Двигался поэт неуклюже, точно подагрик, однако его суставы, насколько Маати смог разглядеть сквозь коричневое платье, распухшими не были. Ученик старался не замечать пятен от еды и вина на рукавах и груди поэта. Тот, морщась, опустился в кресло черного лакированного дерева с белым плетеным сиденьем и заговорил:

– Что-то неважно мы встретились, верно?

Маати выразил раскаяние, но поэт отмахнулся.

– Я буду рад обучать тебя. Решил сразу сказать об этом. Однако заниматься не очень-то получится до тех пор, пока не будет обработан весь урожай. А это может затянуться на многие недели. Когда появится время, приступим. Многому предстоит тебя научить. Дай-кво дал тебе хороший толчок, но умение удерживать андата не сравнится с его наукой. А Бессемянный… Ну, с ним я дал маху. Виноват.

– Я благодарен, что вы не отказались от меня, Хешай-кво.

– Да-да. Что ж, все к лучшему. Так-то. А пока ты свободен, пользуйся этим! Здесь можно неплохо повеселиться. Вот и не теряйся, понял? Обживись, осмотри все как следует, прежде чем мы нагрузим тебя разной поэтической чушью. Годится?

Маати согнулся в поклоне послушного ученика, хотя и видел по красным глазам Хешая-кво, что тот надеялся на другой ответ. Оба сконфуженно примолкли. Обстановку разрядил Хешай-кво – натужно улыбнулся, встал и похлопал Маати по плечу.

– Вот и отлично! – произнес с таким смаком, что сразу стало ясно: ничего подобного он не думал. – Нужно, однако, переодеться. Куча дел, знаешь ли. Ни минуты покоя.

Да уж, ни минуты. Прошел полдень, а поэт, его учитель, ходит во вчерашнем платье. Все-то ему некогда: некогда отдохнуть, некогда встретить нового ученика, даже заглянуть среди ночи – и то некогда, а главное – страшно. Вдруг еще разговаривать с ним придется… Маати смотрел, как тучный силуэт Хешая плывет вверх по лестнице, слышал топот над головой, пока поэт наскоро умывался. Голова у Маати стала пухлой, как тюк шерсти, от попыток вспомнить все допущенные оплошности и уяснить, что же вызвало учительскую неприязнь.

– Обидно, правда? Когда тебя избегают, – прошептал кто-то за спиной.

Маати тотчас обернулся. На крыльце в превосходном иссиня-черном одеянии стоял Бессемянный. Насмешливые темные глаза смотрели прямо на Маати. Юноша не переменил позы, не сказал ни слова. Андат все равно кивнул, словно тот ответил.

– Мы еще поговорим. Позже.

– Мне нечего тебе сказать.

– Пусть так. Тогда говорить буду я. А ты можешь послушать.

Поэт Хешай вразвалку спустился по лестнице. На нем была свежая одежда: коричневый шелк поверх кремового. Щетина на подбородке исчезла. На миг поэт и андат, не дыша, уставились друг на друга, после чего развернулись и вместе ушли в сад. Маати смотрел вслед неуклюжей, приземистой фигуре хозяина и стройной, точно плывущей тени раба. Шли они, как ни странно, в ногу, в едином темпе, будто старые друзья, хотя ни один не касался другого, даже ступая вровень. Дойдя до середины моста, Бессемянный обернулся и прощально помахал безукоризненной белой рукой.

– Она ни о чем не догадывается!

Марчат Вилсин наполовину вынырнул из бассейна. На его лице отразилась странная смесь чувств – ярости, облегчения и чего-то еще, менее уловимого. Юноша, с которым он пришел, таращился на Амат, разинув рот. Еще бы: единственная одетая посетительница. Амат еле сдержалась, чтобы не показать ему непристойный жест.

– Цани-тя, – сказал Вилсин, обращаясь к гостю, хотя не сводил глаз с Амат, – извини. Нам с распорядительницей нужно срочно посовещаться. Я пошлю гонца с полным предложением.

– Но Вилсин-тя… – начал юноша и умолк, встретившись взглядом со старым гальтом.

От его вида и Амат стало бы жутко, не будь она так рассержена. Юноша принял позу благодарности по случаю окончания беседы, шумно выбрался из воды и ушел.

– Ты с ней встречался? – допытывалась Амат, опершись на трость. – Разговаривал?

– Нет, не встречался. Закрой дверь, Амат.

– Она думает, что…

– Если я говорю: закрой дверь, значит надо закрыть!

