Сразу после её ухода в комнате стало неуютно тихо. Старый ноутбук лениво жужжал, на экране мелькали свежие комменты о "москвиче с пустыми глазами". Гриша машинально просматривал треды, но мысли перескакивали с темы на тему: он старался вычислить, кто и зачем заказал против него местный пиар. Судя по всему, за этим стояла та же механика, что и во всех провинциальных городах – кто не свой, того надо размазать по стенке, чтобы свои чувствовали себя в безопасности.

Он поймал себя на мысли: вместо того чтобы расстраиваться, он испытывал что-то вроде азартного раздражения – такое ощущение, будто его пригласили сыграть партию в шахматы, где все ходы уже просчитаны, но есть маленький шанс выкинуть доску в окно.

Гриша начал было отвечать на приватное сообщение с форума, когда за дверью снова послышался легкий, почти кошачий шорох. На этот раз вошла София – средняя из сестёр, чуть выше ростом, чем Маргарита, и, если быть честным, куда искуснее в вопросах дипломатии. Её движения были плавными, но не замедленными: она села на краешек кровати, будто боялась примять постельное бельё.

– Привет, – сказала она. – Не отвлекаю?

– Если только от мыслей о самоубийстве, – пошутил Гриша.

София оценила ироничность, но предпочла сменить тему.

– Мамина подруга завтра придёт ужинать. Она из налоговой, – предупредила она с лёгкой усмешкой. – Так что, если у тебя есть какие-то секреты, подготовь алиби заранее.

– Спасибо за совет, – сказал Гриша. – А вы часто устраиваете тут такие светские приёмы?

– Как только в семье появляется что-то новое, – ответила София. – Или кто-то новый.

Она внимательно посмотрела на Гришу, будто хотела его нарисовать по памяти, а потом стереть и заново переделать в более выгодной редакции.

– Ты уже слышал семейные байки о себе? – спросила она, теребя застёжку на манжете.

– Даже больше, чем хотелось бы, – признался он.

– Забавно, – сказала София, – но из всех возможных слухов я бы поверила только в тот, что ты приехал сюда искать приключений. Просто так ни один нормальный человек бы не согласился жить в этом цирке.

Она говорила мягче, чем Маргарита, но каждое слово было тщательно выстроено – ни одного лишнего жеста, ни одного лишнего звука.

– А мне кажется, что у вас здесь не цирк, а музей восковых фигур, – отозвался Гриша. – Все стоят на своих местах, но только когда нет света, они начинают жить.

София наклонилась чуть ближе, переходя на шепот:

– Только не говори это маме. Её главный страх – что её семья выглядит искусственной.

– Она слишком хорошо скрывает свои страхи, – парировал Гриша.

– Ты удивляешься, что мама тебя не боится? – спросила она.

– Я удивляюсь, что мама вообще кого-то боится.

София посмеялась – тихо, сдержанно, словно разрешила себе проявить эмоции на время.

– Не бойся, – сказала она, – главное правило: если ты не станешь врагом, то со временем станешь своим.

Она поднялась, дотронулась до его плеча – так, будто проверяла на прочность керамическую статуэтку, и ушла, оставив за собой лёгкий запах горькой корицы.

Теперь комната наполнилась совсем другим напряжением: Гриша чувствовал себя пациентом, который только что сдал кровь на анализ, но не знает, что именно будут искать в его плазме. Он попытался снова сосредоточиться на мониторе, но внимание всё равно уползало за дверь.

Он не заметил, как уснул, а когда проснулся – за окном уже темнело. По комнате ползли длинные тени, а у двери стояла фигура, маленькая, но с отчётливой энергетикой: Лиза, младшая из сестёр, в бледно-розовом халате и с лицом, на котором беспокойство и любопытство сражались за лидерство.

– Ты всегда спишь так рано? – спросила она, не отходя от порога.

– Я вообще-то не спал, – пробормотал Гриша, поспешно протирая глаза.

– Похоже, что спал, – не поверила Лиза. – Можно войти?

– Уже вошла, – сказал он, приглашая жестом.

Она неуверенно уселась на самый край стула, стараясь не смотреть в глаза.

