Неизвестно почему, но Юля вдруг бросает на меня холодный взгляд. Долгий такой, выдержанный.

– Если бы дело было только в этом, – повторяет она мысль, которую я так и не произнес вслух, когда мы с Тевтонцевым обсуждали мой развод.

И вот это, Юлечка, вне всяких рамок. Мысли она мои читает! Ты меня еще за причиндалы давай возьми сразу, чо уж мелочиться!

Увы мне, увы – Мадемуазель Четвертый Размер не торопится исполнять души моей прекрасные порывы. Её больше занимает торт, стоящий на столе, прекрасный такой, белоснежный, украшенный клубничкой.

– Говорила же, нарезать! – ворчит Юля и жестом истинного чародея достает откуда-то из-за тарелок нож. Да какой! Блестящий, огромный, еще чуть-чуть – и он дотянет до длинного воинского кинжала.

А, так вот почему мне обычно нравятся бабы с оружием в руках! Понял! Мозг по умолчанию представляет их с ножом на кухне, и это внезапно до ужаса эротично.

Пока я продолжаю утопать в слюне, любуясь шикарными грудями Максимовской, только теперь в профиль и трепетно дрожащими в соблазнительной близости от кремовой розетки торта – Тефтеля внезапно решает выйти за берега.

– Так ты, получается, совершенно свободна, Юля? – он пытается снизить голос до интимной хрипоты, но получается исключительно писк ободранного петуха.

– Свободна, – с неожиданным кокетством откликается Максимовская и трепещет в сторону Тевтонцева своими ресничищами. Как она при этом умудряется нарезать торт ровными одинаковыми кусками – черт его разберет. Ведьма же! Это уже по декольте можно было понять. По приворотному, минимум трижды заговоренному на мужские стояки декольте!

– А что, Андрюша? Есть предложения? – у бывшей Плюшки, оказывается, в запасе есть восхитительное, бархатно-мурашечное мурчание.

Тефтеля же, преисполнившись чувства собственной значимости, пытается расправить не шибко широкие плечи.

– У меня есть два билета в музей имени Дарвина, на новую экспозицию.

Я уже готов расхохотаться, сочувственно хлопнуть Тефтелю по плечу, чтобы совсем не расплакался, после посыла. Ну, это ж надо – додуматься пригласить ставшую внезапно секс-бомбой Плюшку в занюханный музей. Он бы еще на фестиваль бардовской песни, к старперам с корявыми стихами её позвал. Вот только… Плюшка наносит моим надеждам сокрушительный удар.

На её лице отражается такое бесконечное счастье, будто она в этот музей Дарвина не может сходить уже третий год, но все эти три года грезит им даже во снах.

– Новая экспозиция? Что может быть интереснее! Конечно, я составлю тебе компанию, Андрюша! Когда? Во сколько? Мой номер знаешь?

Она серьезно? Серьезно?!

Я осатанело наблюдаю, как Тевтонцев, лысеющий, с редкими усишками и пузом третьего размера, довольный и раскрасневшийся, пафосным движением вытаскивает смартфон из кармана. Господи… Чем он вообще понтуется? Китайским ширпотребом, даже не последней модели.

Конечно, если прикапываться – мой яблофон тоже китайцы собирали, но! Это все равно что дивный бампер Максимовской с мизинчиком сравнить по принципу “а что же круче”.

– А может быть, ты меня и домой отвезешь, Андрюша? – коварно добивает Максимовская, кажется, даже не подозревая, что где-то внутри меня сейчас теряют последнее терпение мои взбешенные сперматозоиды.

– О! Да! Конечно! – частит Тефтеля, но тут же спохватывается. – Только… Меня ж Михайлова заперла на парковке. Погоди, я её найду, пусть отгонит тачку…

Господи, спасибо! Я уже думал, придется изображать сердечный приступ, чтобы этот гребаный Казанова хоть за медичкой бы убежал…

– Конечно, Андрюша, я как раз с тортом закончу и выйду, – ослепительно улыбается Плюшка. А не зря она брекеты носила, зубки ровные, белые.

А сколько мы доканывались до неё в школе по этому поводу. И ведь не по нему одному…

Тевтонцев исчезает, а Плюшка со змеиной холодной улыбкой вновь отворачивается к торту. Чтоб тебя… Что за попа! Как можно иметь такую шикарную, круглую пятую точку, которая то и дело призывно подрагивает, будто требуя, чтоб я подошел, сжал пальцы на мягкой сладкой ягодице…

– Бурцев, ты долбанулся?

