Паладин вернулся не один: к костру медленно, с трудом передвигая ноги, направлялся старенький духовник. Гостям успели и место подготовить, и горячего фруктового напитка разлить, а пэр Доминик всё ступал, шелестя ступнями и плотным балахоном, от повозки к общему костру. Камилла смотрела не на священника. Пэр Патрик вновь накинул чёрную рубашку под горло да перепоясался, разве что плаща не надел. И сопровождал невыносимо медленного, сухонького духовника с таким необыкновенным терпением и искренней заботой, что и у Камиллы на миг дрогнуло сердце. Паладин, воин Храма, наделённый особым даром, у которого, верно, другие стремления и заботы имелись – терпел и не раздражался. А вот у неё совладать со злостью на собственную няньку не всегда получалось. Впрочем, этот старенький священник наверняка не хлестал столько вина, сколько мэма Софур.

– Присаживайтесь, присаживайтесь, – захлопотала последняя, без церемоний подхватывая духовника под второй локоть и помогая усесться на лучший пенёк, покрытый, стараниями лавочника, мягкой шкурой. – Вот, испробуйте! Вам прогреться в самый раз…

Пэр Доминик оказался стариком с белой, словно облако, бородой, и выцветшими голубыми глазами. Совершив благословение, он с трудом опустился на пенёк и опёрся обеими руками на трость, отпустив наконец локоть паладина и крепкую, словно ковш, ладонь мэмы Софур.

– Которую ты исцелить не смог? – едва слышно прошелестел духовник, не сводя светлых глаз с Камиллы.

Дочь Золтана Эйросского поёжилась, но взгляда не отвела.

– Ну, тут понятно, – как только Патрик указал на Камиллу, слабо и светло улыбнулся пэр Доминик. – Взгляни на неё внимательно, Патрик Блаунт. Тут наука нехитрая. Огненная кровь Эйросских ллеев…

Восхищённо ахнул Густав, хитро прищурился торговец, заворчала мэма Софур, покраснел пэр Нильс, тревожно поглядывая на спутниц, а пэр Доминик внезапно тихо рассмеялся.

– Подросла, – всё ещё улыбаясь, прошелестел духовник. – В последний раз я тебя на руках держал, доставая из освящённой воды… Как сейчас помню: пустой храм, я, уставший после службы… Только подхожу к двери, как та распахивается. На пороге – воин благородной крови, с огненной головой, а на руках – младенец. Прелестная девчушка с глазами-изумрудами и улыбкой лукавой и очаровательной… И ямочки на щеках…

Пэр Доминик улыбнулся, потрепал подвинувшуюся к нему Камиллу по ещё влажным прядям.

– Жив ли ещё твой опальный отец, дитя?

Камилла старательно не смотрела по сторонам, неопределенно поводя плечом.

– Не знаю. Думается мне, был бы жив, уже бы объявился.

Патрик осторожно опустился рядом с духовником на корточки, внимательно вгляделся в лицо Камиллы.

– Так вот почему я не сумел её исцелить, отец? – тихо спросил он.

– Почему? – тут же вскинулась Камилла, потому что пэр Доминик лишь молча кивнул чуть трясущейся головой.

– Ведь ты из рода Эйросских ллеев, – откашлявшись, с трудом пояснил священник. – В мире осталось не так много благородных родов, в ком сохранились остатки древней магии. Это, безусловно, королевский род – род нашего величества Родрега Айронфисского – его кузена ллея Тадеуша Эйросского и их младшего кузена, ллея Салавата Рэдклиффского. Есть также род Ватерлисских, однако там давно не рождалось магов. Четыре благородных рода, чья сила по-прежнему велика и неугасима. Вот только передается лишь по мужской линии, первенцам от древа…

– А по женской? – нахмурилась Камилла. Новости не порадовали. С магией дочь Рыжего барона на Островах не сталкивалась, если не считать ярмарочные трюки колдовством, и то, что впереди, помимо зла знакомого, поджидало зло незнакомое…

– Женщины благородной крови этих родов устойчивы к магии, – коротко улыбнулся пэр Доминик. – Даже к благословенной силе Храма, дарованной каждому, кто служит Отцу. Вот и ты, Патрик, – полуобернулся к паладину духовник, – не сумел. Будь её кровь разбавлена, тогда, вероятно… Но это дитя – прямая наследница Эйросских ллеев, ведь у Тадеуша нет других потомков. И у благородного Золтана, очевидно, других детей не появилось…

