Феликс в своих мемуарах утверждает, что Юсуповы были уверены – главная опасность миновала. Он рассказывает о своем разговоре с матерью вечером накануне дуэли: «Она сидела перед зеркалом, горничная укладывала ей волосы на ночь. До сих пор помню матушкины счастливые глаза. “Про дуэль все ложь, – сказала она. – Николай был у меня. Они помирились. Господи, какое счастье! Я так боялась этой дуэли. Ведь ему вот-вот исполнится двадцать шесть лет!” И тут она объяснила, что странный рок тяготел над родом Юсуповых. Все сыновья, кроме одного в каждом поколении, умирали, не дожив до двадцати шести. У матушки родилось четверо, двое умерли, и она всегда дрожала за нас с Николаем. Канун рокового возраста совпал с дуэлью, и матушка была сама не своя от страха. Но сейчас она плакала от радости».

Об этом загадочном проклятии и правдоподобии предания поговорим позднее. Эта легенда на все лады пересказывается в самых разных публикациях о роде Юсуповых. Но отметим, что Николай так и не успел стать князем Юсуповым, а носил до последнего дня фамилию отца – Сумароков-Эльстон. Последним представителем рода по мужской линии был его дед.

Впрочем, и этот сюжет разберем детально в дальнейшем, а пока обратимся к тому, как готовился к роковому поединку Николай. Удивительно, но он идет на него как агнец на заклание. Он ничуть не сомневается, что погибнет. В последнем письме к Марине молодой человек пишет: «Мне страшно тяжело, что я не вижу тебя перед смертью, не могу проститься с тобой и сказать тебе, как сильно я люблю тебя. Подумай, как ужасно идти умирать за тебя и даже не знать, думаешь ли ты обо мне в это время. Марина, дорогая моя Марина, ты не знаешь, как я люблю тебя. Теперь около 5 часов, через 2 часа за мной заедут мои секунданты и увезут меня, и я никогда, никогда больше не увижу тебя. Отчего ты так далеко? Ты не услышишь меня, когда в последний раз произнесу твое имя. У меня даже нет твоей фотографии, чтоб поцеловать ее. Единственную вещь, которую я от тебя имею, – это маленькая прядь твоих волос, которую я храню, как святыню. Вот и все. Я не боюсь смерти, но мне тяжело умереть далеко от тебя, не увидав тебя в последний раз. Прощай навсегда, я люблю тебя».

Суд чести Конногвардейского полка постановил, что без дуэли не обойтись. Да, в России в те годы дуэль не была под запретом. Более того, в офицерских кругах даже поощрялась как средство воспитания чувства личной и корпоративной чести и как своеобразная тренировка боевого духа.

В 1894‐м, последнем году правления государя Александра III, были изданы правила об офицерских дуэлях. «Правила о разбирательстве ссор, случающихся в офицерской среде» предписывали командирам все подобные дела направлять в суд общества офицеров. Этот орган мог счесть возможным примирение либо ввиду тяжести оскорблений постановить, что необходим поединок. Причем, что характерно, решение суда о возможности примирения носило рекомендательный характер, а вот решение о поединке было обязательным.

Тот, кто отказывался в такой ситуации идти к «барьеру», обязан был в двухнедельный срок представить прошение об увольнении в отставку. При отсутствии оного его увольняли без дальнейших проволочек решением командира.

Из 322 дуэлей, состоявшихся с 1894 по 1910 год в русской армии, 256 прошли именно по постановлению суда общества офицеров. Впрочем, погибали в поединках немногие. Смертью или тяжелым ранением завершились лишь 30 дуэлей.

Не вполне понятно, впрочем, какое влияние решение суда офицеров могло иметь на действия Николая. Никакой закон, никакой регламент не обязывал его принимать вызов. Он мог бы вообще не возвращаться какое-то время в Россию, путешествуя по Европе, чтобы переждать острую фазу конфликта. Именно к этому его, кстати, призывала Марина.

Но романтическая атмосфера Серебряного века сама провоцировала не только на опасные любовные приключения, но и на подражание роковым образам прошлого. И дуэль снова, как во времена Пушкина, становится распространенным средством выяснения отношений не только в офицерской, но и в литературной среде. Самый громкий поединок состоялся ровно через год после трагической дуэли, унесшей жизнь Николая.

