София Осман: Слива любви

Предисловие

Для этой аннотации у меня были три мысли и одно простое желание: выбрать из них одну, самую ценную, и её изложить.

Я размышляла и примеряла их сюда по очереди, пока меня не настигла идея – что выбирать между ними не надо.

Меня посетила авторская радость – редкое и ценное явление, приходящее к автору с опытом, с уверенностью в себе, которое можно назвать коротким ликованием от мысли, что можно всё и бранить тебя, кроме как самому, некому.

Поэтому пролог будет насыщен и смел, а иначе быть и не может, учитывая нижеследующий трёхсотстраничный карнавал.

Сейчас вам предстоит узнать несколько забавных вещей, например про интимное и человеческое, про мировую литературу и про то, как вам повезло.

Начну.

Начну с известного и простого факта, что у каждой книги своя собственная тема: это и универсальная идея, и урок, и послание, и какой-то особенный код, который передаётся от автора читателю и оставляет в его памяти метку об авторе и его труде.

Раздумывая об этом, я часто замечала собственное сопротивление. Не то чтобы я желала оспорить красивую и убедительную мысль о литературном многообразии… нет, но рискну её уточнить и, может быть, этим упростить писательский труд, который, поверьте мне, невероятно сложен.

А идея моя в том, что все писатели пишут об одном и том же: о любви.

Должно быть, кто-то на этом месте воскликнет:

– Оставьте любовь бульварным романчикам, мягкому переплёту, по сотне за историю. Вот там любовь, а у нас… всё серьёзно!

А кто-то спросит: «В чём же новость? Этой идее лет… начиная с Шумера».

Новость в том, что в литературе на самом деле нет ничего, кроме любви. Тем других не существует… пусто, мыльный пузырь, оп-па – были, были и нету… а любовь есть, была и будет.

Остаётся представить ударные волны, подкатывающие к моим берегам, и шипение:

– Ну и выскочка! Да что её слушать?!

Мне скажут много обидного, будто бы я упрекнула всех в слабости, и писать о любви – это что-то постыдное и своим утверждением я обнажила самую суть и так, без всего, выставила на всеобщее посмешище абсолютно всех, да ещё и крикнула, что раскрыла какой-то подлый обман о том, что писатели покрывают любовь любым попавшим под руку лопухом.

– Тысячи лет пишут о мире и войне, о добре и зле, о героизме и страдании, а она пришла и рушит! – Нет и нет! Литературное сообщество – культурные люди, а не какая-то либеральная свора, чтобы кивать и легко верить! Любовь – тема важная, но не единственная, и глупо это отрицать.

Вы правы, но и я права.

И дело даже не в том, что любовь – универсальная тема, к которой обращаются и чтобы всё обосновать, и за спасением сюжета, а в том, что чувство это всеобъемлюще настолько, что вмещает в себя все остальные эмоции, вбирает в себя все прочие темы.

Обратимся к физике. Это всегда полезно. Любовь – солнце, а всё множество литературных идей – стёклышки.

Проведём опыт с преломлением света и искажением луча на практике и представим абстрактного автора, решившего написать, к примеру, не о любви (!), а о важном.

– Напишу-ка я про выживание! – ликует он. – Да, именно так: агрессивный мир, тотальные войны! – распаляется, вынимает из кармана мутное стекло, протирает его рукавом рубашки, подносит к глазу и рассматривает сквозь него солнце.

Потом долго мнётся, что-то бормочет, может быть, сам себе кивает и ухмыляется, твердит:

– Ох и хорошо! Глянь-ка, как хорошо и складно! Выжить, непременно выжить! – На том он садится и выписывает историю персонажа, которому приходится преодолевать бесчисленные испытания, чтобы прожить ещё один день… не забывая упомянуть, что единственным его побуждением к победе остаётся: обнять любимую мать/невесту/ лабрадора Джесси, ну или спасти человечество, опять же не за медальку, а по причине глобальной любви к людям, или спастись из-за нежного обожания к самому себе.

Всё это о любви!

