Она осознала, какая жесткая борьба идет в душе из-за его ребенка, лишь проходя мимо двери комнаты, где девочка лежала в колыбели. Если бы Джип позволили продолжать кормить ребенка грудью, никакой борьбы не возникло бы. У нее ныло сердце, но неведомый бес толкал ее пройти мимо двери. Джип бесцельно слонялась внизу, протирала фарфор, переставляла книги, которые после уборки дома горничная расставила чересчур аккуратно, отчего первые тома Диккенса и Теккерея на верхней полке шли друг за другом и совпадали со вторыми томами этих же авторов на нижней полке. Все это время она думала: «Зачем я это делаю? Какая разница, как стоят книги? Это не мой дом. Он никогда не будет моим».

На обед она выпила мясного бульона, продолжая разыгрывать недомогание, после этого села за конторку писать письмо. Что-то надо решать! Она долго сидела, подперев рукой лоб, на ум ничего не приходило, ни единого слова. Джип даже не знала, какое лучше выбрать обращение. Может быть, просто поставить дату, и дело с концом? Дверной звонок заставил ее вздрогнуть. Она не желала никого принимать! Однако горничная всего лишь принесла записку от тетки Розамунды и привела песиков, которые, вне себя от радости, накинулись на хозяйку, соревнуясь между собой за то, кто первым завладеет ее вниманием. Джип опустилась на колени, чтобы разнять сорванцов и восстановить мир и спокойствие, и те принялись жадно лизать ее щеки. Под ласковыми прикосновениями влажных язычков обруч, сдавливавший разум и сердце, разжался, и Джип захлестнуло страстное желание вновь увидеть свое дитя. После того как она видела девочку последний раз, прошли почти сутки – как такое могло случиться? Она целый день избегала вида этих серьезных глазок, пухлых ручек и ножек. В сопровождении собак Джип поднялась наверх.

Из музыкального салона дом не был виден. Преследуемая мыслью, что, не догадываясь о ее возвращении, парочка могла оставаться в объятиях друг друга бог знает сколько времени, Джип в тот же вечер написала:

«Дорогой Густав! Мы вернулись. Джип».

Что еще она могла сказать? Записку он не увидит, пока не продерет глаза к одиннадцати. Инстинктивно желая отсрочить встречу с мужем и по-прежнему не в силах предсказать, как поведет себя при его появлении, Джип ушла из дому еще до полудня и весь день, стараясь ни о чем не думать, ходила по магазинам. Вернувшись к вечернему чаю, она сразу же прошла в детскую, где Бетти сообщила, что Фьорсен приходил, но потом взял скрипку и ушел в музыкальную комнату.

Наклонившись над ребенком, Джип сдержалась от проявления эмоций, пустив в ход все свое самообладание, которое за последнее время заметно окрепло. Скоро Дафна прилетит, как мотылек, по темному узкому переулку, постучится маленьким кулачком в калитку, а он откроет и пробормочет: «Нет-нет, жена вернулась». Как она испугается! Быстрый шепот: «Давай встретимся в другом месте!» Поцелуй впопыхах, обожающий взгляд Дафны, и вот она уже спешит прочь от закрывшейся калитки в темноту, разочарованная. А он сядет на обитый парчой диван, покусывая кончики усов, и будет смотреть на огонь кошачьими глазами. А потом, может быть, из скрипки польются пленительные звуки, полные слез и ветра, которые когда-то околдовали Джип.

– Откройте немного окно, милая Бетти, – попросила она. – Очень душно.

А вот и она, музыка, то нарастает, то ниспадает! Почему стоны скрипки когда-то так сильно ее трогали, хотя сейчас звучат как издевка? Джип вдруг осенило: «Он хочет, чтобы я пришла к нему и начала подыгрывать. Но я не пойду. Ни за что не пойду!»