Максимилиан Волошин и Николай Гумилёв сошлись, как они полагали, в том же месте на Черной речке, где дрались Пушкин с Дантесом. Вызов был брошен тоже из-за дамы – поэтессы Елизаветы Дмитриевой, писавшей под звучным псевдонимом Черубина де Габриак. Гумилёв был влюблен в девушку, которая предпочла Волошина. Первый позволил себе нелестным образом отозваться о ней на очередном поэтическом собрании. Узнав об этом, могучий Максимилиан дал сопернику пощечину, которая едва не сбила его с ног.

Волошин так описывал поединок: «На другой день рано утром мы стрелялись за Новой Деревней возле Черной речки – если не той самой парой пистолетов, которой стрелялся Пушкин, то, во всяком случае, современной ему. Была мокрая грязная весна, и моему секунданту Шервашидзе, который отмеривал нам 15 шагов по кочкам, пришлось очень плохо. Гумилёв промахнулся, у меня пистолет дал осечку. Он предложил мне стрелять еще раз. Я выстрелил, боясь, по неумению своему стрелять, попасть в него. Не попал, и на этом наша дуэль окончилась. Секунданты предложили нам подать друг другу руки, но мы отказались».

Почему же таким же бескровным образом не завершилась дуэль, навсегда изменившая жизнь семейства Юсуповых? Казалось бы, оба понимали, скажем так, неадекватность ситуации. Феликс обвинял графа в том, что после выстрела Николая в воздух, его смертельный выстрел в брата – это чистое убийство. Но законы дуэли трактовали ситуацию иначе.

Ирина Рейфман в своем исследовании «Ритуализованная агрессия. Дуэль в русской культуре и литературе» пишет: «Так, например, в дуэли 1857 года между двумя офицерами один отказался стрелять в своего противника, и это великодушие едва не стоило ему жизни. Е.Д. Щепкина, жена актера М.С. Щепкина, рассказывает следующее: “Прежде пришлось стрелять Корсакову. Как взял пистолет, поднял, побледнел и говорит: “Я не могу стрелять, ибо это наверное – убью”, и выстрелил вверх. А Козлов молодой прямо в него, в бок. Тот и упал“. Стреляя в Корсакова, Козлов никоим образом не нарушил дуэльного кодекса: он только воспользовался своим правом выстрела. Поведение же Корсакова можно рассматривать как не вполне правильное, поскольку выстрел в воздух, сделанный первым из стреляющих, мог трактоваться как призыв к противнику ответить тем же. Пуристы дуэльной традиции (Пушкин в дуэли с Кюхельбекером, Михаил Лунин в знаменитой дуэли с Алексеем Орловым) позволяли себе стрелять в воздух только после того, как их противник уже сделал выстрел. Кроме того, отказ стрелять мог быть истолкован и как оскорбление противника – интерпретация, особенно вероятная в данном случае, поскольку Корсаков согласился на дуэль очень неохотно, ссылаясь на плохую репутацию Козлова».

Мог ли Мантейфель трактовать выстрел своего противника в воздух как дополнительное оскорбление? Вряд ли. Но он наверняка понимал, что так его может истолковать неумолимый офицерский суд чести.

Вспомним, что коллизия, когда военный не отказывается от дуэли, но отвергает необходимость следовать жестокому диктату ее правил, описана в русской литературе. Это история обращения будущего старца Зосимы в романе Достоевского «Братья Карамазовы».

