За дом было уплачено до конца года, но, зная, что у меня скоро не будет своего жилища, а вся мебель пойдет с молотка, я решил не стеснять себя излишней экономией. Постельное белье, так же как фарфор и ковры, я уже продал и теперь набросился на зеркала, кровати и прочее. Я нисколько не сомневался в том, что сие будет расценено самым неблагоприятным для меня образом, но дело касалось наследства моего отца, на которое мать не имела никаких прав. А что до моих братьев, то у нас в будущем оставалось достаточно времени для объяснений.

Через четыре месяца пришло второе письмо от матушки. Оно было помечено Варшавой и содержало в себе еще один конверт. Вот что я прочел:

«Здесь, мой дорогой сын, я свела знакомство с одним ученым францисканцем^[20] из Калабрии, выдающиеся качества которого заставляют меня вспоминать о Вас всякий раз, когда я имею честь принимать его. Еще год назад я говорила ему, что у меня есть сын, предназначающий себя для церкви, но мои средства слишком недостаточны для этого. Он ответствовал, что сей сын станет и его собственным, если я смогу добыть для него у королевы место епископа.

Исполненная веры в Божественное провидение, я бросилась к ногам Ее Величества, и королева соблаговолила написать своей дочери, королеве неаполитанской, благодаря чему сей достойный прелат и был назначен папой на епископство в Марторано. Как и обещано, он возьмет Вас, мой сын, с собою, когда будет проезжать через Венецию в середине будущего года. Он пишет Вам об этом сам в прилагаемом здесь письме. Незамедлительно ответьте ему и адресуйте Ваше письмо мне. Он поможет Вам достичь самых высших церковных степеней, и вообразите себе мое удовольствие, когда через двадцать или тридцать лет я буду иметь счастие видеть Вас не меньше чем епископом! А в ожидании его прибытия о Вас позаботится аббат Гримани. Благословляю Вас».

Письмо епископа было написано по-латыни и повторяло то, о чем сообщала матушка, с добавлением, что он задержится в Венеции не долее трех дней.

Сии два послания вскружили мне голову. Прощай, Венеция! Уверенный в том, что впереди меня ждет блестящее будущее, я не испытывал ни малейших сожалений о покидаемом мною отечестве. Надобно отбросить суету, говорил я себе, и отдаться великому и основательному. Синьор Гримани расхваливал такой выбор и заверял, что не пожалеет сил, дабы найти для меня хороший пансион, где бы я приготовлялся к прибытию епископа.

Синьор Малипьеро также полагал, что в Венеции, ведя рассеянный образ жизни, я буду лишь попусту терять драгоценное время. Тогда же он дал мне совет, который я запомнил на всю жизнь. «Знаменитое правило стоиков „Доверься Богу“, – сказал он, – можно с абсолютной точностью истолковать следующим образом: отдавайся тому, что приготовила для тебя судьба, если не испытываешь к сему неодолимого отвращения».

В этом и состояла наука синьора Малипьеро, ибо он был истинным ученым, хоть и штудировал лишь книгу нравственной природы человека. Впрочем, скоро случилось одно происшествие, показавшее мне несовершенство всего сущего и стоившее для меня его расположения.

Сенатор почитал себя великим знатоком физиогномики^[21], и когда ему казалось, что он видит на лице юноши знаки особого предназначения, то полагал своим долгом наставлять избранника на истинный путь.

В мое время при нем состояло трое любимцев, для образования которых он делал все возможное. Кроме меня, это были: уже известная читателю Тереза Имер и дочь гондольера Гардела, лицо которой выделялось поразительной красотой. Проницательный старик учил ее танцам и любил говорить по этому поводу, что шар никогда не попадет в лузу, если его не подтолкнуть. Впоследствии сия юная особа под именем Августы блистала при штутгартском дворе и в 1757 году была первой любовницей герцога Вюртембергского. Последний раз я видел ее в Вене, где она и умерла два года назад. Муж ее, Микель Агата, отравился вскоре после сего.

