– Были бы деньги, а как их потратить, я придумаю, – пообещал Стас. – Попрошу кого-нибудь… Да и не буду ведь я всю жизнь тут сидеть!

Что-то неопределенно хмыкнув, секретарь спиной изобразил неодобрение, но вернулся от шкафа со здоровенной тетрадью и холщовым мешочком. Неторопливо что-то записал на пустой странице, вернул перо в чернильницу и ткнул пальцем в разлинованный лист:

– Извольте поставить подпись.

Стас посмотрел на белое, уже изрядно потертое и как будто драное перо. Гусиное! Ладно бы перьевая ручка с изящным металлическим перышком, таким точеным, золотистым, надрезанным посередине и с капелькой-вырезом! У Отто Генриховича такая была, и Стас несколько раз пробовал ею писать. Но гусиное?!

– Боюсь, это будет жалкое зрелище, – невозмутимо сообщил он. – Я этот… инструмент никогда в руки не брал, у нас письменные приборы совершенно другие.

– Можете крестик поставить, неграмотным допускается, – устало съязвил секретарь, отсчитывая из мешочка серебряные, судя по цвету, монеты, пять покрупнее и десять помельче.

– Правда, можно? – обрадовался Стас. – Спасибо!

И быстренько, пока Фильц не сдал назад, поставил в указанной графе чернильный крестик. С кляксой, под которой этот крестик полностью скрылся. Секретаря перекосило, он с тоскливой злостью посмотрел на испачканную тетрадь, поднял взгляд на Стаса.

– Я потренируюсь, – пообещал Стас и, ладонью подвинув к себе монеты, заверил: – Вы не думайте, я способный! К следующей выплате хотя бы свое имя точно писать научусь! Только чернильницу раздобыть надо, – задумался он. – У вас, случайно, ненужной нет? А где вы перья берете? И из какого места их драть надо? Все равно какие не подойдут же, правда?

Он посмотрел на Фильца ясно-ясно и даже ресницами похлопал для убедительности. Типаж старательного дурака Стасу всегда удавался особенно хорошо. Но Фильц тоже оказался стреляным воробьем, он сузил глаза, улыбнулся с нехорошей ласковостью и сообщил:

– За чернильницей можете послать в лавку, вместе с пузырьком чернил это стоит восемьдесят крейцеров. За талер вам еще добавят ножик для чистки перьев и тетрадь. Перьев, так и быть, я вам выделю. Еще вопросы имеются?

– Имеются, – застенчиво кивнул Стас. – Талер – это много? И какие еще номиналы монет у вас в ходу?

Фильц откинулся на спинку кресла, задумчиво посмотрел на Стаса и, видимо, приняв какое-то решение, монотонно заговорил:

– Ваше жалованье, герр Ясенецкий, составляет десять талеров в месяц. Это обычная плата поденщику или, например, кучеру. Учитывая, что жилье и стол вам предоставляет капитул, условия превосходные, уж поверьте. Талер – одна из пяти монет, которые я вам выдал. Остальные десять – гульдены, в талере их два. В гульдене шестьдесят крейцеров, а каждый крейцер равняется четырем пфеннигам. Самая мелкая монета – геллер, на пфенниг их приходится два…

– У вас не десятичная система счисления?! – вырвалось у Стаса с откровенным ужасом. – Как вы это запоминаете?!

Фильц посмотрел на него с откровенным превосходством и самодовольно уронил:

– Совершенно не вижу никакой проблемы в запоминании столь элементарных вещей. Герр Ясенецкий, вы никогда не пробовали изучать арифметику? Если уделите ей должное внимание наравне с чистописанием, у вас еще есть шанс получить образование. Хотя бы расписаться сможете и в лавках рассчитываться.

– Я вам не нравлюсь, да? – участливо спросил у него Стас. – Бывает… Я от вашего мира тоже не в восторге, уж поверьте. А за советы – огромное спасибо. Вы превосходно объясняете, я с первого раза все понял. Если вас когда-нибудь из капитула попросят, сможете в школу учителем устроиться. Хотя нет, – вздохнул он, вставая, – лучше не надо!

– Почему? – догнал его уже у двери вопрос Фильца.