Давайте рассмотрим эту историю, поскольку в ней очень наглядно явлена и беспощадность законов чести, и то, как и какой ценой человек в те времена мог подняться над ними. Старец вспоминает: «Расставили нас, в двенадцати шагах друг от друга, ему первый выстрел – стою я пред ним веселый, прямо лицом к лицу, глазом не смигну, любя на него гляжу, знаю, что сделаю. Выстрелил он, капельку лишь оцарапало мне щеку да за ухо задело. “Слава Богу, кричу, не убили человека!” – да свой-то пистолет схватил, оборотился назад, да швырком, вверх, в лес и пустил: “Туда, кричу, тебе и дорога!” Оборотился к противнику: “Милостивый государь, говорю, простите меня, глупого молодого человека, что по вине моей вас разобидел, а теперь стрелять в себя заставил. Сам я хуже вас в десять крат, а пожалуй, еще и того больше. Передайте это той особе, которую чтите больше всех на свете”. Только что я это проговорил, так все трое они и закричали: “Помилуйте, – говорит мой противник, рассердился даже, – если вы не хотели драться, к чему же беспокоили?” – “Вчера, – говорю ему, – еще глуп был, а сегодня поумнел”, – весело так ему отвечаю. “Верю про вчерашнее, говорит, но про сегодняшнее трудно заключить по вашему мнению”.– “Браво, – кричу ему, в ладоши захлопал, – я с вами и в этом согласен, заслужил!” – “Будете ли, милостивый государь, стрелять, или нет?” – “Не буду, говорю, а вы, если хотите, стреляйте еще раз, только лучше бы вам не стрелять”. Кричат и секунданты, особенно мой: “Как это срамить полк, на барьере стоя, прощения просить; если бы только я это знал!” Стал я тут пред ними пред всеми и уже не смеюсь: “Господа мои, говорю, неужели так теперь для нашего времени удивительно встретить человека, который бы сам покаялся в своей глупости и повинился, в чем сам виноват, публично?” – “Да не на барьере же”, – кричит мой секундант опять. “То-то вот и есть, – отвечаю им, – это-то вот и удивительно, потому следовало бы мне повиниться, только что прибыли сюда, еще прежде ихнего выстрела, и не вводить их в великий и смертный грех, но до того безобразно, говорю, мы сами себя в свете устроили, что поступить так было почти и невозможно, ибо только после того, как я выдержал их выстрел в двенадцати шагах, слова мои могут что-нибудь теперь для них значить, а если бы до выстрела, как прибыли сюда, то сказали бы просто: трус, пистолета испугался и нечего его слушать. Господа, – воскликнул я вдруг от всего сердца, – посмотрите кругом на дары Божии: небо ясное, воздух чистый, травка нежная, птички, природа прекрасная и безгрешная, а мы, только мы одни безбожные и глупые и не понимаем, что жизнь есть рай, ибо стоит только нам захотеть понять, и тотчас же он настанет во всей красоте своей, обнимемся мы и заплачем…” Хотел я и еще продолжать, да не смог, дух даже у меня захватило, сладостно, юно так, а в сердце такое счастье, какого и не ощущал никогда во всю жизнь. “Благоразумно все это и благочестиво, – говорит мне противник, – и во всяком случае человек вы оригинальный”.– “Смейтесь, – смеюсь и я ему, – а потом сами похвалите”.– “Да я готов и теперь, говорит, похвалить, извольте, я протяну вам руку, потому, кажется, вы действительно искренний человек”.– “Нет, говорю, сейчас не надо, а потом, когда я лучше сделаюсь и уважение ваше заслужу, тогда протяните – хорошо сделаете”. Воротились мы домой, секундант мой всю-то дорогу бранится, а я-то его целую. Тотчас все товарищи прослышали, собрались меня судить в тот же день: “Мундир, дескать, замарал, пусть в отставку подает”. Явились и защитники: “Выстрел все же, говорят, он выдержал”.– “Да, но побоялся других выстрелов и попросил на барьере прощения”.– “А кабы побоялся выстрелов, – возражают защитники, – так из своего бы пистолета сначала выстрелил, прежде чем прощения просить, а он в лес его еще заряженный бросил, нет, тут что-то другое вышло, оригинальное”. Слушаю я, весело мне на них глядя. “Любезнейшие мои, – говорю я, – друзья и товарищи, не беспокойтесь, чтоб я в отставку подал, потому что это я уже и сделал, я уже подал, сегодня же в канцелярии, утром, и когда получу отставку, тогда тотчас же в монастырь пойду, для того и в отставку подаю”. Как только я это сказал, расхохотались все до единого: “Да ты б с самого начала уведомил, ну теперь все и объясняется, монаха судить нельзя”, – смеются, не унимаются, да и не насмешливо вовсе, а ласково так смеются, весело, полюбили меня вдруг все, даже самые ярые обвинители, и потом весь-то этот месяц, пока отставка не вышла, точно на руках меня носят: “Ах ты, монах”, – говорят».