Иногда с палубы теплохода кричат и машут руками пассажиры, а я отвечаю, чувствуя в душе какое-то грустное недоумение: ведь мне никогда не узнать, как зовут человека, пославшего мне с палубы воздушный привет, кто он по профессии, с кем дружит, откуда и куда плывет. И он тоже никогда не узнает, что меня зовут Юра Полуяков, что я приехал из Москвы сюда, в родные места Жоржика, что уже прочитал «Трех мушкетеров» и мне ужасно жаль Миледи, которой отрубили голову на лодке посредине реки. Честное слово! Когда я дошел до слов: «Раздался свист меча и крик жертвы» – слезы хлынули у меня из глаз, хотя я понимал, что даже наш гуманный советский суд тоже приговорил бы ее по совокупности за все злодейства к высшей мере. И еще обидно, что машут с борта не мне лично, а какому-то неведомому береговому лилипуту, чьего лица даже не разглядеть с теплохода – разве что через капитанский бинокль…

А вот шумных колесных пароходов, вроде «Эрнста Тельмана», на котором мы плыли в Кимры в первый раз, почти совсем не стало. Раньше, бывало, прошлепает такой мимо, а черный дым из трубы еще долго тянется следом. Несмотря на громкий ход и хлопанье лопастей, волны от «колесника» невысокие, почти как от кашинского катера. Зато «кометы» и «метеоры» на подводных крыльях, напоминающие огромных водомерок, снуют теперь буквально туда-сюда: в Углич, Рыбинск и назад – в Москву и Калинин. Волны от них расходятся странные, необычные, да и не волны это вовсе, а просто сначала вода отступает, обнажая мокрый песок и камни, а потом с тихим шипением ползет по берегу, как пролитый лимонад по скатерти.

На Волге много моторок. На деревянных лодках обычно стоит движок «Чайка», он слабенький, тарахтит, чихает и еле тащит – на веслах можно догнать. «Стрела» помощней, но без конца ломается и заводится хреново. Часто наблюдаешь, как рыбак посреди реки наматывает шнур, дергает со всей силы, а в ответ – фырк и больше ничего. Дерг – фырк, дерг – фырк. Выругается хозяин и сядет за весла. А вот дюралевые лодки с движком «Москва», воющим, как бормашина, – совсем другое дело! Кузнец Кузнецов однажды взял меня в свою «дюральку», завел с пол-оборота, дал газу, и лодка, задрав нос, рванула с такой скоростью, что меня чуть за борт не сдуло. Но Чуваш клялся, будто ему скоро привезут из Японии такой движок, за которым никакой рыбнадзор с сиреной не угонится.

– А пограничники? – усомнился я.

– Пограничники – другое дело, – уклонился он.

Но больше всего плывет мимо барж – буксирных и самоходных. Чего только не тащат они по великой русской реке: бревна, песок, щебень, мазут, нефть, автомобили, контейнеры, похожие на огромные кубики, сеялки-веялки, тракторы, комбайны и даже что-то секретное, плотно задернутое защитными чехлами. Если баржа идет порожней, палуба поднимается над водой на несколько метров, а если груженой, кажется, будто плывет плоский плот с бортиками и кормовой надстройкой. Кстати, маленькие, но упористые буксиры часто тащат за собой длинные, как товарные составы, плоты из кругляка. Посредине, прямо на пригнанных друг к другу бревнах, стоит шалаш, а иногда топорщится и дымит костерок, на котором мужики в робах варят себе еду в котелках. Я с испугом вообразил, как от огня загорается вся бревенчатая вереница, и по Волге плывет страшная стена ревущего огня.

– Не переживай, – успокоил Жоржик, когда я поделился опасениями. – Древесина набухла и не загорится. У речников все предусмотрено…

Оказывается, не все. Как-то весной возле Белого Городка села на мель и разломилась самоходка с мазутом. Тетя Шура написала нам в мае, мол, приезжать летом не советует: вся Волга загажена – страшно смотреть. Но продукты были уже куплены. Кроме того, мы решили, что она преувеличивает. А может, сердится за то, что бабушка Маня тайком вытаскивала из ее грядок то зеленый лучок, то морковку, то укропчик. По чуть-чуть, чтобы было незаметно. Однако хозяйка заметила и упрекнула. В ответ Марья Гурьевна смущенно пролепетала, мол, она так прореживает растения, а то они глушат друг друга.