Она опустила ребенка в колыбель, вернулась в спальню, торопливо переоделась в платье для чаепития и приготовилась спуститься вниз. Ее внимание привлекла фарфоровая фигурка пастушки на каминной полке. Джип взяла ее в руки. Она купила статуэтку года три назад, только-только переехав в Лондон, в самом начале периода беззаботной юности, когда жизнь казалась одним сплошным котильоном, в котором ей выпало танцевать ведущую партию. Холодное изящество фигурки напоминало Джип о другом мире, без глубины и теней, лишенном каких-либо чувств, – таком счастливом мире!

Ждать пришлось недолго: вскоре Фьорсен постучал в окно гостиной. Джип поднялась из-за чайного стола и впустила его. Почему взгляд человека, заглядывающего в окно из темноты, всегда кажется голодным, ищущим, высматривающим, что есть у тебя такого, чего нет у него? Отодвигая щеколду, она подумала: «Что ему сказать? У меня не осталось никаких чувств». Пыл во взгляде, голосе, жестах Фьорсена показался ей до смешного фальшивым. Еще более смехотворным и фальшивым был вид разочарования на лице мужа, когда она сказала: «Прошу тебя, будь осторожнее. Я еще не совсем окрепла».

Опустившись в кресло, Джип спросила:

– Хочешь чаю?

– Чаю! Ты наконец снова со мной, и все, что тебя интересует, хочу ли я чаю? Знаешь ли ты, каково мне было все это время? Нет, не знаешь. Ты ничего обо мне не знаешь, ведь правда?

На губах Джип сама собой возникла откровенно ироничная улыбка.

– Ты хорошо провел время у графа Росека? – спросила она, и помимо воли у нее вырвалось: – Наверно, очень соскучился по музыкальному салону!

У Фьорсена забегали глаза, он принялся расхаживать туда-сюда по комнате.

– Соскучился? Я по всему соскучился! Мне было очень плохо, Джип. Ты даже себе не представляешь, как плохо мне было. Да-да, плохо, плохо, плохо!

С каждым новым «плохо» его голос все более оживлялся. Фьорсен опустился перед ней на колени, вытянул длинные руки и сомкнул на талии жены.

– Ах, моя Джип! Я теперь буду другим человеком.

Она продолжала улыбаться. Какой еще осиновый кол, кроме этой улыбки, могла она найти, чтобы поразить эти фальшивые излияния в самое сердце? Как только хватка немного ослабла, она поднялась и произнесла:

– Ты помнишь, что в доме маленький ребенок?

Фьорсен рассмеялся:

– Ах да, ребенок! Совсем забыл. Давай поднимемся наверх, посмотрим на нее.

– Ступай один.

Она буквально прочитала его мысли: «Может быть, если я пойду, она смягчится». Он резко повернулся и вышел.

Джип прикрыла глаза, но все равно видела перед собой диван в музыкальном салоне и объятую дрожью руку девушки. Она села за пианино и с полной отдачей заиграла полонез Шопена.

Вечером они ужинали в городе и смотрели «Сказки Гофмана». Это позволило Джип еще немного оттянуть исполнение своего плана. По дороге домой она отодвинулась в угол темного салона такси под предлогом, что Фьорсен помнет платье; от нетерпения его нервы натянулись как струны. Раза два Джип чуть не выкрикнула: «Я тебе не Дафна Глиссе!», но всякий раз гордость заставляла ее проглотить эти слова. И все-таки рано или поздно их придется высказать вслух. Иначе что еще можно сделать, чтобы не пускать его в свою спальню?

Но когда, стоя перед зеркалом, она заметила, что муж, подкравшись бесшумно, как кот, возник у нее за спиной, ее охватила ярость. Она увидела в зеркале, как кровь бросилась ей в лицо, и, обернувшись, сказала:

– Нет, Густав, если тебе требуется спутница, поищи ее в музыкальном салоне.

