– Ага, на крокодилов-бегемотов. Без ничего. Волков – в роли живца, как обычно, – крайне недовольно продолжил шептать Головин, спрыгивая с крыльца без единого звука.

– Об этом говорить не надо, – наставительно прошептал хозяин, добавив несколько фраз на местном. Жена его только кивала, блестя впотьмах белками глаз, зажимая рот двумя руками.

Мы рванули вслед за Илюхой. Головин предсказуемо нёсся, как Всадник Апокалипсиса, вовсе беззвучно: ни камушек, ни песчинка под ногой не скрипнет. Илюха, летевший перед ним, слабо различимый в непроглядной африканской ночи, тоже звуков не издавал ни единого, даже страшно. Шелест песка и травы был только от меня, не умевшего перемещаться по-привиденчески-разведчески. А вот шума дыхания, кажется, не было. Видимо, потому, что дышать я снова забывал.

Возле ворот, которые медленно распахивали двое сонных местных, одного из которых безуспешно попытался пинком на ходу разбудить хозяин, стояло что-то, накинутое поверх большим куском брезента. Который, улетев, явил нам странный аппарат: четыре колеса, здоровенный движок впереди – и переплетение труб и уголков вокруг. «Если это – багги, то я – Карл Великий» – сообщил внутренний скептик. И тут же выпрямился, приняв горделиво-царственную осанку, потому как этот клубок металлолома завёлся, чихнув дважды, и озарил пространство впереди кучей диодных фар, не замеченных мною.

– Welcome on board!*** – по-пиратски, с хрипотцой сообщил наш человек на чёрном континенте.

– Пижон, – буркнул Тёма, тыкая мне рукой, куда в этом хитросплетении арматуры и уголка надо было садиться. Он же и пристегнул меня тремя какими-то сцепками, и нахлобучил на голову шлем, типа мотоциклетного, напоследок хлопнув по нему, вроде как благословляя. Но дёрнулись от этого и шлем, и голова в нём, и весь остальной я.

Илюха устроился рядом на какой-то хреновине, больше похожей на крутящуюся табуретку пианиста. Натянул на глаза раритетного вида очки, приделанные к кожаному шлему, как у лётчиков в первую мировую. Вцепился во что-то, больше похожее на коровьи рога, торчавшие из панели перед ним.

– Готовы? – выкрикнул он, перебивая рёв движка.

Головин ответил нецензурным, что можно было бы перевести, как «ступай!» или «давай!». Или, обладая нужной долей романтизма, как гагаринское «поехали!». Сам он в это время заканчивал компоновать своё немаленькое тренированное тело позади меня в переплетении штанг и труб так, что оно чудесным образом стало казаться неотъемлемым конструктивным элементом кабины. Если у этого технического рычащего недоразумения в принципе предусматривалась кабина. И мы рванули в ночь.

Я подскакивал на кочках и горках. Я бился башкой о трубы спереди и слева. Справа и сзади я бился о руку и грудь стального приключенца, которые характеристике владельца соответствовали полностью: даже звук был, кажется, такой же, как при ударах о металл с другой стороны.

Пилот, умудряясь каким-то чудом и наитием изыскивать путь в непроглядной тьме, орал песни. Вернее, одну и ту же, старинную, пиратскую, из древнего советского фильма «Остров сокровищ». Там, где «берег, принимай обломки, мёртвых похоронит враг!».

– Слышь, «Спутник», медведь белый! Сбавь, разобьёмся к хренам в темноте! – проорал еле слышно на скорости Головин.

– Где мы – там победа! "Нас воспитали думать только о победе, альтернатив которой ровно две из двух!" – вновь затянул Илюха. Этой песни я не знал. И на словах «ну кто сильней, братан, медведи или волки» даже напрягся. Но зря.

Плюясь от пыли, которой вроде как и неоткуда было взяться перед нами, но откуда-то бралась, подскакивая и не переставая колотиться о элементы конструкции, мы с Тёмой прослушали композиции «Мы – десант, мы – морская пехота» и «Прощайте, скалистые горы!». Последней, в меру сил, подпевали, регулярно сбиваясь на не предусмотренные текстом слова, когда багги влетал в какие-то колючие кусты или взмывал метра на полтора над землёй, падая потом и подскакивая, как мячик. В том, что чёрно-белый тельник Илюха носил по заслугам, вопросов не было. В том, как он умудрялся одновременно орать песни и вести сквозь непроглядную ночь это рычаще-скачущее недоразумение на такой скорости – были. Но некогда было задавать.

