– Ли, дорогой! – воскликнул Мудрец со всей искренностью, на какую только был способен. – Скажу тебе прямо: если я не ценю тебя, то я просто собака… dog, – вдруг вспомнил он английское слово, которое должно было придать его заверениям особую убедительность.

– Тогда мне хотелось бы объяснить, как я к тебе отношусь, – сказал Ли Цзин-чунь. – Я человек не очень общительный, но, если кто-нибудь мне нравится, я охотно ему помогаю; не важно, богат он или беден, обладает способностями или нет. Ведь твои деньги фактически не твои, а твоего отца, а уж мне до них вообще нет никакого дела. Твое расточительство мне не по душе. И все же с тобой можно дружить, потому что у тебя доброе сердце…

Мудрец вдруг почувствовал, какое у него доброе сердце и как радостно оно колотится.

– …Учишься ты, откровенно говоря, из рук вон плохо, – продолжал Ли Цзин-чунь, – но ты не бездарен – иначе не смог бы написать «Введение в игру в кости» и так искусно распевать арии из пекинской музыкальной драмы. В общем, ты добр, не без способностей, и очень жаль, если ты и впредь будешь вести бессмысленное существование.

– Ли, ты проник мне в самую душу! – вскричал Мудрец. Он дрожал каждой клеточкой своего тела, пыхтел и сопел, как паровоз, поэтому и произнес такую необычную для него, чуть ли не революционную фразу.

– Кто же виноват в этом? – спросил Ли Цзин-чунь, пропустив мимо ушей крик души Мудреца.

– Пожалуй, я сам, – ответил Чжао Цзы-юэ. При этом он покраснел, потом побледнел, потом позеленел, как великолепная заморская ткань, отливающая то красным, то серебристым, то зеленым.

– Конечно, ты сам, – согласился Ли Цзин-чунь, – но не следует забывать о дурных влияниях и соблазнах. У тебя много друзей, а есть ли среди них настоящие? Есть ли хоть один, которому до конца можно верить и считать, что он тебе друг, а не враг?

– Есть, Оуян… – ответил Мудрец.

– Ладно, каков бы он ни был, главное сейчас – чтобы ты проникся решимостью творить добро и искоренять зло!

– Вот увидишь, старина Ли! Я всей своей жизнью отплачу тебе за то, что ты поверил в меня! – воскликнул Чжао Цзы-юэ, вдруг почувствовав себя совсем другим человеком, истинным Мудрецом, позабыв даже про свой нос, похожий на клюв коршуна, который нависал над свиным пятачком. Ведь если закрыть глаза и слушать не ушами, а сердцем, просто представить себе невозможно, чтобы свиной пятачок произносил все то, что он сейчас произнес.

– Прежде всего надо избавиться от дурного влияния, а уж потом искать себе настоящее дело, – говорил Ли Цзин-чунь, становясь все серьезней.

– Чем же, по-твоему, я смогу заняться? – спросил Чжао.

– Возможны три основных пути, – задумчиво ответил Ли Цзин-чунь, выставив вперед три пальца. – Первый – это целиком посвятить себя какой-нибудь науке. Для тебя это путь трудный, потому что ты не умеешь сосредоточиться. Второй путь… У твоих родителей есть земля?

– Есть больше десяти цинов! ^[15] – ответил Чжао и покраснел, вспомнив вдруг, как несколько дней назад он сражался в кости с сыном начальника земельного управления.

– Тогда накупи книг по агротехнике и разные сельскохозяйственные орудия, вернись домой, учись и одновременно практикуйся. Этот путь самый простой, надежный и в то же время полезный для крестьян. Третий путь… – тут Ли Цзин-чунь помедлил, – самый опасный, самый опасный! Я имею в виду общественную деятельность. Вести ее без настоящих знаний очень рискованно. Когда знания есть, но нет работы, можно умереть с голоду, но это почетная смерть. А невежда, жаждущий благополучия, похож на крысу, которая не только ворует еду, но и разносит чуму! Чтобы не уподобиться крысе, человек должен владеть собой и стараться приобрести хоть какой-нибудь опыт, поскольку опыт, даже отрицательный, безусловно полезен. В общем, надо во что бы то ни стало идти вперед в поисках истины! Доброе дело, пусть самое незначительное, всегда останется добрым делом!

