– Очень странно, – сказал отец, обращаясь к дяде Тоби, когда Обадия затворил дверь, – что при наличии поблизости такого сведущего врача, как доктор Слоп, – жена моя до последнего мгновения не желает отказаться от своей нелепой причуды доверить во что бы то ни стало жизнь моего ребенка, с которым уже случилось одно несчастье, невежеству какой-то старухи; – и не только жизнь моего ребенка, братец, – но также и собственную жизнь, а с нею вместе жизнь всех детей, которых я мог бы еще иметь от нее в будущем.

– Может быть, братец, – отвечал дядя Тоби, – моя невестка поступает так из экономии. – Это – экономия на объедках пудинга, – возразил отец: – доктору все равно придется платить, будет ли он принимать ребенка или нет, – в последнем случае даже больше, – чтобы не выводить его из терпения.

– — В таком случае, – сказал дядя Тоби в простоте сердца, – поведение ее не может быть объяснено не чем иным, – как только стыдливостью. – Моя невестка, по всей вероятности, – продолжал он, – не хочет, чтобы мужчина находился так близко возле ее… – Я не скажу, закончил ли на этом свою фразу дядя Тоби или нет; – — в его интересах предположить, что закончил, – так как, я думаю, он не мог бы прибавить ни одного слова, которое ее бы улучшило.

Если, напротив, дядя Тоби не довел своего периода до самого конца,– то мир обязан этим трубке моего отца, которая неожиданно сломалась,– один из великолепных примеров той фигуры, служащей к украшению ораторского искусства, которую риторы именуют умолчанием.– Господи боже! Как росо più и росо mеno^[44] итальянских художников – нечувствительное больше или меньше определяет верную линию красоты в предложении, так же как и в статуе! Как легкий нажим резца, кисти, пера, смычка еt caetera^[45] дает ту истинную полноту выражения, что служит источником истинного удовольствия! – Ах, милые соотечественники! – будьте взыскательны; – будьте осторожны в речах своих, – и никогда, ах! никогда не забывайте, от каких ничтожных частиц зависит ваше красноречие и ваша репутация.

– Должно быть, моя невестка, – сказал дядя Тоби, – не хочет, чтобы мужчина находился так близко возле ее… Поставьте здесь тире, – получится умолчание. – Уберите тире – и напишите: зада, – выйдет непристойность. – Зачеркните: зада, и поставьте: крытого хода, – вот вам метафора; – а так как дядя Тоби забил себе голову фортификацией, – то я думаю, что если бы ему было предоставлено что-нибудь прибавить к своей фразе, – он выбрал бы как раз это слово.

Было ли у него такое намерение или нет, – и случайно ли сломалась в критическую минуту трубка моего отца или он сам в гневе сломал ее, – выяснится в свое время.

Глава VII

Хотя отец мой был превосходным натурфилософом, – в нем было также нечто от моралиста; вот почему, когда его трубка разломалась пополам, – ему бы надо было только – в качестве такового – взять два куска и спокойно бросить их в огонь. – Но он этого не сделал; – он их швырнул изо всей силы; – и чтобы придать своему жесту еще больше выразительности, – он вскочил на ноги.

Было немного похоже на то, что он вспылил; – характер его ответа дяде Тоби показал, что так оно и случилось.

– Не хочет, – сказал отец, повторяя слова дяди Тоби, – чтобы мужчина находился так близко возле ее… Ей-богу, братец Тоби! вы истощили бы терпение Иова; – а я, и не имея его терпения, несу, кажется, все постигшие его наказания.

– Каким образом? – Где? – В чем? – Почему? – По какому поводу? – проговорил дядя Тоби в полнейшем недоумении. – Подумать только, – отвечал отец, – чтобы человек дожил до вашего возраста, братец, и так мало знал женщин! – Я их совсем не знаю, – возразил дядя Тоби, – и думаю, – продолжал он, – что афронт, который я потерпел в деле с вдовой Водмен через год после разрушения Дюнкерка, – потерпел, как вы знаете, только благодаря полному незнанию прекрасного пола, – афронт этот дает мне полное право сказать, что я ровно ничего не понимаю в женщинах и во всем, что их касается, и не притязаю на такое понимание. – Мне кажется, братец, – возразил отец, – вам бы следовало, по крайней мере, знать, с какого конца надо подступать к женщине.