– Да детей жалко, – отозвался Стас. – Знаете, есть преподаватели, которые терпеть не могут глупых детей. Есть такие, кто не любит слишком умных. А вас будут раздражать все дети, что очень печально.

Он кивнул, надеясь, что это сойдет за вежливое прощание, – вот еще и этикет учить придется! – и вышел.

* * *

Ночь Видо провел беспокойно. Он крутился на чистейших простынях, жестких и гладких от крахмала, словно на крестьянской дерюге – такую им однажды постелили с генерал-мейстером на выезде. Сон никак не шел, и Видо уже подумывал встать, зажечь свечу и сделать что-нибудь полезное… письма написать, к примеру! Но все-таки задремал, чтобы вскоре проснуться от удушливого липкого кошмара. Там была голова в банке, и она что-то говорила, шепча пухлыми розовыми губами, Видо знал, что это очень важно, силился разобрать, но ничего не получалось. Тогда он, содрогаясь одновременно от омерзения и стыда за это, вытащил голову из банки прямо за мокрые скользкие волосы, нагнулся, чтобы лучше слышать, а мертвая голова подпрыгнула и вцепилась ему в горло!

Он очнулся от собственного вскрика и несколько минут лежал с бешено колотящимся сердцем, непослушными губами читая «Если ступлю в долину смертной тени…» Знакомые с детства слова постепенно успокаивали, но уснуть Видо смог только под утро, провалившись в темное забытье от усталости.

А едва рассвело, его разбудил Фридрих Иероним, тронув за плечо и тут же подсунув на подносе чашку горячего кофе. Видо выпил его, не открывая глаз, и поспешно встал, чтобы ни в коем случае не поддаться желанию поспать еще. Дел намечалось столько, что земля под ногами горела!

– Подавать завтрак, ваше сиятельство? – спросил камердинер.

Видо вздохнул – есть не хотелось отчаянно! Однако вернется он не раньше обеда, и то если повезет и обыск пройдет быстро, без сюрпризов. А голодным до вечера продержаться тяжело, придется либо брать еду с собой, чего он терпеть не мог, либо пользоваться гостеприимством старосты Флюхенберга. Туда, конечно, заехать все равно придется, но он представить не мог, как сообщит кузнецу о смерти дочери и о том, что бедняга даже не сможет предать ее тело земле, а потом сядет за стол… Нет уж, проще запихнуть в себя завтрак сейчас!

– Подавай, – согласился он. – И разбуди, как я уеду, герра Ясенецкого, ему тоже пора вставать. Боюсь, Фильц ему не спустит ни малейшей промашки… Кстати, Фридрих Иероним, присмотри за молодым человеком. На такой должности ему придется нелегко.

– Слушаюсь, ваше сиятельство!

Камердинер подал таз и взял кувшин для умывания. Видо быстро сполоснулся, ледяная вода, только что набранная в колодце, мгновенно прогнала остатки сонливости. Растеревшись по семинарской привычке грубым холщовым полотенцем, так что кожа загорелась, он быстро оделся в чистое и чуть нахмурился, вспоминая вчерашний разговор за обедом.

Точную сумму жалованья метельщика он не помнил, но вряд ли Ясенецкий, даже получив деньги за месяц вперед, сможет купить себе пристойную одежду и белье. Между тем, его нелепые туфли на глазах разваливаются, а для самого простого ухода за собой нужно много чего. Ну, допустим, расходы на стирку примет на себя капитул, а стирать-то что? На первый раз сменой белья и одеждой великодушно поделился Курт фон Гейзель, но что дальше?

Видо снова вздохнул. Каждый раз, когда нужно было позаботиться о чужой нужде, он испытывал странную и неприятную неловкость, произраставшую из опасения, что его помощь отвергнут. И ладно бы просто отвергли, это как раз пустяк, не стоящий внимания, но ему отчаянно не хотелось при этом чувствовать себя выше другого человека. Богаче, знатнее, благополучнее. Непредставимая глупость для единственного наследника Моргенштернов, который и так по своему положению стоит выше множества людей!

Но как самому Видо было бы нестерпимо просить кого-то о милости, так же точно он боялся ненароком задеть чужие чувства в ситуации, которая никак не связана с его чином патермейстера и должностными обязанностями. Даже если речь идет о чужестранце, ведьмаке, подозрительном и нахальном типе… Да о ком угодно!