– Ой, спасибо, – всплеснула руками тетя Шура. – Вот уж подмога, откуда не ждали!

В результате Жоржик отдал Коршеевой рубль, а Захаровна потом утешала расстроенную бабушку, что жадность родилась вперед Шурки, что она еще на свадьбе следила за тем, кто сколько ел да пил, и потом осуждала тех, у кого аппетит, слава богу, хороший. Скупа, как три попа, прости господи!

Но то, что мы увидели, приехав в Селищи, как обычно, в июле, превзошло все наши ожидания. Вдоль берега тяжело колыхалась черная ноздреватая жижа шириной метра три-четыре, а дальше вода была подернута радужной масляной пленкой. Песок, камни, трава, осока, рогоз – все кругом было измарано и воняло бензином. Там и сям валялась дохлая рыба, попался даже полусгнивший сом. Местами на берегу таились подернутые песком мазутные лепешки: если на такую наступишь, ноги потом нужно долго оттирать пемзой.

Когда проходил четырехпалубный «Советский Союз», метровые черные волны, пахнущие нефтью, дошвыривали мазут аж до самого глинистого обрыва. Но пацаны все равно купались, ныряя со склонившихся ветел или с длинных мостков, с которых полощут белье. Вода метрах в десяти от берега казалась чистой, но потом, когда вылезешь, на спине, плечах, животе видны темно-коричневые жирные разводы, смыть их можно только керосином.

Но Жоржик не унывал, рыбачил, а воротившись домой, долго протирал снасти тряпкой, смоченной в том же керосине, из-за чего леска стала коричневой, и дед уверял, будто теперь рыба ее совсем в воде не видит, потому лучше стала брать. Как ни странно, возвращались всегда с уловом, но пах он нефтью. Мы-то ели с чесночком и похваливали, а вот Сёма отказывался: понюхает, фыркнет и уйдет ловить мышей.

– И то дело! – одобрительно кивала Захаровна. – Совсем одолели грызуны, ночью скребут, чуть не по одеялу сигают!

Она по-прежнему зазывала меня в свою комнатку – поиграть в старинные монеты и послушать рассказы о том, каким добрым, веселым и работящим был ее Павел, зарезанный цыганами.

Когда мы приехали через год, черная пена вдоль берега исчезла, ее, как объяснил Витька, унес ледоход. Трава и кустарник были свежие и чистые. На камнях мазутного налета почти не осталось. Только шагая босиком по песку или касаясь ногами дна во время купания, можно было наступить на мазутную лепешку. Сёма снова стал есть рыбку…

…Итак, в отсутствие клева я прогуливался по берегу, подбирая и складывая в карман кусочки перламутра. Некоторые были очень красивы, переливались всеми цветами радуги. В Москве я планировал показать эти сокровища Шуре Казаковой, чтобы она выбрала себе самый красивый.

– А можно два – самых красивых? – наверняка спросит она.

– Можно, – разрешу я.

Если под ногами попадался плоский кругляш, я «пек блины», пускал камень таким образом, чтобы он прыгал по воде. У меня вышло сначала три, а потом даже четыре блина. Мой рекорд – семь. А вот у Витьки Кузнецова – одиннадцать. Как ему удается, не понимаю, но догадываюсь: тут весь фокус в особом подвороте кисти во время броска. Хитрый паренек обещает меня научить, но только в обмен на перочинный ножик. Я сомневаюсь, стоит ли идти на такие жертвы ради одного летнего месяца. Витька-то живет на Волге, впадающей в Каспийское море, я же в Балакиревском переулке, который впадает в Бакунинскую улицу. Да и перед Шурой броском с подворотом не похвастаешься – нет у нас большой воды поблизости. Яуза не в счет, узковата.

Попался мне на берегу и «чертов палец», похожий на крупнокалиберную пулю. Башашкин прочел в «Науке и жизни», что это окаменевший панцирь каких-то каракатиц, водившихся миллионы лет назад. Возможно, так и есть. Но и теперь, в наши дни, «чертов палец» чрезвычайно полезен людям: если его умело бросить, закрутив в воздухе, он входит в воду не с плеском, как обычные камни, а с тихим «чпоком», почти не образуя кругов. Я примерился и швырнул, но неудачно: вместо «чпока» получился «чмок». Ну, ничего страшного – еще натренируюсь!