В шедевре Аристотеля сказано, что «когда человек думает о чем-нибудь прошедшем, – он опускает глаза в землю; – но когда он думает о будущем, то поднимает их к небу».

Дядя Тоби, надо полагать, не думал ни о том ни о другом, – потому что взор его направлен был горизонтально. – «С какого конца», – проговорил дядя Тоби и, повторяя про себя эти слова, машинально остановил глаза на расщелине, образованной в облицовке камина худо пригнанными изразцами. – С какого конца подступать к женщине! – Право же, – объявил дядя, – я так же мало это знаю, как человек с Луны; и если бы даже, – продолжал дядя Тоби (не отрывая глаз от худо пригнанных изразцов), – я размышлял целый месяц, все равно я бы не мог ничего придумать.

– В таком случае, братец Тоби, – отвечал отец, – я вам скажу.

– Всякая вещь на свете, – продолжал отец (набивая новую трубку), – всякая вещь на свете, дорогой братец Тоби, имеет две рукоятки. – Не всегда, – проговорил дядя Тоби. – По крайней мере, – возразил отец, – у каждого из нас есть две руки, – что сводится к тому же самому. – Так вот, когда усядешься спокойно и поразмыслишь относительно вида, формы, строения, доступности и сообразности всех частей, составляющих животное, называемое женщиной, да сравнишь их по аналогии… – Я никогда как следует не понимал значения этого слова, – — перебил его дядя Тоби. – — Аналогия, – отвечал отец, – есть некоторое родство и сходство, которые различные… – Тут страшный стук в дверь разломал пополам определение моего отца (подобно его трубке) – и в то же самое время обезглавил самое замечательное и любопытное рассуждение, когда-либо зарождавшееся в недрах умозрительной философии; – прошло несколько месяцев, прежде чем отцу представился случай благополучно им разрешиться; – в настоящее же время представляется столь же проблематичным, как и предмет этого рассуждения (принимая во внимание запущенность и бедственное положение домашних наших дел, в которых неудача громоздится на неудаче), – удастся ли мне найти для него место в третьем томе или же нет.

Глава VIII

Прошло часа полтора неторопливого чтения с тех пор, как дядя Тоби позвонил и Обадия получил приказание седлать лошадь и ехать за доктором Слопом, акушером; – никто поэтому не вправе утверждать, будто, поэтически говоря, а также принимая во внимание важность поручения, я не дал Обадии достаточно времени на то, чтобы съездить туда и обратно; – — хотя, говоря прозаически и реалистически, он за это время едва ли даже успел надеть сапоги.

Если слишком строгий критик, основываясь на этом, решит взять маятник и измерить истинный промежуток времени между звоном колокольчика и стуком в дверь – и, обнаружив, что он равняется двум минутам и тринадцати и трем пятым секунды, – вздумает придраться ко мне за такое нарушение единства или, вернее, правдоподобия, времени, – я ему напомню, что идея длительности и простых ее модусов получена единственно только из следования и смены наших представлений – и является самым точным ученым маятником; – и вот, как ученый, я хочу, чтобы меня судили в этом вопросе согласно его показаниям, – с негодованием отвергая юрисдикцию всех других маятников на свете.

Я бы, следовательно, попросил моего критика принять во внимание, что от Шенди-Холла до дома доктора Слопа, акушера, всего восемь жалких миль, – и что, пока Обадия ездил к доктору и обратно, я переправил дядю Тоби из Намюра через всю Фландрию в Англию, – продержал его больным почти четыре года, – а затем увез в карете четверкой вместе с капралом Тримом почти за двести миль от Лондона в Йоркшир. – Все это, вместе взятое, должно было приготовить воображение читателя к выходу на сцену доктора Слопа – не хуже (надеюсь), чем танец, ария или концерт в антракте пьесы.