Однажды сенатор пригласил нас всех троих к обеду и по окончании трапезы, как обычно, пошел отдохнуть. Маленькая Гардела, которая была тремя годами младше меня, отправилась на урок, и мы остались с Терезой одни. Я был очень доволен этим, хотя до сих пор еще не пытался любезничать с нею. Мы сидели близко друг от друга, спиной к дверям, и, не помню уж, по какому поводу, нам понадобилось удостовериться в несходстве нашего телосложения. Однако же в самый интересный момент сильнейший удар тростью, а за ним и второй принудили нас оставить сие занятие недоконченным, а я во избежание дальнейших неприятностей обратился в бегство, оставив плащ и шляпу. Через четверть часа оба этих предмета были принесены престарелой экономкой сенатора вместе с запиской, в которой мне предписывалось и близко не подходить ко дворцу его превосходительства. Я тут же написал ответ: «Вы ударили меня под влиянием раздражения и поэтому не можете сказать, что преподали мне урок. Я смогу простить Вас, лишь забыв, что Вы умный человек, а забыть это невозможно».

Я думаю, сей вельможа был прав в своем неудовольствии представившимся ему зрелищем, но поступил он весьма неосторожно, так как слуги легко догадались о причине моего изгнания, и весь город смеялся над этой историей. Конечно, он не осмелился ни в чем упрекнуть Терезу, однако она не пыталась просить о моем помиловании.

* * *

Синьор Гримани объявил мне о прибытии епископа, который остановился в монастыре францисканцев Сан-Франческо де Паоло. Аббат решил сам представить меня как своего любимого воспитанника, словно, кроме него, обо мне некому было позаботиться.

Я увидел перед собой красивого монаха с епископским крестом, доставшимся ему в тридцать четыре года по милости Бога, Святейшего престола и моей матушки. Стоя на коленях, я получил благословение и поцеловал у него руку. После этого он обнял меня и назвал по-латыни своим дорогим сыном.

В дальнейшем мы говорили только на этом языке, и я сначала подумал, что, будучи калабрийцем, он стыдится говорить по-итальянски. Однако же, обратившись к аббату Гримани, епископ опроверг мои подозрения. Он сказал, что не может сейчас взять меня и я должен ехать в Рим один, а его адрес получу в Анконе от францисканского монаха Лазари, который также снабдит меня деньгами для сего путешествия. «Из Рима мы уже вместе поедем через Неаполь в Марторано, – продолжал епископ. – Завтра приходите ко мне пораньше, и после мессы мы разделим утреннюю трапезу».

На следующий день с восходом солнца я пришел к епископу. После мессы и шоколада он три часа подряд наставлял меня в катехизисе^[22]. Я понял, что совсем не понравился ему, но сам был доволен им, ибо надеялся, что он откроет мне путь к высшим церковным степеням.

По отъезде сего доброго епископа синьор Гримани отдал мне оставленное им письмо, которое я должен был вручить в Анконе отцу Лазари. Синьор Гримани также сказал, что отправит меня вместе с венецианским послом, каковой отбывает в ближайшее время, и поэтому я должен собраться как можно скорее.

Накануне отъезда синьор Гримани отсчитал мне десять цехинов, коих, по его мнению, было вполне достаточно, чтобы прожить положенное для карантина время в Анконе, после чего вообще не предполагалась какая-либо надобность в деньгах. Впрочем, ему было неизвестно истинное состояние моего кошелька, а лежавшие в нем сорок новеньких цехинов давали мне некоторую уверенность. Я уехал, исполненный радости и не чувствуя никаких сожалений.

IV
Путешествие в Калабрию

1743 год

Свита посла, называвшаяся великим посольством, показалась мне совсем незначительной. Она состояла из дворецкого, миланца Кортичелли; аббата, исправлявшего должность секретаря, потому что сам посол не умел писать; старухи, называвшейся экономкой; повара с его некрасивой женой и восьми-десяти слуг.