– Я хотела спросить… – начала Лиза, но тут же запнулась. – Ты правда думаешь, что у тебя получится стать частью нашей семьи?

Он задумался. Слова были настолько прямолинейны, что не оставили места для манёвра.

– Я не знаю, что из этого выйдет, – честно ответил он. – Но, если не получится, всегда можно вернуться к жизни волка-одиночки.

– Не люблю волков, – быстро сказала Лиза. – Лучше быть кошкой. Их все жалеют и кормят, даже если они гадят в тапки.

Он усмехнулся: сравнение показалось точным.

– А ты кем себя считаешь? – спросил он.

– Я кошка, – решительно сказала Лиза. – Только домашняя, а не уличная.

Несколько секунд они сидели в тишине, пока Лиза не решилась продолжить:

– Можно я буду заходить иногда? Просто… здесь мало с кем можно поговорить. Сёстры считают меня ребёнком, а мама – реквизитом для праздников.

– Заходи, – сказал Гриша. – Даже ночью.

Она посмотрела на него с благодарностью, но тут же спрятала эмоцию под маской равнодушия.

– Я принесу тебе пирожные, – пообещала Лиза. – Завтра будет мусс из облепихи. Ты любишь облепиху?

– Больше, чем свою прежнюю жизнь, – сказал он.

Лиза кивнула, встала и ушла, на этот раз громко хлопнув дверью.

В комнате снова воцарилась тишина. Снаружи по коридору кто-то шаркал тапками, внизу тихо бурлил телевизор, а в воздухе остался привкус чужой жизни, как после чая с лимоном в заброшенной библиотеке.

Гриша подошёл к окну, посмотрел на ночной Ситцев: огни фонарей были едва заметны сквозь занавеску, зато силуэты людей в окнах напротив читались отчётливо. Каждый проживал свою маленькую драму, так же как он – только с другой стороны стекла.

Он уселся обратно за ноутбук, вбил в поисковик: "Как пережить первую ночь в доме новых родственников", – но вместо ответа наткнулся на ветку форума, где один из местных анонимов писал:

"Петровы держат в доме новые кадры ровно до первой крупной драки. Если задержится, значит, будет свадьба. Если нет – добро пожаловать обратно на вокзал."

Гриша невольно улыбнулся. В конце концов, если жизнь – это вечный кастинг на главную роль, то он, пожалуй, впервые оказался на правильной сцене.

В какой-то момент Гриша закрыл ноутбук – экран потух с легким щелчком, будто уставший собеседник вышел из чата без прощания. В комнате сразу стало ощутимо темнее и неуютнее: за окнами гудели редкие машины, дом ощетинился ночными скрипами, на лестнице кто-то осторожно ступал в носках, а в углу протяжно тикали старинные часы с облупленным циферблатом. Гриша попытался читать, но слова прыгали по странице, как испуганные прыгуны на льду, и он сдался, выключил настольную лампу и нырнул под тяжёлое пуховое одеяло.

Он долго ворочался – то закидывал руку за голову, то ловил каждое дыхание и скрип из коридора, пытаясь угадать по шагам, кто из обитателей дома не спит в этот час. Мысли не давали покоя: казалось, события дня продолжают разворачиваться уже без его участия в какой-то автономной ленте новостей, которую транслировали прямо в подкорку. Каждый разговор с сёстрами, каждый взгляд, даже мельком брошенная фраза на форуме – всё это всплывало из памяти не эпизодами, а калейдоскопом, где лица и голоса накладывались друг на друга, размываясь на границах.

Гриша перевернулся набок и попытался считать удары сердца, но вместо этого начал отмечать, как странно здесь пахнет по ночам: смесь пыли, старого лака и чьих-то дежурных духов, которые просачивались сквозь дверные щели. Он даже вспомнил детство – московскую двушку с сухим теплом батарей зимой и хлопковыми занавесками, всегда пахнувшими солнцем. Здесь, в особняке, всё было иначе: воздух становился плотным, будто старые стены ночами сжимались, храня внутри семейные тайны и тревоги.

На мгновение ему захотелось встать, выйти на кухню, налить воды или просто посмотреть, какая жизнь бродит по ночам по этим коридорам. Но тело уже приняло решение за разум: веки тяжелели, мысли путались, и где-то между двумя последними тиканиями часов он провалился в глубокий, вязкий сон.