Ли Цзин-чунь поставил локти на колени, подпер руками щеки и устремил взгляд на печку, где плясали огоньки, похожие на языки шаловливых мальчишек. Мудрец, приоткрыв рот, тоже смотрел на огоньки, и ему казалось, будто они его дразнят, смеются над ним…

– Ладно! – сказал Ли Цзин-чунь, вставая. – Извини, если я был слишком резок с тобой, надеюсь, ты меня правильно понял?

– Разумеется! – ответил Мудрец.

– Ты все же намерен выступить против экзаменов?

– Я тут ни при чем, ведь это целое движение.

– Хорошо, больше я об этом говорить не собираюсь!

– Спасибо тебе, старина Ли! – сказал Чжао, выходя вслед за Ли Цзин-чунем, и вдруг тихонько попросил: – Вернись!

– Ты хочешь мне что-нибудь сказать?

– Вернись, ну, на одну минутку!

Ли Цзин-чунь вернулся. Чжао чувствовал, как глаза его наполняются слезами, и изо всех сил старался скрыть свою слабость.

– Я вот что хотел тебе сказать: ты очень похудел, надо беречь себя! – Мудрец растроганно заплакал. Он не плакал, когда каялся в своих грехах, когда благодарил Ли Цзин-чуня, но собственная заботливость и доброта так его растрогали, что он не выдержал и слезы хлынули из глаз. Они словно лились из самых сокровенных тайников его души, в них все смешалось воедино: и благодарность, и раскаяние, и стыд, и надежда. Обычно Мудрец любил смешить людей или пускать пыль в глаза, но в этих случаях действовали только губы и язык, душа молчала. Сегодня он впервые понял, что такое дружба, когда два сердца неукротимо тянутся друг к другу. И сердце Мудреца заговорило, прорвавшись через броню мышц; он не смог сдержать слез, но эти слезы принесли ему облегчение. Казалось, сердце Мудреца все двадцать с лишним лет было погребено в самом дальнем уголке его тела, насквозь проржавело, и вот сейчас, когда его оттуда извлекли, в нем снова забурлила кровь.

Но разговаривать с Ли Цзин-чунем в коридоре или во дворе Мудрец не решился, поэтому и попросил его вернуться в комнату. Пока еще Чжао не хватало смелости и он стыдился показывать свою искренность на людях.

– Если хочешь мне помочь, научил бы меня заниматься спортом, – сказал Ли Цзин-чунь и ушел.

* * *

Оуян Тянь-фэн и У Дуань вернулись из университета и, едва войдя в ворота пансиона, стали звать:

– Старина Чжао! Старина Чжао!

Оуян Тянь-фэн в три прыжка подскочил к двери, рванул ее – не открывается. Тогда он вернулся во двор, приник к оконному стеклу и увидел, что Мудрец неподвижно сидит, обхватив голову руками.

– Ты что, свихнулся, Чжао? Открой сейчас же! – заорал Оуян.

Чжао Цзы-юэ медленно встал, с понурым видом подошел к двери и откинул крючок. Друзья ворвались в комнату, У Дуань – с особым шумом, так как на нем были иностранные кожаные туфли, а не китайские тапочки с подошвой из прессованной материи.

– Ты что, в самом деле рехнулся? – спросил Оуян.

Тот ничего не ответил, потому что его сердце по-прежнему находилось как бы во рту, а язык – в сердце, и у него не было ни сил, ни желания разъединять их, чтобы говорить с кем-либо, по крайней мере с Оуяном, на лице которого застыла пленительная, словно нарисованная, улыбка. Оуян взял Мудреца за плечи и стал трясти, как трясет цветок пчела, стремясь высосать из него хоть капельку нектара и унести на своих мохнатых лапках немного пыльцы. Мудрец почувствовал, что должен подчиниться этой красивой пчеле, хоть он и не похож на цветок, а если и похож, то на самую простую астру. В общем, отмалчиваться было невозможно, и он промямлил:

– Прошу вас, не шумите, мне нездоровится… – Мудрец взглянул на розовощекого Оуяна и попытался улыбнуться, но губы его не послушались, и на лице застыла полуулыбка-полугримаса.

– Послушай, завтра мы играем с «торговцами», после обеда – тренировка, а ты, старый хитрец, главный нападающий, больного разыгрываешь! – кричал и ругался Оуян, но в его прекрасных устах любое слово казалось благозвучным.

