас кто? – спросила она, хотя прекрасно знала, что никому мы не нужны.

– Может, – убито ответила я, сама не веря в свои слова.

Оглядела заснеженный двор и прикрыла глаза. Деда Абогара жалко, но себя жальче втройне. Ему-то уже всё равно, а мы с матерью враз на улице окажемся.

Почти без денег.