Только после этого вопроса я соображаю, что мысли мои не стали отходить от дела. И я успел к Максимовской подрулить. И взяться за…

Черт, она на ощупь ничуть не хуже, чем я думал.

Блин, это что, возрастное?

Я помню Плюшку рыхлой, бесформенной девчушкой, с прыщами на лбу и брекетами в зубах. В школе она была обречена. Сейчас же я вижу талию, роскошные бедра, шикарную грудь. Юбку, которую с удовольствием бы задрал повыше…

Острый маленький каблучок вдруг приземляется мне на ногу, отрезвляя и напоминая, что почему-то я вдохновляю Плюшку гораздо меньше пузанчика Тефтели. Ну эй, у меня, между прочим, один бицепс с его два!

– Ты сдурела? – чудом сдержав болезненный рык, я прищипываю мягкую кожу захваченной территории. Срабатывает, каблук с моей ноги убирают. И пытаются пихнуть мягким локоточком в бочину, но этот маневр я успеваю предугадать и уклоняюсь.

– Ты что-то попутал, Бурцев, – ядовито цедит Максимовская, с четким таким звуком роняя нож между фуршетными блюдами, – или ты убираешь свои клешни, или…

– Ну, Юльчик! – благоразумно я сразу включаю свое супер-оружие – мурлычащий шепот мартовского кота, от которого пока что млели сто процентов моих жертв. – Я не могу тебя отпустить. Если я тебя отпущу – ты совершишь непоправимую глупость. Поедешь домой с Тефтелей. А зачем такой шикарной женщине так опускаться, а? Ну что там у него за тачка? Занюханный опель? Мазда?

– С интересным мужчиной и на Жигулях с удовольствием прокатишься, – Максимовская взбрыкивает, пытается ткнуть меня вторым локтем, но я его ловлю и с удовольствием сжимаю на нежной коже пальцы.

– Я тебя умоляю. Кто тут интересный? Тефтеля? Он же был душнилой уже в третьем классе, а сейчас только сильнее испортился. Ты помрешь с ним со скуки еще до того, как он из школьных ворот выедет.

– А с тобой не помру, что ли? – скептично хмыкает почти что моя Булочка, но все-таки я улавливаю в её голосе нотки заинтересованности.

– Не помрешь! – клятвенно заверяю я, торопливо вспоминая, чем там она интересовалась еще в школе. На мою беду – я про неё никогда ничего не узнавал, было не интересно, но, кажется, знакомый гитарист говорил, что она не пропускает ни одного их рок-концерта, – знаешь ли ты, что сегодня вечером у Дабл Девил концерт в Подмосковье?

– Билеты раскуплены, – Максимовская отвечает так быстро, с такой искренней досадой, что я сразу просекаю – наживка закушена.

– Малышка, – позволяю себе склониться к ушку, вдыхая терпкий и какой-то дико своеобразный аромат её духов, – я уже снял Дьяволам три клипа подряд. Я могу на их концерты проходить, не здороваясь с охраной. И за кулисы тебя проведу. И они тебе распишутся хоть на… Где захочешь распишутся! Только слово скажи…

– Всего одно слово? – иронично откликается Плюшка, и мои внутренние гусары торжественно чпокают шампанским в честь новой победы.

– Больше мне не надо, – соглашаюсь, позволяя девушке развернуться ко мне лицом и мысленно планируя, в какой момент после концерта уволоку этот дивный Кексик в свою берлогу. И…

Совершенно неожиданно в мой нос врезается что-то мягкое, белое, сладкое…

Торт! Тот самый торт, который Максимовская нарезала во время нашего разговора, она взяла и залепила им мне в рожу со всего размаху.

Я отшатываюсь от удивления – да и когда и глаза, и нос, и рот, и даже уши слегка забиты воздушным йогуртовым кремом – особо и не проморгаешься даже.

– Пойди ты к черту, Бурцев, – четко и звучно где-то слево звучит голос Плюшки-Кексика. Кто-то смеется – много кто, на самом деле. Цокают маленькие каблучки по старому школьному паркету.

