Через полчаса дыра наша достаточно расширилась, да и увеличить ее без пилы я все равно не смог бы. На края было страшно смотреть, они ощетинились острыми осколками, словно нарочно сделанными, чтобы царапать тело и рвать одежды. Дыра находилась на высоте пяти футов. Подставив рядом два табурета, мы взлезли на них, и монах с прижатыми к груди руками головою вперед просунулся в дыру, а я при этом толкал его ноги, не опасаясь неожиданностей, ибо знал здешнее место. Когда сотоварищ мой выбрался наружу, я перекинул ему наши пожитки, за исключением веревок, потом поставил третий табурет поверх двух и, забравшись на него, влез по низ живота в дыру, что было весьма затруднительно из-за узости сей последней и отсутствия для меня какой-либо точки опоры. Я велел монаху тащить меня к себе, пусть даже разодранного на куски. Он повиновался, а мне пришлось терпеть ужасную боль от острых зазубрин, царапавших до изобильного кровотечения мои бока и ноги.

Выбравшись, к великому моему удовольствию, через дыру, поспешил я собрать свои пожитки и сразу попал в узкий проход, ведший к большим дверям Королевской лестницы. Сии последние оказались заперты, и с первого же взгляда я понял, что без катапульты или порохового заряда тут делать нечего. Пика моя словно говорила: Hic fines posuit – я тебе уже ничем не помогу. Она была орудием моей свободы, достойным места на алтаре Избавления.

Спокойный и отрешенный, опустился я на пол, приглашая монаха последовать моему примеру, и сказал: «Свое дело я исполнил, теперь очередь за Богом и фортуною. Не знаю, придут ли дворцовые подметальщики сегодня, в День Всех Святых, и завтра, в День усопших. Если хоть кто-нибудь явится, я сразу же выскочу, как только откроют двери, а вы последуете за мною. Но если никого не будет, не сдвинусь с места, хотя бы пришлось умереть с голода».

При этих словах моих бедняга пришел в ярость и стал обзывать меня сумасшедшим, совратителем, обманщиком, лжецом. Я не прерывал его и сохранял полное спокойствие. Тем временем пробило тринадцать часов. После моего пробуждения на чердаке прошел лишь один час.

Прежде всего я беспокоился о том, как мне переменить одежду. Отец Бальби имел вид крестьянина, и все у него осталось в целости: ни лохмотьев, ни крови на его красном фланелевом жилете и фиолетовых кожаных панталонах. Мой же вид мог вызвать лишь ужас или сострадание. Я был весь в крови, платье висело лохмотьями, ободранные о карниз крыши колени кровоточили. В проломе канцелярской двери я порвал жилет, рубашку, панталоны и сильно поранил ноги. Разорвав платки на лоскутья, я как мог перевязал свои раны, после чего надел мой великолепный костюм, который посреди зимы выглядел весьма комично.

Кое-как я спрятал волосы в чехол, натянул белые чулки, кружевную рубашку, еще две такие же поверх нее, рассовал чулки и платки по карманам, а все остальное бросил в углу. Свой великолепный плащ я накинул на монаха, и он выглядел так, будто украл его. Меня же можно было принять за человека, который после бала провел ночь в дурном месте. Лишь перевязанные колени портили мой не по сезону изысканный наряд, завершавшийся великолепной шляпой с золотыми испанскими кружевами и белым пером.

Облачившись в сей наряд, я отворил одно из окон. Первыми заметили меня шатавшиеся по двору бездельники, поразившиеся, как такая фигура в столь ранний час оказалась во дворце, и побежавшие сообщить об этом привратнику. Наверное, сей последний подумал, что он мог нечаянно запереть кого-нибудь накануне, и, сходив за ключами, подошел к дверям. Я ругал себя, что показался в окне, не зная еще, сколь благоприятную службу сослужил мне этот случай. Монах же не переставал говорить глупости, я сел подле него и в это время услышал звук ключей. Я велел ему закрыть рот и встать позади меня; потом вынул из-под камзола мою пику и расположился таким образом, чтобы сразу же выбежать, как только откроется дверь. Я молил Бога, лишь бы сей человек не сопротивлялся, ибо тогда мне пришлось бы пришибить его.

Дверь отворилась, и при виде меня бедняга замер словно окаменелый. Пользуясь его оцепенением, не произнося ни слова, я быстро спустился по ступеням, сопровождаемый монахом. Стараясь не бежать, но идти елико возможно быстрее, направился я по великолепной лестнице Гигантов, не обращая внимания на крики отца Бальби: «Бежим в собор!»