– За футбол докторскую степень не получишь! – отрезал Мудрец, решив вдруг наказать нежные барабанные перепонки Оуяна, и его голос прозвучал не менее решительно, чем первый выстрел Синьхайской революции ^[16].

– Нечего с ним разговаривать, давай лучше потащим его на обед! – воскликнул У Дуань. – Тут наверняка какая-то тайна…

У Дуань недаром носил прозвище Секрет, потому что во всех явлениях, кроме тайн природы и премудростей науки, которыми совершенно не интересовался, видел скрытую сторону, подлежащую просвечиванию рентгеновскими лучами. Когда ему попадался хромой рикша, он, садясь в коляску и вылезая из нее, как бы ненароком пинал эту подозрительную ногу, чтобы проверить, в самом ли деле она хромая. Зато после проверки прибавлял рикше несколько гривенников. Таким образом, он и не думал обижать бедняка, а просто стремился до конца его понять; лишние гривенники У Дуань считал естественной платой за эксперимент. Сейчас он взял шапку из искусственного соболя, нахлобучил ее Мудрецу на голову, вынул из ящика стола кошелек и сунул ему в карман. Он отлично знал, где лежит кошелек и даже сколько в нем денег, – иначе не оправдал бы своего прозвища.

– Никуда я не пойду, мне действительно нездоровится! – запротестовал Мудрец, не понимая, зачем им понадобилось тащить его куда-то, когда можно было поесть прямо в комнате.

– Пойдем, пойдем! – засмеялись У Дуань и Оуян, подхватили Чжао под руки и буквально понесли, как драконы – жемчужину ^[17].

Едва они вышли на улицу, как к ним подлетели рикши:

– Господин Чжао, садитесь ко мне!..

– Нет, ко мне!

– Да вы не слушайте их, они хромые!

Взгромоздив сияющую жемчужину на одну из колясок, драконы рявкнули:

– Рынок «Восточное спокойствие»!

У Дуань, успевший удостовериться, что среди рикш нет хромых, сидел разочарованный.

Снег на улицах давно растаял; пешеходы, лошади и колеса смешали талую воду с землей и превратили ее в густое, липкое, блестящее месиво. Но рикши, демонстрируя ловкость ног (ведь бывает не только ловкость рук!), пробирались по этому месиву, балансируя, пританцовывая, разбрызгивая ногами грязь, и наконец добрались до «Восточного спокойствия».

– Вас ждать, господа? – спросили рикши.

– Вот еще выдумали! Вы хотите, чтобы мы вернулись домой грязные, как свиньи?! – отрезал У Дуань, опасаясь, как бы окружающие не поняли, что у него нет собственного, арендованного рикши – ведь это была его тайна!

– Куда же мы пойдем – в «Абрикосовые цветы» или «Сливу в золотой вазе»?

Это были харчевни, недавно открытые сучжоусцами – уроженцами города, славившегося своими красивыми женщинами.

– Все равно! – ответил Мудрец, с унылым видом протискиваясь сквозь толпу вслед за Оуян Тянь-фэном и У Дуанем. Все люди казались ему сейчас какими-то бездушными марионетками. В витринах мелькали флаконы парижских духов, пестрые резиновые игрушки, привезенные из Нью-Йорка. Кому все это нужно? Улыбающиеся красавицы, еще более ослепительные, чем манекены, алчно устремляли на витрины горящие, как алмазы, глаза. Одни, гордо вскинув голову, заходили в магазин, намереваясь удовлетворить свои агрессивные стремления; другие, щупая кошельки, украдкой глотали слезы и шептали:

– Ничего хорошего здесь нет…

«Разве это жизнь?» – думал Мудрец. Теперь ко всему, что он видел, мгновенно добавлялся вопросительный знак: «„Абрикосовые цветы“? „Слива в золотой вазе“? Я сам?»

– Пойдем в «Абрикосовые цветы», выпьем шаосинского желтого! – заявил У Дуань и подмигнул: – Тамошняя хозяйка – такая красотка!

Они поднялись на второй этаж и для начала заказали пачку сигарет. Мудрец закурил, морщины на его лбу разгладились, и он забыл, что к сигаретам тоже нужно добавлять философский вопросительный знак.

– Чжао, дорогой, открой нам свою тайну! – не выдержал У Дуань.

Оуян укоризненно взглянул на него, хотя его улыбающееся лицо тоже выражало любопытство, и спросил:

– Что будешь пить?