Основная масса торта все-таки сдается силе тяжести и сваливается на пол, позволяя мне разлепить ресницы на несколько миллиметров. Правда нафига? Дверь актового зала хлопает в ту же секунду, и алое пятно шикарного размера исчезает за ним.

– Ну ты, Тимурчик, и дебил, – смеется кто-то из парней рядом, а я под звон в ушах и хихиканье собравшихся в зале баб смазываю с щеки полосу крема и засовываю пальцы в рот.

Господи, как же вкусно…

Как давно я не жрал такой вкусной еды…

Глава в которой героиня сама все правильно поняла…

– Ну, чо там, чо там? – я деловито стряхиваю с мокрых рук капли воды.

Наташка, верный мой д'артаньян, с первого класса с ней не расставались, прикрывает дверь и ухмыляется.

– Мимо пронесся. В сторону мужского “будуара”. Красный весь, злющий.

– Ну-ну… – губы сами по себе ехидно кривятся. Запоздало спохватываюсь, что нужно поаккуратнее с помадой – ужасно жалко портить дорогущий макияж, который ко всему прочему – еще и деньрожденный подарок, – бедненький Тимурчик. Рожей в торт его, кажется, еще не макали.

– Тортик жалко, – Наташка строит траурную рожицу, – это ж был мой любимый у тебя. Сметанный. С ягодами.

– Да брось ты, – отмахиваюсь я насмешливо, – ты прекрасно знаешь, где разжиться порцией такого торта. И знаешь, что с тебя я денег не спрошу.

– Некоторые вещи совершенно необязательно спрашивать, – в голосе подруги начинает звенеть праведное негодование. Что ж, в ней я и не сомневалась. Она всегда платит, заказывает пирожные раз в неделю, хотя раздает их коллегам по работе из-за вечных своих диет. И конечно, всегда оставляет в копилочке в моей прихожей бонусные чаевые “на будущее кафе”. Знает, на самом деле, что в моем положении каждая копейка поможет держаться на плаву.

Потому я и за организацию юбилейного фуршета в школе взялась. Потому что потом на выходе будут раздавать подарочные печеньки в бумажных пакетиках с моими визитками.

– Глянь, не видно Бурцева на горизонте? – прошу Наташку, поддергивая повыше вырез платья. Вроде уже не первый год воюю с собой за принятие себя, но все равно иногда так хочется спрятаться в мешок.

Наташка приоткрывает дверь и тут же её захлапывает.

– Обратно идет, – округляет страшно глаза, – сейчас, погоди, пусть хоть до зала дойдет.

– Да, пусть. Надеюсь, Тевтонцев на парковке от тоски по мне не скончается, – вздыхаю и скрещиваю руки на груди.

Глаза у Наташки становятся такие грустные-грустные, как у верного спаниэля.

– Юлечка, – шепчет она отчаянно, – а давай ты все-таки к нему не пойдешь. Ну ведь Бурцев не дурак. Все знают, что Тевтонцев – педант и зануда. Да и скажем честно, не плейбой с обложки. На кой он тебе, Юль?

– Ну… – я многозначительно повожу плечами. Истинную подоплеку моих действий мне на самом деле объяснять не хочется. Как объяснишь, что спустя пятнадцать лет после выпуска при виде Тимура Бурцева меня затрясло, как самую последнюю истеричку.

Сколько всего я могу вспомнить…

Сколько “незабываемых” сцен, превративших пять лет с шестого по одиннадцатый классы в лютейшую преисподнюю на максималках…

Да хоть даже случай с выпускного…

Наверное, я сама была мелкая дурища и от одного только слова “выпускной бал” у меня несколько месяцев в голове лопались радостные пузырики.

Бал, бал, бал…

Это было первое мероприятие, ради которого я купила свое первое платье – мятное, с воздушной юбкой из фатина и шикарным топом бандо. Ради него торчала три часа в салоне красоты, где меня красили, завивали, укладывали.

И все ради чего? Чтобы придти на выпускной и совершенно случайно услышать, как ухохатывается надо мной Буратино Бурцев и его компания дуболомов, отравляющих мне жизнь.

– Видели, как коровушка-то наша нарядилась? – Бурцев угорал громче всех. – Из её юбки парашют пошить можно.

– А из лифчика зимние шапочки, – подмахивал вечный его подпевала, Сенечка Петлицын.