Фьорсен отшатнулся к спинке кровати и свирепо уставился на нее. Джип, отвернувшись к зеркалу, спокойно продолжала вынимать булавки из волос. Она целую минуту наблюдала его отражение – как он, опершись на спинку, беспомощно, словно от боли, двигает головой и руками. Потом, к ее полной неожиданности, Фьорсен вышел. К ощущению избавления от бремени примешивалось смутное раскаяние. Она долго лежала без сна, наблюдая, как на потолке играют, то светлея, то тускнея, блики, отбрасываемые пламенем в камине. В голове вертелись мелодии из «Сказок Гофмана», в возбужденном уме толпились мысли и фантазии. Когда она наконец заснула, ей приснился сон, что она кормит с руки голубей и одна из голубок – Дафна Глиссе. Джип сразу же проснулась. Огонь еще не потух, при тусклом свете она разглядела, что муж притаился у изножья кровати. Точно так же он вел себя в первую брачную ночь: сидел с таким же голодным вожделением на лице, так же тянул руку. Он заговорил, опередив ее:

– Ох, Джип, ты ничего не понимаешь! Все это ничто для меня, мне нужна только ты. И всегда будешь нужна. Я дурак, что не устоял. Сама посуди. Ведь мы не были вместе так долго.

Джип без колебаний ответила:

– Я не хотела иметь ребенка.

– Это правда, но теперь, когда он появился, ты рада, – возразил он быстро. – Не будь такой жестокой, Джип! Доброта тебе больше к лицу. С этой девушкой все кончено. Клянусь. Обещаю.

Он дотронулся до ее ноги под пуховым одеялом. Джип подумала: «Почему он пришел и распустил нюни? В нем не осталось ни капли достоинства!», а вслух сказала:

– Как ты можешь обещать? Ты влюбил в себя эту девушку. Я видела, какое у нее было лицо.

Фьорсен убрал руку:

– Ты… видела?

– Да.

Он молча уставился на нее, потом сказал:

– Глупая дурочка. Она не стоит одного твоего мизинца. Какой смысл имеют мои действия, если мне до нее нет никакого дела? Верность хранит душа, а не тело. Мужчина удовлетворяет свой аппетит – не более того.

– Может быть, но, когда страдают другие, такие поступки имеют смысл.

– Разве ты пострадала, моя Джип?

В его голосе проклюнулась надежда. Джип, застигнутая врасплох, ответила:

– Не я. Она.

– Она? Ха! Пусть это станет для нее уроком, такова жизнь. Ей от этого хуже не будет.

– Никому не бывает хуже, если это приносит удовольствие.

После этой горькой реплики Фьорсен надолго замолчал, время от времени тяжело, протяжно вздыхая. Его слова эхом отозвались в ее сердце: «Верность хранит душа, а не тело». Получается, что он хранил верность лучше, чем она, никогда его не любившая? Какое право она имела пенять ему на неверность, выйдя за него замуж то ли ради тщеславия, то ли ради… чего, собственно?

– Джип, прости! – вырвалось у него.

Она со вздохом отвернулась.

Фьорсен лег животом на одеяло. Она слышала, как он дышит – протяжно, со всхлипами, – и посреди апатии и беспросветности в ее душе шевельнулось что-то похожее на жалость. Какая в самом деле разница? Сдавленным голосом она ответила:

– Хорошо. Я прощаю.

Глава 14

Человек – удивительное существо, способное приноровляться к любым обстоятельствам. Джип не верила, что муж оставил Дафну Глиссе в прошлом. Чутье скептика подсказывало ей, что искренние намерения Фьорсена могли сильно отличаться от его реальных действий, стоило ему ощутить притяжение заботливо подсунутого соблазна.

После возвращения Джип в Лондон граф Росек возобновил визиты, всячески стараясь не повторять свою ошибку, но Джип видела его насквозь. Хотя граф, в отличие от Фьорсена, блестяще держал себя в руках, она чувствовала, что Росек все еще имеет на нее виды, а значит, позаботится о том, чтобы Дафна Глиссе почаще проводила время с ее мужем. Гордость не позволяла Джип заводить разговор о танцовщице. К тому же что толку ее обсуждать? Оба будут лгать: Росек – потому что понял, что избрал неверную тактику для первого штурма, а Фьорсен – потому что говорить правду, причиняя себе тем самым неудобства, было не в его характере.