Заметив, что добрел почти до кузнецовского дома, от которого с обрыва к воде спускалась железная сварная лестница, я оглянулся назад: сильно уменьшившиеся в размерах Тимофеич и Жоржик все так же уныло сидели на корточках, глядя на донки, казавшиеся отсюда прутиками. А вот дед Санай как раз снимал с крючка, кажется, подлещика, блиставшего чешуей на солнце. Жоржик давно мечтает о своей лодке, он даже нашел продавца в Ваулине, скопил деньги, но бабушка категорически против, говорит: баловство, а после одной неприятной истории лодка, как сказал Башашкин, накрылась медным тазом, и посоветовал деду купить велосипед. А разве лодка – баловство? Нет, это важное средство передвижения по воде и незаменимая вещь в рыболовстве.

Я прошел еще метров десять, испек несколько «блинов», так и не приблизившись к Витькиному рекорду. А когда снова оглянулся, то заметил оживление: отец, быстро перебирая руками, тащил леску – и вот уже по воде заплескался, сияя зеркальными боками, лещ! Я стремглав бросился к моему камню. Жоржик тем временем вытащил приличного окуня. Добежав, я обнаружил, что мое удилище плавает в воде метрах в трех от берега, а поплавка и вообще не видно. Раздевшись, я вошел по грудь в воду, схватил мокрую лещину и поднял над головой: на крючке билась крупная красноперка. А отец тем временем сменил наживку, снова забросил донку и буквально через две минуты уже вытаскивал здоровенного горбача.

По возвращении самую большую добычу мы распластывали на лавочке, возле калитки, прижав хвост к краю, и делали зарубку возле задыхающегося рыбьего рта. Таких отметин за несколько лет набралось много, и торец доски кое-где напоминает деревянную пилу. Самого громадного леща, как ни странно, вытянул Башашкин, хотя на ловлю его заманили чуть ли не силой, пообещав, что за каждую пойманную рыбку будут выпивать из отцовой манерки: запасы заводского спирта, привезенного из Москвы, еще не закончились. Когда колокольчик чуть звякнул, дядя Юра даже не обратил внимания – он «дышал волжским простором».

– Подсекай, раззява! – крикнул Жоржик.

Батурин, дернув, потащил, путаясь в леске и приговаривая: «Акула там, что ли, или крокодил?»

Оказался горбач длиной шестьдесят два сантиметра!

– Учитесь, салаги, у профессионала! – захохотал Башашкин, свысока глядя на раздосадованных Жоржика и Тимофеича.

8

Улучив момент, когда бабка Санаиха уедет к родне в Кашин, Жоржик шел к соседу с можжевеловой настойкой. Выпив, тот приходил в буйный восторг, горланил песни про «соколов с орлами», а как-то, схватив палку и вспомнив кавалерийскую молодость, принялся рубить головы несчастным подсолнухам, за что жена, вернувшись домой, ругала старого бедокура последними словами. После приступа веселья Санай обычно сникал, плакал, вспоминая друзей-сверстников, которых уже прибрал Бог. Сидя рядом и слушая разговоры взрослых, я всякий раз поражался, насколько неутомима смерть в своем разнообразии. Один дружок в полынью ушел, другого гадюка ужалила, отпаивали молоком – не помогло, третий посек ногу на покосе – и сгорел от «антонова огня», четвертого на германской пулеметом скосили, пятый из-за неверной жены руки на себя наложил, шестого за длинный язык в Сибирь упекли, седьмого польские паны в плену голодом заморили, восьмой до Берлина дошел, вез домой богатый трофей – отрез сукна, за который его в Кимрах лихие люди и порешили… Жоржик внимательно слушал, кивал, подливая можжевеловки, и, улучив момент, просил уступить лодку – на денек, чтобы сплавать на другой берег Волги. Хозяин сначала мотал головой, отказывал, говорил: возьми лучше мою старуху, но потом все-таки смягчался, соглашался, предупредив:

– Воду не забывай отчерпывать! Подтекает. Конопатить надо, а сил нет. И не налегай – весла хлипкие.

– Ни-ни! – кивал Жоржик и незаметно мне подмигивал, мол, слажено дело.