Двери собора были от нас не далее двадцати шагов, но в Венеции церкви уже перестали быть местом убежища. Монах знал это, однако страх лишил его памяти.

Я пошел прямо через Королевские ворота и, ни на кого не глядя, дабы не привлекать излишнее внимание, пересек маленькую площадь, вышел на берег и сел в первую же гондолу, громко крикнув лодочнику: «Мне надо в Фузину, зови скорее второго гребца!»

Странная фигура Бальби, без шляпы и в великолепном плаще, мое летнее одеяние – все это делало меня похожим на шарлатана или астролога. Обогнув таможню, гондола вошла в канал Джудекка, который ведет и в Фузину, и в Местре, куда на самом деле я хотел попасть. Когда мы прошли половину канала, я спросил у кормового гребца:

– Мы будем в Местре до четырех часов?

– Сударь, вы сказали плыть в Фузину.

– Ты сошел с ума. Я говорил о Местре.

Второй гребец подтвердил мою ошибку, а мой дурень-монах, ревностный христианин и великий друг истины, не уставал повторять, что я не прав. У меня было искушение как следует двинуть ему ногой за его глупость, но вместо этого я лишь громко расхохотался, согласившись, что, может быть, я оговорился, но надобно мне все-таки в Местре. Гондольер ответил, что готов доставить меня хоть в Англию. «Мы будем там через три четверти часа. Течение и ветер нам благоприятствуют».

Вполне удовлетворенный, я стал смотреть на канал, который показался мне как никогда прекрасным, особливо же потому, что в нашу сторону не плыло ни единого судна. Стояло великолепное утро, первые лучи солнца пронизывали чистый воздух. Молодые гребцы легко и сильно работали веслами. Вспомнив тяжесть сей ночи, все избегнутые опасности и те благоприятные для меня случайности, кои вывели нас на свободу, восчувствовал я столь сильное волнение и благодарность Всевышнему, что не мог удержать полившиеся градом слезы.

Наконец мы были в Местре. На почте лошадей не нашлось, но стояло много извозчиков, которые ездят ничуть не хуже. Я нанял одного из них, взявшегося за час с четвертью довезти меня до Тревизо. Через три минуты лошади были готовы, и я обернулся, чтобы пригласить отца Бальби садиться в экипаж, но его не было. Я велел конюху сходить за ним, намереваясь строго выговорить ему, даже если он отошел по естественной нужде. Мне сказали, что его нигде нет. Я был в ярости и хотел бросить монаха, чего он вполне заслуживал, но человеколюбие удержало меня. Я вышел из экипажа и принялся за расспросы. Все его видели, но никто не знал, где он. Я пробежал по главной улице, и внутренний голос надоумил меня заглянуть в окно одной кофейни, где я и увидел сего несчастного. Он стоял у прилавка с чашкой шоколада и подлащивался к служанке, а когда увидел меня, показал на девицу, присовокупив, что она очень мила, после чего предложил мне угоститься шоколадом и заплатить за нас обоих, поскольку у него нет ни гроша. Подавив свое негодование, я сжал его руку так, что он побледнел, и сказал ему: «Мне не хочется. Поспешайте». Едва сдерживаясь, я заплатил, мы вышли и сели в экипаж, но не проехали и десяти шагов, как нам повстречался один из здешних жителей, некий Бальби Томаси, имевший репутацию человека, близкого к инквизиции Республики. Он знал меня и, подойдя, воскликнул:

– Как, сударь, вы здесь? Рад видеть вас. Значит, вы сбежали? Как вам это удалось?

– Сударь, я не сбежал. Меня отпустили.

– Но это невозможно. Только вчера я был у синьора Гримани и, конечно, узнал бы об этом.

Читатель, вам легче понять мое состояние в ту минуту, нежели мне описать его. Я попался человеку, получавшему деньги за то, чтобы схватить меня. Ему достаточно было только мигнуть первому же из сыщиков, которыми кишел весь Местре. Я попросил его говорить тише и, выйдя из экипажа, пригласил отойти в сторону. Когда мы зашли на зады какого-то дома, где вокруг никого не было, и остановились у канавы, откуда начиналось уже чистое поле, я вытащил свою пику и схватил его за воротник. Он же, дернувшись, вырвался от меня и перепрыгнул через канаву, после чего, не оборачиваясь, побежал со всех ног прямо в поле. Когда он несколько удалился, то замедлил свой бег, оглянулся и, как пожелание мне доброго пути, послал несколько воздушных поцелуев. Едва он скрылся из виду, я вознес хвалу Господу, что проворство сего человека избавило меня от преступления, ибо я намеревался прикончить его. К тому же по всем признакам он не замышлял ничего дурного.