В полдень мы прибыли в Кьоджу. Как только все перешли на берег, я вежливо спросил у миланца, где мне устраиваться на ночлег, и получил ответ: «Где угодно, лишь бы вы предупредили этого человека, чтобы он мог известить вас об отплытии тартаны^[23]. Мое дело доставить вашу милость в Анкону, а пока можете развлекаться, как вам заблагорассудится».

Человек, на которого он указал мне, был шкипером тартаны, и я спросил у него, где здесь можно остановиться. «У меня, – ответствовал он, – если не побрезгуете спать в одной большой кровати с господином поваром, жена которого ночует на тартане». Мне не оставалось ничего другого, как согласиться, и один из матросов, взяв мой сундучок, отвел меня в дом этого честного человека. Пожитки мои пришлось поместить под кроватью, ибо сия последняя занимала собой всю комнату. Посмеявшись над этим обстоятельством, я отправился обедать в трактир, а затем пошел осматривать город. Кьоджа – это венецианский порт, расположенный на полуострове и населенный десятью тысячами жителей, главным образом моряками, торговцами, рыбаками и таможенниками, состоявшими на службе Республики.

Заметив кофейню, я зашел в нее и сразу оказался в объятиях молодого доктора права, с которым вместе учился в Падуе. Он тут же представил меня аптекарю, державшему по соседству свое заведение, и сказал, что именно там собирается все образованное общество. Через несколько минут вошел знакомый мне по Венеции одноглазый монах-доминиканец и рассыпался в самых учтивых приветствиях. Он заявил, что я приехал в самое удачное время, так как завтра состоится заседание Академии макаронических наук^[24]. Каждый из ее членов прочтет свое сочинение, а затем все отправятся на пикник. Он пригласил меня почтить сие собрание своим присутствием.

Молодой доктор представил меня своему семейству, и его родители, люди весьма состоятельные, оказали мне самый любезный прием. Одна из его сестер была очень мила, но вторая, уже принявшая обет, показалась мне настоящим чудом. Я мог бы с приятностью провести все свое время в Кьодже среди этого очаровательного семейства, но судьбою мне было предопределено встретиться в сем городе с одними неприятностями. Доктор предостерег меня, что доминиканец Корсини очень дурной человек и лучше всего избегать его общества. Я искренне благодарил за совет, но вследствие своего легкомыслия не воспользовался им. Ветреность и уступчивость характера внушили мне безумную мысль, что, напротив, сей монах послужит к вящему моему увеселению.

На третий день я повстречался с этим бездельником, и он свел меня в дурной дом, куда бы я мог попасть и без его рекомендаций. Дабы никто не усомнился в моей мужественности, я оказал внимание одной несчастной, даже внешность которой должна была обратить меня в бегство. Затем он повел меня в трактир, где к нам присоединились четверо проходимцев. После ужина один из них разложил банк^[25] фараона^[26], и меня пригласили принять участие. Из ложного стыда я уступил и, проиграв четыре цехина, хотел было уйти, но мой приятель-доминиканец убедил меня рискнуть еще четырьмя вполовину с ним. Он составил банк, но проиграл. Я не желал продолжать, однако Корсини, прикинувшись опечаленным моей потерей, усиленно советовал мне самому составить банк на двадцать пять цехинов. И этот банк был сорван. Надежда возвратить свои деньги заставила меня проиграться дочиста. Удрученный, я пошел домой и улегся рядом с поваром, который, проснувшись, обозвал меня развратником, с чем я не мог не согласиться.

Организм мой, измученный усталостью и заботами, нашел отдохновение в глубоком сне. Но в полдень опять явился мой палач и, разбудив меня, с торжествующим видом сообщил, что у нас за ужином будет один весьма состоятельный молодой человек, который, конечно, умеет лишь проигрывать, и я смогу возместить свои убытки.

– Но я остался совсем без денег, одолжите мне двадцать цехинов.

– Если я даю в долг, то всегда проигрываю. Вы можете подумать, что это суеверие, но опыт слишком часто доказывал мне обратное. Постарайтесь добыть денег в другом месте и приходите. До свидания.