Солнце восходило над саванной, сквозь которую мы пылили метеором. Становилось жарче, прямо с первых же минут, хотя, кажется, такого не могло быть – воздуху и земле нужно было прогреться после ночной тьмы. Но духота и жар наваливались с каждой минутой. И в шлеме становилось всё неуютнее. Но хоть капитан наш орать перестал наконец-то. Охрип, наверное.

Мы остановились возле какого-то редколесья, за которым торчала какая-то темная скала. Ну, то есть гранит или какой-то иной камень, я в минералах не силен, пер из-за густого кустарника прямо к небу. Над песком плыло марево. Высадившись, только-только собрались перекурить, как вдруг откуда-то сверху раздался вскрик. Голос женский. Я задрал голову. Рядом с вершиной кто-то болтался, зацепившись за выступ скалы одной рукой. Отсюда не было видно, сколько пальцев продолжают удерживать вес тела, все пять или уже меньше.

Я рванул к скале, оставив позади оседать песок и пыль. Фигурка наверху меняла очертания. На её месте так бы каждый поступил – прижаться к камню всем, чем можно и нельзя: ногти, щека, зубы, подушечки пальцев, даже веки глаз – только бы не упасть. Но тут крик повторился, причем не оставляя сомнений: сперва резкий, короткий, а за ним – долгий, на одной ноте, рвущий нервы, голосовые связки и барабанные перепонки. Такой обычно обрывается глухим ударом о землю. Я бежал, почти не касаясь земли, и скала была уже рядом. Сзади раздался вскрик Головина, но я уже не обратил внимания. На набранной скорости взлетел бегом на отвесную стену метра на два минимум и резко оттолкнулся от неё дальше вверх, пытаясь сохранить остатки разгона. Руки развёл как можно шире. Летел, как баклан рядом с поднятым из воды тралом – кверху лапами. Ну, или просто как баклан. Но при всей гуманитарности склада ума мне повезло рассчитать все верно. Ну – как повезло? Метров с двадцати тело прилетело точно в меня. Ну, то есть я смог прервать затяжной прыжок. Вернее, свободный полет.

Если кто не учил в детстве физику (как я), – то туловище, весящее сколько-то, набрало какую-то скорость за очень короткое время и рухнуло на парящего меня так, как будто мне в грудь пришла электричка. После этого мы вместе с телом пролетели отведенную дистанцию до поверхности планеты. Которая финально отругала того, кто не знает физику, ласковым таранным ударом. Всей планетой. В спину. Мне.

* Мсанжилэ – Большая дорога (банту).

** Куду – африканский вид антилоп. На светло-коричневой шерсти имеют от шести до десяти вертикальных светлых полос.

*** Welcome on board –Добро пожаловать на борт (англ.).

Глава 4. Просьба отстегнуть ремни

Когда глаза, изумившись по очереди, сперва правый, а следом и левый, вновь обрели способность передавать в мозги данные визуального распознавания того, что было снаружи, я уж было почти совсем отчаялся. Реалист, фаталист и скептик давно сорвали голоса и хрипели исключительно на эмоциях, упрямстве и редком паскудстве характеров. Двое последних не спорили, а в один голос поноси́ли меня, ни капли не стесняясь в выражениях. По их единому мнению, сорваться в африканскую ночь от малолетней дочери и беременной жены мог только окончательный, финальный, катастрофический… А вот тут определения разнились. Но мне не нравилось ни одно из предложенных, откровенно говоря.

Реалист пробовал было защищать меня, вспоминая про Белую Гору, про Голос моих Небес, велевший жить по чести. Но как-то, кажется, тоже слабо убедительно. Видимо, я и его удивил. Это – да, это я завсегда.

Но когда непроглядный мрак, озаряемый лишь излишне экспрессивными фразами моих внутренних голосов, чуть просветлел, надо мной повис потолок той самой комнатёнки, где не так давно мы беседовали со старой ведьмой Мсанжилэ. Сама она склонилась слева, блестя впотьмах белка́ми глаз, зубами и дорожками слёз на изрезанных шрамами и морщинами щеках.