Положение мое было ужасно: я оказался один на один противу всех сил Республики. Подавленный, как и всякий человек, только что избежавший великой опасности, я с презрением посмотрел на беспутного монаха, который и сам понял, какому риску подвергались мы по его вине. Он не осмеливался открыть рот, а я ломал себе голову, как бы избавиться от этой дубины. Мы без приключений приехали в Тревизо, и я велел начальнику почты приготовить мне двух лошадей и экипаж. Однако же истинное мое намерение было не таково, ибо, во-первых, я не имел денег и, кроме того, опасался преследования. Трактирщик спросил меня, подавать ли завтрак, в чем я крайне нуждался для поддержания жизни, но у меня недостало на то храбрости: четверть часа задержки могли оказаться фатальными и мне пришлось бы казниться до конца жизни, ибо только глупец, вырвавшись на свободу, не может спрятаться от четырехсот тысяч преследователей.

Я прошел через ворота Св. Фомы, делая вид, будто прогуливаюсь, и, пройдя милю по большой дороге, свернул в поля, чтобы уже не выходить, пока не окажусь за пределами Республики. Самый короткий путь лежал через Бассано, однако я предпочел более кружный, поелику в ближайшем месте границы меня могли поджидать, но вряд ли кому-либо придет в голову делать это на самой дальней Фельтринской дороге, ведшей к владениям епископа Трентского.

Через три часа ходьбы я упал на землю совершенно обессиленный. Дабы не умереть с голоду, мне надобно было хоть что-нибудь съесть. Я велел монаху снять плащ и сходить на оказавшуюся поблизости ферму, чтобы купить еду. Дал я ему и денег. Он пошел, но не преминул сказать, что почитал меня более храбрым. Несчастный не имел представления, в чем заключается храбрость. Но монах был сильней меня и, конечно же, перед выходом из камеры как следует наполнил себе желудок. Кроме того, он выпил в кофейне шоколада.

Добрая фермерша прислала с крестьянкой достаточный обед, который обошелся мне в тридцать венецианских грошей. Насытившись и чувствуя, как мною овладевает сон, я поспешил снова пуститься в путь. После четырех часов ходьбы мы остановились на задах какой-то деревушки и узнали, что удалились от Тревизо на двадцать четыре мили. У меня уже не оставалось сил, ноги распухли и башмаки изодрались. Оставался только один час светлого времени. Улегшись в тени деревьев, держал я перед отцом Бальби следующую речь:

– Мы пойдем в Борго-ди-Вальсугано, это первый город за пределами Республики. Там для нас будет безопасно, как в Лондоне, и мы сможем дать себе отдых. Но чтобы попасть туда, надобно соблюсти необходимые предосторожности, и прежде всего нам следует разделиться. Вы пойдете лесом Мантелло, самым легким и коротким путем; я, напротив, долгим и трудным, через горы. Кроме того, у вас есть деньги, у меня их нет. Я дарю вам мой плащ, который можно сменять на балахон и шапку, и тогда все будут принимать вас за крестьянина, благо и лицо у вас подходящее. Вот все деньги, оставшиеся у меня от двух цехинов графа Асквино, берите их. Вы будете в Борго послезавтра вечером, я присоединюсь к вам через двадцать четыре часа. Ждите меня в первом трактире по левую руку. А сейчас я должен отоспаться в хорошей кровати, и Провидение как-нибудь поможет мне. С вами же это невозможно. Теперь нас ищут повсюду и разосланы подробные приметы, так что нас схватят в любом трактире, если мы появимся вдвоем. Вы видите, в каком я состоянии, мне не обойтись без десяти часов отдыха. Ступайте и предоставьте меня самому себе, я сам найду убежище в сих окрестностях.

– Я ожидал этого, – ответил Бальби, – но могу лишь напомнить ваши слова, когда я дал уговорить себя. Вы обещали, что мы не расстанемся, и посему не надейтесь на это: ваша участь будет моею, а моя вашею. За деньги мы найдем добрый ночлег. Нам только не нужно заходить в трактиры, и тогда нас не схватят.

– Так вы решительно отказываетесь последовать моему доброму совету, внушенному разумной осторожностью?

– Да, вполне решительно.

– Ладно, посмотрим.