– Позовите швею и снимите с него мерки, – велел он, с отвращением проглотив кусок ветчины и тоскливо поглядывая на булочку – даже со второй порцией кофе она не вызывала аппетит. – Закажите полдюжины белья и две пары одежды на смену. Хотя… может, получится купить готовое? Если вдруг найдется что-нибудь подходящего размера, пусть подгонят по меркам и доставят как можно скорее. И обувь, разумеется. Счет мне, а герру Ясенецкому скажите… – Он замялся, и Фридрих Иероним воспользовался этой заминкой, чтобы ловко подсунуть ему булочку, прослоенную ломтем сыра. Видо обреченно откусил, глотнул кофе и закончил: – Скажите, что служители капитула должны выглядеть пристойно, и одежда пошита за счет выделенных для этого средств. Кто их выделил, не вздумайте говорить, а то еще откажется! Все, не могу больше давиться…

Фридрих Иероним укоризненно покачал головой и твердо заявил:

– Я вам, ваше сиятельство, с собой заверну. Непременно эти проглоты рейтарские попросятся сесть да перекусить, что же, вам, на них глядя, слюной исходить? И не спорьте, ради Господа, на воздухе аппетит не так нагуливается, как за бумагами.

Видо только вздохнул в очередной раз, понимая, что спорить бесполезно. В заботе о нем Фридрих Иероним не идет на компромиссы.

Перед отъездом он снова предупредил Курта фон Гейзеля, отчаянно зевающего на главном крыльце, что может задержаться, и Ясенецкого из капитула выпускать нельзя. На капитана Видо мог положиться почти как на самого себя, потому и оставлял его полноправным заместителем. На освященную землю кот попасть не сможет, это исключено, а если придумает какую-то каверзу, то капитану хватит и опыта ее распознать, и решимости действовать по своему усмотрению.

…Дом травницы встретил их удушающим безмолвием. Пока рейтары, снова благословленные им со всем возможным тщанием, привязывали лошадей, Видо заглянул в каждую комнату. Кухня, маленькая и чистая, уютная спальня, гостиная и кладовка. Для одинокой почтенной фрау – ровно то, что нужно! Травница Мария этот дом купила когда-то у лесника и за двадцать с лишним лет обжилась на славу. Травяные сборы она делала отменные, отправляла их в город, а тратиться ей, кроме как на себя, было не на кого. Так что на кухне нашлась настоящая фарфоровая чашка в розочках…

Видо понюхал белый налет внутри чашки и поморщился – он ожидал встретить знакомый запах лауданума, но если ведьма его и использовала, то мешала с чем-то другим. Кстати, да, Ясенецкий говорил, что уснул почти сразу, чистый лауданум так быстро не действует.

Позади затопали по половицам рейтары, ожидая сигнала к началу обыска.

– Давайте, – позволил Видо.

Трое, включая капрала Густава, поехавшего вместо капитана, разошлись по комнатам, еще трое отправились во двор. Мастерскую должен был осматривать сам Видо, но там все проверили еще в первый раз, едва по бревнышку не разобрали! Земляной пол истыкали вилами, солому на чердаке разворошили…

На кухонном столе перед Видо росла куча подозрительных вещей – молитвенник в бархатном переплете с позолоченным обрезом (ведьмы часто оскверняли святые книги своими записями, так что все подобное непременно подвергалось изъятию), потрепанная тетрадь с рецептами и печатью капитула на обложке, приходно-расходная книга с именами покупателей и названиями отпущенных средств… Травница Мария была женщиной не только чрезвычайно богобоязненной, но и очень аккуратной, выполнять строгие орденские правила не представляло для нее сложностей. Как же глупо все вышло!

Три фарфоровых ангелочка, вышитая закладка – герр патермейстер, извольте взглянуть, письмена-то непонятные! Ангелочков и закладку с молитвой на латыни Видо отложил в сторону, однако рейтара похвалил за бдительность и усердие. Все это было не то! Либо ведьма не держала в доме ничего, способного ее выдать, либо прятала очень хорошо. Ну не набор же медицинских инструментов она скрывала?!