– Ты совершил чудо, белый Волк с Севера! Вода и камни теперь сложились иначе, говоря о другом пути по саванне, когда Солнце встанет снова! – мать Куду говорила торжественно и величественно, пусть и сквозь слёзы радости. Как и те голоса, что «переводили» её слова. И в одном из вариантов последняя фраза звучала как «ты изменил будущее».

– Будет больно, но ты справишься! Возьми с собой эту своенравную горную козу Мотэ Мдого, белый Волк, можешь даже наказать её так, как сочтёшь нужным. Я жду вас завтра на закате, всех. У Старой Антилопы найдётся слово или дар для каждого. Но я всё равно в вечном долгу перед тобой. Ты использовал единственный шанс, без оглядки, без страха. Это чудо!

Про «последний шанс» прозвучало как «выдернул единственную алмазную шерстинку со шкуры Великого Льва, не дожидаясь, пока он заснёт». Эх, бабуля, вот бы Головину да научиться у тебя такой лирике. А то у него всё только «чудила», «победила», колдун да убогий…

– Выпей, белый Волк. Это поможет тебе вернуться в тело и одолеть боль. Кости срастутся быстрее. Спасибо тебе за правнучку. Спасибо за новое будущее для всех шамба́ла!

И странный блестящий половник, рукоять которого была покрыта не то резьбой, не то чеканкой, коснулся моих губ. Напиток не был ни горячим, ни холодным. А сама поварёшка, кажется, была вовсе не железной. Судя по ощущениям – дерево! Как наши резные ложки липовые! А потом меня будто током ударило, да не тем, что из розетки, а тем, что от высоковольтки, когда от жертвы остаются только оплавленные дымящиеся резиновые сапоги…

Солнце, яркое африканское Солнце, которое тут было, кажется, втрое больше, чем дома, резануло по глазам, заставив тут же зажмуриться и дёрнуться. И, конечно, сразу же глухо взвыть, потому что движение принесло боль. Но, видимо, какой-то опыт уже стал накапливаться – её я воспринял с настоящей искренней радостью. Проведя логичную параллель: Дима болит – значит, Дима живой. Это не могло не радовать, конечно.

Когда удалось снова открыть глаза, смаргивая слёзы, что хором вышибли Солнце и боль, получилось разглядеть занимательную картину.

Под раскидистым деревом, крона которого плоско расстилалась над землёй на высоте метров трёх, будто китайский бумажный зонтик, сидели в обнимку Илюха и щуплая девчонка-негритянка лет двадцати, с неожиданным светлым прямым каре, чем-то напоминавшим причёску легкомысленной стюардессы из фильма «Пятый элемент». Глаза у них обоих на лицах помещались, кажется, из последних сил. И если для жителей чёрного континента это было в порядке вещей – у них в принципе строение глаз такое, выразительное – то рязанский морпех вызывал опасения. Мне сходу не удалось представить, что могло бы вызвать подобный мимический взрыв на физиономии засекреченного отельера.

Чуть правее от них зашевелилась трава и кусты. Внутренний скептик тут же предположил крадущегося леопарда и заголосил, забил тревогу. Но Илюха и неожиданная блондинка-негритянка не среагировали на шелест никак.

– Да когда ж я, наконец, сдохну-то?! – сдавленно-сварливо прозвучал оттуда голос стального приключенца. А следом, раза с третьего, поднялся и он сам. Не весь, не в полный рост – просто сел в траве. Разевая рот, как выброшенная на берег рыба. Забыв про свой фирменный прищур. Он, морщась, растирал большими пальцами ладони. И, кажется, легонечко дымился. Ну, или это жар в саванне такой эффект давал. Между мной и ним было метров пять.

– Это чего щас было, Башка? – выговорил наконец морпех, протирая глаза. Удалось это ему не сразу, потому что девчонка вцепилась в правую руку намертво. Но он вряд ли обратил на неё внимание, потому что шевелилась она в такт с плечом и локтем, как пышный волан на рукаве платья. Или какой-нибудь погон с аксельбантом, принимая во внимание героическое секретное прошлое хозяина багги.