– О, хозяин был верным супругом, – горячо поддержала мэма Софур, едва ли поняв с половину того, о чём толковал духовник. Нянька относилась к тому благословенному типу людей, кто, слушая до конца, забывал начало, а забыв начало, не понимали конца. – А как любил покойную жену! На Рыжего барона заглядывалась каждая первая! Но хозяин хранил верность даже после того, как красавица Района, упокой Отец её душу…

– Няня, – не выдержала Камилла. – Не думаю, что это кому-то интересно.

– Отчего же, – мягко улыбнулся паладин. – Я полностью разделяю чувства вашего отца, ллейна Камилла. Верно, он следовал блаженной заповеди о том, что жить днём нужно так, чтобы ночью спать спокойно. И где бы он сейчас ни был, я верю, что душа его спокойна.

– Спасибо, – тихо поблагодарила Камилла.

– Да вы кушайте, – подсунула духовнику миску с тёплой похлёбкой мэма Софур. – Эдак они вас разговорами уморят! На вас же смотреть больно – кожа да кости. И хлеб берите, мягкий покуда…

Камилла покраснела, но Густав вовремя отвлёк внимание духовных лиц от настырной няньки.

– Пэр Патрик, – задыхаясь, позвал повар, – я слышал, что паладины бессмертны. По правде, я впервые встречаю… воина Храма. Утешьте моё любопытство… это правда?

– В чём ценность жизни, если не понимаешь, что впереди ждёт смерть? – пожал плечами паладин. – Так ты едва ли задумаешься о последствиях собственных поступков. И без того не каждый десятый это делает.

– То есть – нет? – разочарованно протянул Густав. – И вы можете умереть, как и всякий человек?

Патрик тихо рассмеялся.

– Я и есть «всякий человек».

Молодой повар недолго переваривал разрушенный образ идеального воина.

– И часто приходиться вам сражаться?

– Работы хватает.

– И с чудищами с Дальних Островов встречались? – разошёлся Густав, раскрасневшись от собственной смелости.

– Приходилось.

– Тогда вы точно бессмертны! – ахнул повар. – Из тамошних пещер живым никто не уходил!

– Это преувеличение.

– Я восхищаюсь вами, – выдохнул Густав. – Разумеется, такой человек, как вы, даже говорить о смерти брезгует… Ах, да что вам смерть? Только трусы боятся смерти!..

– Так то геройской смерти, – коротко улыбнулся паладин. – А обыкновенной смерти боится каждый, даже герой.

Камилла улыбнулась, впервые по-настоящему вглядываясь в воина Храма. Глаза оказались не просто карими – тепло-карими, лучистыми и очень внимательными. И улыбка совсем не вязалась с образом грозного и сурового воина. Светлая, быстрая и тёплая… так и тянуло коснуться кончиками пальцев… Не улыбки, а изогнутых губ, разумеется.

Тотчас вспомнились собственные смуглые, загрубевшие от путешествия и работы руки, и Камилла поспешно спрятала их в рукава платья.

– …благородна, образована, благочестива, – настойчиво нашёптывала тем временем мэма Софур на ухо священнику. Тот, несмотря на почтенный возраст, на слух не жаловался, а громкий шёпот слышали все присутствующие, так что пэр Доминик невольно пытался отодвинуться от напирающей няньки. Получалось у сухонького духовника, ограниченного пеньком, плохо. – При таком багаже в столице уж какой-нибудь жених да сыщется! И собой недурна, а, отец? Вы что скажете? Небось вы уж в этих делах разбираетесь…

Камилла медленно прикрыла глаза, едва справляясь с раздражением. Усилиями мэмы Софур образ благородной и нежной девицы явно рушился на глазах у внимательно слушавшего паладина, и терять, вскорости, окажется нечего.

Отвлечь внимание – задача не из простых, но только не для воспитанницы мэма Фаиля. Голосом Отец Небесный не обделил, но даже если бы напрочь обошёл вниманием – Камилла была готова сейчас на всё, чтобы только заставить няньку умолкнуть. И сделать это… благородно.