Амат поджала губы, проковыляла к двери и захлопнула ее. Шум у бассейнов стих. Когда она вернулась, Вилсин уже сидел на краю бассейна, обхватив руками голову. Безволосое пятно на макушке порозовело. Амат шагнула вперед.

– О чем только ты думала, Амат?

– О том, что здесь что-то нечисто, – ответила она. – Я видела эту девочку. Она и понятия не имеет о скорбном торге. Невинна как младенец.

– Стало быть, в этом проклятом городе она одна такая. Ты ей что-нибудь говорила? Предупреждала ее?

– Не разобравшись? Нет, конечно. Разве я когда-нибудь действовала, не оценив ситуации?

– Было дело. Сегодня утром. Сейчас. Боги праведные! И где тебя угораздило выучить ниппуанский?

Амат подошла ближе и медленно опустилась на сине-зеленый мозаичный пол, не обращая внимания на острую боль в ноге.

– Что происходит? Ты покупаешь услуги хая для прерывания беременности без ведома беременной? Губишь желанное дитя? Это противоречит всякому смыслу.

– Я не могу объясниться. Я… Мне нельзя.

– Хотя бы пообещай, что ребенок останется жив. Уж это-то ты можешь?

Он поднял на нее глаза – пустые, как у покойника.

– Боги! – выдохнула Амат.

– Будь моя воля, ни за что бы здесь не поселился, – произнес Вилсин. – В этом городе. Дядина была затея. Торговал бы себе, возил золото-серебро из Эдденси, ром и сахар из Бакты, кедр и пряности из Дальнего Гальта… Сражался бы с пиратами… Смешно, правда? Я – и вдруг пираты.

– Меня не разжалобишь. Не этим, не сейчас. Ты Марчат Вилсин, лицо гальтского Дома. Я видела, как ты стоял насмерть перед озверевшей толпой западников. Как посрамил городского судью и назвал дураком в глаза. Так что брось причитать, как девчонка. Нам это ни к чему. Порви договор.

Вилсин поднял голову, вздернул подбородок, выпрямил спину. На миг Амат показалось, что он согласится. Однако его голос прозвучал глухо, устало:

– Не могу. Слишком высоки ставки. Я уже запросил аудиенцию у хая. Дело набрало обороты, и останавливать его сейчас – все равно что вставать на пути прилива.

Амат скинула сандалии, приподняла подол и опустила ноющие ступни в прохладную воду. Свет заиграл на рябой поверхности, отбрасывая Марчату на грудь узоры из светотени. Он плакал! Гнев Амат сменился страхом.

– Тогда помоги хотя бы понять. Что такого в этом ребенке? От кого он?

– Никто. Ни от кого. И девушка – никто.

– Тогда почему, Марчат? Почему…

– Мне нельзя говорить! Почему ты не слушаешь? А? Мне нельзя тебе говорить. Боги… Амат, Амат!.. И зачем только ты туда ходила?

– Ты сам этого захотел. Кто просил разыскать телохранителя? Кто рассказал о встрече, на которую мне нельзя приходить? Сначала говорил о наших внутренних делах, потом о доверии ко мне… Как, по-твоему, я могла удержаться?

Вилсин усмехнулся – горько, без веселья. Его мясистые пальцы с силой стиснули колени. Амат отложила трость и прижала ладонь к его сгорбленному плечу. Из-за резных ставней с улицы донесся чей-то визг. Затем все стихло.

– Круглолицый – Ошай. Он приходил, верно? Это он доложил обо мне.

– Еще бы не докладывал. Хотел знать, от меня ты пришла или нет.

– И что ты ему сказал?

– Что не от меня.

– Понятно.

Молчание затягивалось. Амат надеялась, что Марчат заговорит, подарит ей несколько слов, чтобы она могла ухватиться за них как за соломинку. Тот все молчал.

– Я пошла к себе, – сказала Амат. – Мы это еще обсудим.

Она потянулась за тростью, но Вилсин поймал ее за руку. Его глаза больше не смотрели безжизненно. Страх – вот что в них было. Они словно пропитались страхом. У Амат застучало в груди.

– Не надо. Не ходи домой. Он будет тебя ждать.

Четыре вздоха на двоих они молчали. Амат сглотнула ком в горле.

– Затаись, Амат. И мне не говори, куда спряталась. Заляг на дно недели на три. На месяц. К тому времени все будет кончено. Тогда я смогу тебя прикрыть. А до тех пор тебе грозит опасность – пока они думают, что ты сможешь им помешать.