Грише приснилось, что он снова в Ситцеве, только город выглядел иначе: улицы были вымощены ледяными плитами, дома – прозрачными, как из тонкого сахара, а люди двигались по ним, не оставляя следов. Он шёл по центральному проспекту, узнавая в каждом встречном знакомые черты – то сестра Маргарита, только в форме надзирателя, то София, но с лицом актрисы немого кино, то мама Елена, исполинская и строгая, как памятник, указывающая рукой дорогу к выходу из города.

В одном из дворов он увидел себя – другого, грубого и неулыбчивого, который уже знал местные порядки и мог отличить сороковые дома от пятидесятых не по номерам, а по запаху дыма и голосам за стенами. Этот двойник, не заметив настоящего Гришу, уверенно прошёл мимо, даже не обернувшись. Гриша попытался крикнуть ему что-то важное, но голос не слушался: горло сдавило, как будто вместо языка во рту лежала чужая фамилия.

Он проснулся на том же боку, в той же тишине, только за окном уже светило предутреннее небо, а часы показывали пять сорок две.

Глава 3

Утро в Ситцеве началось с издёвки природы: небо вывалило на город ватную, предынфарктную хмарь, в которой у каждого фонаря был собственный оазис тьмы. Григорий проснулся без будильника – тикали только чужие часы, а сам он лежал, как покойник на экзамене, пытаясь вспомнить, где начинается и заканчивается новая жизнь. Холод в комнате не ощущался, но было ясно: под этим пуховым одеялом он останется навсегда, если не встанет сейчас.

Он оделся механически – в первый раз за годы примеряя к себе чужую униформу. Серый костюм с эмблемой "Петров" сидел на нём не просто плохо, а вызывающе противоестественно: рукава великоваты, плечи висели, а на спине образовывалась складка, в которой можно было прятать годовой отчёт по инвентаризации. На лацкане мерцал бейджик: "Иванов Г." – эта буква выглядела как судебный вердикт или свидетельство о рождении не в ту эпоху.

Гриша спустился по лестнице в кухню, но застал там только Лизу – та сидела за столом с тарелкой каши и жевала её так, будто заранее знала: завтрак не даст ей ни удовольствия, ни шансов на успех.

– Доброе утро, – произнес он, и голос его застрял на полпути, разбившись о невидимую стену.

– Выглядишь смешно, – сказала Лиза, не отрывая взгляда от своей ложки.

– Ты тоже, – честно ответил он.

Она улыбнулась с благодарностью – это был первый признак, что сегодня не всё так плохо.

Маршрут до салона оказался коротким, но Гриша специально шёл медленно: ему хотелось впитать каждую деталь города, словно ищет подсказки в квесте, где каждый кирпич пропитан подозрением. По пути он отметил: лавки открывались раньше, чем вставало солнце, а продавцы ещё спали за прилавками; кафе работали, но пахли не кофе, а тревогой; каждый встречный смотрел на него с таким видом, будто в городе провели опознание, и он прошёл его с нулями по всем пунктам.

Салон "Петров" располагался в здании бывшей текстильной биржи: фасад с облезлой мозаикой, колонны с трещинами, как на мумифицированных мумиях, и огромные окна, которые утром отражали только собственное прошлое. Внутри пахло полиролью, старым деревом, отчётливым дистиллятом финансовых махинаций. Все элементы были на месте: винтажные витрины с дубовыми рамами, гранёные стеклянные колпаки, под которыми украшения лежали, как скифские трофеи или улики с места преступления; над этим всем висела люстра, из тех, что ломают шею при первом же землетрясении.

Маргарита встретила его у входа: строгая, с идеальной причёской, в платье-футляре цвета "выгоревший индиго". Она была собрана, как батарейка в карманном фонарике – небольшая, но, если разрядишься, света не будет нигде.

– Опоздали на три минуты, – сказала она, пристально вглядываясь в его бейдж.

– Батарейка села, – ответил он, не удовлетворив оправданием ни себя, ни её.

– Здесь не Москва, – парировала Маргарита. – В Ситцеве время двигается только по часам мамы.

Он усмехнулся, ожидая дальнейших инструкций.