– Мне говорили, терпение – дар,

Что не даётся бунтующим духом,

Но что же мне делать, если, по слухам,

В крови моей дара другого пожар?

Мне говорили, вперёд – лишь с надеждой,

Благодаря за всё то, что сбылось,

Но как же унять в сердце глупую злость,

Когда всё не будет так же, как прежде?..

Мне говорили, вверх смотреть с верой,

По сторонам – лишь с любовью; но вот

Снова поток горькой правды несёт,

Сердце окутав пепельно-серым.

Я расскажу всё тебе, дивный странник,

Не расспросив – кто, откуда, зачем, –

Вывалю на тебя ворох проблем

И поделюсь самой страшною тайной.

Я расскажу всё, как было; пусть стыдно!..

Я за чертой, где могила гордынь,

Словно жую от досады полынь,

Расковыряв старый шрам ненасытно.

Я расскажу, – ты услышишь, я знаю!..

Может, на всю жизнь запомнишь меня,

Только на сердце не станет огня,

В день, когда снова тебя повстречаю.

Здесь начинаются наши дороги,

Скрестятся ль снова – попробуй пойми,

Ты на прощанье подарок возьми,

И не давай места в сердце тревоге.

…Мне говорили, что лучше молчать, -

Тишина сердца любви помогает.

Жаль, что так поздно порой расцветает,

Жаль, что так больно потом вспоминать…

…Тишина у костра не нарушалась даже одышкой мэмы Софур. Нянька промокала глаза несвежим платком, бесшумно, явно задумавшись о своём, а восхищение на лице Густава освещало собравшихся ярче, чем уголья затухавшего костра. И всё же их света оказалось достаточно, чтобы Камилла встретилась взглядом с Патриком.

– Отец щедро одарил тебя, дитя, – судя по голосу, пэр Доминик улыбался. – А значит, щедро и спросит. И пригодится тебе, чадо, каждый из твоих талантов…

Паладин мгновенно вскочил на ноги, едва уловив слабое движение кистью. Старый духовник тяжело опёрся на посох, на локоть пэра Патрика, и, благословив присутствующих, отправился в медленный путь обратно к повозке. Вслед за ним задумчиво разошлись остальные, единодушно, но немногословно выражая восхищение голосом молодой спутницы.

Камилла вяло улыбалась в знак благодарности, беззастенчиво отвернувшись от восторженного Густава. Подцепив расчувствовавшуюся няньку под локоть, дочь Рыжего барона кивнула пэру Нильсу, который тотчас услужливо подставил плечо мэме Софур с другой стороны, и двинулась в сторону повозки.

– Ох, ллейна Камилла, – только и вздохнула нянька, укладываясь спать.

Ни слова больше не прибавила, что для словоохотливой мэмы Софур оказалось верхом деликатности, шумно повздыхала перед сном, но, уставшая за день, заснула быстро. Камилла смотрела в темноту ещё долго, прежде чем наконец смежить веки.

Богатое наследство, жажда отобрать своё, предвкушение борьбы и сладкой жизни внезапно отступили. Ехать в столицу хотелось всё меньше, сидеть у костра – всё больше. И смотреть, смотреть в теплоту ореховых глаз, с грустью понимая, что слишком другой, слишком чистый, слишком…

Слишком видит насквозь, а оттого – какими ухищрениями перехватить хоть частичку этого тепла? Видно же.

Дочь Золтана Эйросского перевернулась на другой бок, спрятала лицо в рулоне собственной одежды, служившей подушкой, и затихла.

Утром караван тронулся рано. День прошёл тоскливо: караван сделал привал лишь единожды, и повидаться с пэром Патриком Блаунтом, как ни выглядывала Камилла, не удалось. Да и то сказать – теперь стесняло и собственное не слишком изысканное платье, перешитое из запасов покойной матери, и старая шаль, которую самое время на половую тряпку пустить. Даже купленная мэмой Софур новенькая накидка, и впрямь прехорошенькая, бежевая, с тонкой вышивкой по краю – отчего-то не порадовала.

Немного скрасила долгий и тряский день тоненькая плиточка заморской сладости, которую мэма Софур, воровато оглядываясь на задремавшего пэра Нильса, протянула воспитаннице.

– Снова у соседей стащила? – хмуро поинтересовалась дочь Рыжего барона.