– Я могу обратиться к утхайему. Скажу, что дело нечисто. К ночи Ошая уже закуют в кандалы, если…

Марчат тяжело встряхнул косматой седой головой, не отводя от Амат взгляда. Она почувствовала, как его хватка ослабла.

– Если это всплывет, меня убьют. И хорошо, если только меня. Может, и еще кого заодно. Невинных людей.

– Помнится, в этом городе была только одна невинная жертва, – поддела Амат и тут же прикусила язык.

– Меня убьют.

Она на миг смешалась, потом высвободила руку и приняла позу согласия. Вилсин дал ей встать. Ногу пронзила боль. А бальзам остался дома. Утрата этого мелкого утешения, как ни смешно, досадила ей горше всего – последняя капля превратила мир в кошмар наяву.

В дверях Амат обернулась, опираясь на разбухшую от влаги трость, и поглядела на начальника. На своего старого друга. Его лицо было каменным.

– Ты проговорился, чтобы я нашла способ их остановить, так?

– Я сглупил. Был расстроен, растерян, чувствовал себя одиноко. – Теперь его голос звучал крепче, увереннее. – Не подумал как следует. А сейчас мне стало ясно, что к чему. Сделай, как я прошу, Амат, и все обойдется.

– Это мерзко. Все равно, ради чего. Мерзко, жестоко и преступно.

– Согласен.

Амат кивнула и закрыла за собой дверь.

3

Весь день в небе было ясно, жарко и душно. Дождь пошел только на закате: в вышине нагромоздились тучи, их белесая бахрома подернулась розовым, золотистым и зеленовато-сизым. Серая пелена дождя медленно ползла с гор, теряя в сумерках праздничные переливы, гоня перед собой порывистый ветер, пока наконец не добралась до брусчатых улиц и черепицы. Там-то, в темноте, и грянуло.

Лиат лежала головой на груди Итани и слушала бурю: сердитый шорох ливня, низкий рокот воды, текущей по мостовым, – как у реки в разлив. Здесь, в ее комнате в Доме Вилсинов, дождь никого не пугал. Да и по улицам можно было спокойно пройти. Вот на окраинах – в Веселом квартале, у побережья, возле складов – приходилось прятаться под навесами до тех пор, пока ливень не поредеет и не схлынет вода. Лиат прислушивалась к шелесту воды и сердцебиению Итани, вдыхала свежий запах дождя, смешанный с ароматом их разгоряченных тел. В летних городах даже ночной дождь не охлаждал воздух настолько, чтобы хотелось укрыть наготу.

– Нужно подыскать твоей сетке карниз попрочнее, – проговорил Итани, потыкав пальцем ноги тряпичный узел.

Лиат вспомнила, что полог обрушился час-другой назад, и улыбнулась. Близость обессилила ее – руки-ноги стали податливыми и неловкими, кости словно размякли, как у морского существа.

– Я люблю тебя, Тани, – сказала Лиат.

Он гладил ее шею. Руки у него были грубыми – крепкими и мозолистыми от работы, – но он умел быть нежным. Она посмотрела на него сверху вниз, оглядела продолговатое лицо и взъерошенные волосы. Итани улыбнулся. В лучах ночной свечи его кожа чуть сияла.

– Не ходи сегодня в барак. Побудь здесь, со мной.

От его вздоха голову Лиат приподняло и мягко опустило.

– Не могу. Побуду еще немного, пока дождь не ослабнет. Мухатия-тя следит за мной с тех пор, как ты отправила меня охранять Вилсина-тя. Только и ждет повода, чтобы взъесться.

– Он просто завидует, – сказала Лиат.

– Он не просто завидует, он еще и распоряжается моим заработком, – произнес Итани с усталым смешком.

– Так нечестно. Ты же умнее его! Знаешь азбуку и счет. И все тебя больше любят, чем его. Надо было тебя поставить надсмотрщиком!

– Будь я надсмотрщиком, меня быстро разлюбили бы. Если бы Крошка Кири, или Каймати, или Танани заподозрили, что я урезаю им выручку за опоздания или нерасторопность, они говорили бы обо мне все то же самое, что сейчас о Мухатии. Так уж повелось. К тому же мне моя работа по душе.

– Все равно у тебя получалось бы лучше.

– Может, и так, – согласился Итани. – Хотя слишком многим пришлось бы пожертвовать.

Повисла тишина – уже иного рода, чем раньше. Лиат чувствовала, как Итани настороженно затаил дыхание. Он ждал вопроса, ждал, когда она снова примется за свое, – и не ошибся.