С физикой понятно – вопросов нет, рассуждаем дальше. Известно ли вам, что синонимов к слову «любовь» великое множество, и эта масса превышает количество родственных значений к таким словам, как война, мир, достоинство, честь, зло, добро и прочим так любимым авторами.

Этот факт – прямое доказательство того, что у любви настолько абсолютная реальность, что меры ей нет.

Любовь – лавина без расписания; любовь – подарок без цены, без повода; любовь – пункт в любой повестке любого общества. И даже если пункт этот несправедливо последний, с него всё равно начинают и на нём останавливаются, отодвигая всё остальное – пустое и ненужное – на завтра/навсегда.

Любовь – единственная писательская тема ещё и потому, что чувство это – загадка, а любой автор мнит себя большим авторитетом в личных вопросах, поэтому любовную загадочность он отрицает и твердит о себе как о человеке, разгадавшем мировую тайну и поэтому лишённом всяких условностей и контрактов с собственной совестью.

Кому, как не ему, писателю, известно о любви так много, что писать о ней уже не стоит, – уж лучше рассказать приключенческую историю, где много обмана и движения? И, начав, он повествует о том, как кто-то кого-то разлюбил, а разлюбленный начинает мстить вертихвосту.

– Разве новелла не о любви?

– Вздор, какая любовь? – ответит труженик пера. – Мой герой – разрушитель морали, бунтарь/он противится ханжеству/он искатель красоты/он разочарованный скептик!

Пусть так, не буду злоупотреблять доверием коллег, мне и так, как оказалось, позволено слишком многое.

Представить бы, что после моих догадок культурное сообщество возмутится, узрит миллиметр истины и решит авторам помочь расширить и возвысить авторскую мысль и для этого запретит писателям злоупотреблять любовной темой.

«Уважаемые коллеги! Как выяснилось, все мы угнетены любовью. Всех нас любовь повязала, всех сделала своими прислужниками.

Нам, миссионерам истины, нельзя подкладывать свой разум под что-то единое и лишаться объективности, делать литературу излишне похожей. Цель наша – беспристрастность и правда, а с любовью ничего подобного нам не светит.

В связи с этим рекомендуем вам избегать любовных тем. Вспомните о множестве интересного, существующего вне любви, описывая которое можно выразить свои мысли качественнее и глубже.

Удачи и литературных успехов».

Ох и скандал – смешное будущее.

Если вы захотите узнать, для чего я так подробно развиваю тему литературного единообразия, то скажу: так я пытаюсь оправдаться за название.

Я как будто говорю: гляньте, какая я смелая! Все любовное рабство скрывают, я его подчёркиваю, не боюсь быть ни поруганной, ни глупой.

Ко всему я, герой, не побоялась употребить слово «любовь» в заглавии, вопреки советам избегать этого любой ценой, под страхом потери особо ценной аудитории эрудированных людей, которым всё давно известно и для которых нет ничего, что бы хотелось разузнать.

– Такие, как эти, книжку в руки не возьмут, но глаза закатят, – твердили мне. – Ещё и подумают: «О любви? Никогда не было, и вот опять».

Но именно для них, для таких, кому всё-всё уже понятно, я и представляю этот сборник вместе с его ценным содержанием, предлагая заняться очень личным делом: укрыться от всех, почитать и посмеяться. Именно им я напоминаю, что чтение – очень интимное дело, потому как для того, чтобы начитаться всласть, нужны уединение и возможность побыть самим собой, например слезливым нытиком, нежным романтиком или пылким мечтателем.

Но в наше время, когда любая естественность порицаема, а искренность гонима, я должна была продумать, как мне «отступать» в случае чего, поэтому назвала свою книжку максимально абсурдно, с соблюдением всей возможной конспирологии, чтобы никто не догадался о том, что в руках вы держите сборник слезливых мелодрам, а не абстрактное и нелепое, оттого модное и актуальное.