Если мой строгий критик продолжает стоять на своем, утверждая, что две минуты и тринадцать секунд навсегда останутся только двумя минутами и тринадцатью секундами, – что бы я о них ни говорил; – и что хотя бы мои доводы спасали меня драматургически, они меня губят как жизнеописателя, обращая с этой минуты мою книгу в типичный роман, между тем как ранее она была книгой в смысле жанра отреченной. – Что же, если меня приперли таким образом к стенке, – я разом кладу конец всем возражениям и спорам моего критика, – доводя до его сведения, что, не отъехал еще Обадия шестидесяти ярдов от конюшни, как встретил доктора Слопа; и точно, он представил грязное доказательство своей встречи с ним – и чуть было не представил также доказательства трагического.

Вообразите себе… Но лучше будет начать с этого новую главу.

Глава IX

Вообразите себе маленькую, приземистую, мешковатую фигуру доктора Слопа, ростом около четырех с половиной футов, с такой широкой спиной и выпяченным на полтора фута брюхом, что они сделали бы честь сержанту конной гвардии.

Таков был внешний вид доктора Слопа. – Если вы читали «Анализ Красоты» Хогарта (а не читали, так советую вам прочесть), – то вы должны знать, что карикатуру на такую внешность и представление о ней можно с такой же верностью дать тремя штрихами, как и тремя сотнями штрихов.

Вообразите же себе такую фигуру, – ибо таков, повторяю, был внешний вид доктора Слопа, – медленно, шажком, ковыляющей по грязи на позвонках маленького плюгавого пони, – приятной масти, – но силы, – увы! – едва достаточной для того, чтобы семенить ногами под такой ношей, будь даже дороги в сносном состоянии. – Они в нем не находились. – — Вообразите теперь Обадию, взобравшегося на могучее чудовище – каретную лошадь – и скачущего во весь опор галопом навстречу.

Прошу вас, сэр, уделите минуту внимания картине, которую я вам нарисую.

Если бы доктор Слоп за милю приметил Обадию, несущегося с такой чудовищной скоростью прямо на него по узкой дороге,– ныряющего, как черт, в топи и болота и всё обдающего грязью при своем приближении, разве подобный феномен, вместе с движущимся вокруг его оси вихрем грязи и воды,– не стал бы для доктора Слопа в его положении предметом более законного страха, нежели худшая из комет Вистона?– О ядре и говорить нечего, то есть о самом Обадии и его каретной лошади.– — На мой взгляд, одного поднятого ими вихря было бы довольно, чтобы завертеть и унести с собой если не доктора, то, по крайней мере, его пони. Так вот вы представляете себе, – сколь сильными должны были быть ужас и страх пред морем воды, испытываемые доктором Слопом, читая (а сейчас вы именно это сделаете), что он ехал не торопясь в Шенди-Холл и находился уже в шестидесяти ярдах от дома и в пяти ярдах от крутого поворота, образованного острым углом садовой ограды, – на самом грязном участке грязной дороги, – как вдруг из-за этого угла вылетают бешеным галопом – бац – прямо на него Обадия со своей каретной лошадью! – Кажется, во всем мире невозможно предположить ничего страшнее подобного столкновения – так беспомощен был доктор Слоп! так плохо подготовлен к тому, чтобы выдержать этот сокрушительный удар!

Что ему было делать? – Он перекрестился. – Очень глупо! – Но доктор, сэр, был папист. – Все равно, – лучше бы он держался за луку седла. – Разумеется; – а еще лучше, как показали события, если бы он вовсе ничего не делал; – ибо, осеняя себя крестом, он выронил хлыст, – и при попытке поймать его между коленями и седлом, когда хлыст туда скользнул, он потерял стремя, – а потеряв стремя, потерял равновесие; – в довершение всех этих потерь (которые, кстати сказать, показывают, как мало пользы приносит крестное знамение) несчастный доктор потерял самообладание. Поэтому, не дожидаясь наскока Обадии, он предоставил пони своей участи, полетев с него кувырком, наподобие и по способу тюка шерсти, и без всяких других последствий от этого падения, кроме того что (опять же как тюк шерсти) дюймов на двенадцать зарылся в грязь самой широкой своей частью.