По названию никому не понять, что внутри не биография влюблённого садовода/фермера-передовика, а любовные истории, в которых рассказано, что беззаветно, страстно, со всем пылом можно любить не только человека противоположного пола, но и себя, свою мечту, собственное дело, антропоморфных существ, представителя другой биологической группы, «не людей» и всех людей в целом как общность и энергетическую целостность.

Ко всему прочему, на этой книжке лежит особая миссия, и если вы ещё не верите в то, что любовь – фундамент всему, то поговорим об этом после «Сливы».

А теперь я хочу поблагодарить всех, кто имел отношение к написанию этого труда, и сказать: если бы не свойственная вам узость мыслей, прикрытая красивым словом «убеждения», этой книги никогда бы не было.

А теперь – читать…

Седьмая казнь Анаис

29 октября, 1680 год.

Тюрьма Консьержери, башня Бонбек.

Крохотная камера кишела крысами. В маленькое окошко, под самым потолком, можно было разглядеть лишь клочок ночного неба с островком луны. Слабый свет из окошка едва освещал мерзкую живность, скучившуюся под сеном. Усатые твари развлекались комканьем травы и развозом её на собственных спинах; они скребли когтистыми лапками каменный пол и ни на секунду не останавливали свою возню. От этого копошения серо-жёлтый пол казался живым и двигался, подобно грязной речушке.

Хищный рассудок приказывал крысам бегать вдоль стен, замедляясь посередине, возле лежащей женщины, с глухим стрекотанием выскальзывать из-под грязного покрывала и нападать на её руку либо другую оголённую часть тела и даже забираться в дыру разорванного на боку платья, белеющую в темноте.

Их писк, больше напоминавший слабый вой, обрывался сдавленным кваканьем, тихим хрустом косточек и глухим хохотом пленницы.

Ей было около двадцати пяти лет. Она лежала на полу в ленивой позе, как будто отдыхала после насыщенного заботами дня на удобной тахте. Её голова расположилась на свёрнутой юбке. Правая нога, закинутая поверх левой, живо болтала грязно-розовой пяткой.

Изредка мадам поворачивалась то направо, то налево и осматривалась, словно хотела угоститься лежащим рядом мармеладом и запить его чаем. Вместо этого она хватала грызуна, душила его и кидала трупик к остальным, уложенным по соседству с собственной головой.

– В последнее время только и делают, что казнят, – недовольно пробубнила она. – Сколько времени теряю. Инквизиция, пытки, приговоры. Пока огласят, пока подожгут. Хорошо ещё, если сожгут, а то… Огонь люблю… огонь благородный. Гореть люблю больше, чем захлёбываться. Тонуть не по мне, вот пылать – с удовольствием. Если бы не надо было стонать и корчиться, изображать боль, я бы улыбалась. Представить только, – женщина вновь захохотала, – объятая огнём ведьма рассылает воздушные поцелуи. Это было бы чудесно! Как бы я смотрелась: голые плечи, голые ступни… кожа сияет, подсвеченная. Может быть, попробовать?

Пленница села.

– Прекрасная затея! – воскликнула она, но нахмурилась и добавила совершенно другим тоном: – Жаль, красоты никто не оценит. Толпа хочет видеть, как я корёжусь. А то как? Какой интерес к счастливой физиономии? Только к мучению! Предсмертные гримасы разбирают с особым любопытством… а счастье – что на него смотреть? Месье Ратиф говаривал, что его друг сдаёт квартирку с балкончиком на Гревской площади за три франка в сутки. Три франка – за людские корчи! Надо сегодня постараться: всё-таки немалые деньжищи выкладывают. Зря, что ли? Люди придут… проснутся рано, дела отложат: докторов, портних, покупки. Нет, нельзя разочаровать! А вдруг… вдруг меня увидит художник? Увидит и захочет написать! – пленница мечтательно улыбнулась. – На этот раз не пожалею сил. Нельзя стоять со скучающим видом, как в прошлый раз. Тогда я вела себя отвратительно. Смотрелась несерьёзно. Ладно.

Женщина махнула рукой и легла обратно на пол, продолжив негромко бубнить: