– А ну вас всех к лешему! – рявкнул Тимофеич и пошел за своей заначкой.

Но я-то знал, что маман накануне обнаружила манерку со спиртом в кармане плаща и перепрятала. Отец через минуту вернулся из сеней с таким лицом, словно, выйдя из калитки на высокий берег, не обнаружил перед собой Волги.

9

Не люблю, когда взрослые плачут! Чтобы не видеть бабушкиных слез, я пошел в избу. Хотелось пить. В полутемных сенях дремал на лавке Сёма. Я щелкнул его по уху и едва успел отдернуть руку. Еще чуть-чуть – и острейшие когти безжалостно вонзились бы в мою кожу. Ведро оказалось пустым, если не считать нескольких капель, которые я из озорства вытряхнул на злюку. Он оскорбленно фыркнул, мстительно глянул на меня, спрыгнул на пол и гордо ушел через квадратный вырез в двери, сделанный внизу специально для кошек. А я, гремя пустым ведром, помчался за водой.

Колодец от нас недалеко, через четыре дома, на взгорке. К нему с двух сторон протоптаны незарастающие народные тропинки. Сруб, сложенный из коротких, метра в полтора, бревен, уходит глубоко вниз, над землей поднимаются лишь несколько замшелых потемневших венцов. На уровне коленей в кругляк врезана доска-приступка, чтобы ставить ведра, и еще сбоку, повыше, вбит крюк, к нему цепляют общественную бадью, которая прикована цепью к тонкой, в обхват ладони, жерди, отполированной шершавыми руками колхозниц. (У местных за водой ходят в основном женщины и дети, у дачников, наоборот, мужчины.) А сама жердь железными кольцами крепится к длинному коромыслу – бревну с тяжелым бугристым комлем. Коромысло на железном шкворне, вставленном в огромную рогатку из раздвоенного дерева, наклоняется туда-сюда, вроде детсадовских качелей. Рогатка врыта в землю возле сруба. Называется все это сооружение «журавель». И точно! Ведь птицы как пьют? Сначала опускают клюв в лужу, а потом задирают голову так, чтобы вода стекла в желудок. Глотать-то они не умеют. Почти так же действует и «журавель».

Когда я впервые пошел с Жоржиком к колодцу, мне показалось чудом, как он без труда, несколькими движениями, опустил жердь с общественной бадьей вниз, зачерпнул, еще легче поднял вверх и перелил хрустальную воду в наше оцинкованное ведро.

– А можно мне попробовать? – попросил я в следующий раз.

– Тебе еще рано.

– А в колодец заглянуть можно?

– Можно. Только за крюк держись покрепче! Упадешь вниз – никто не спасет. У меня одногодок в Шатрищах так утоп… Петюня.

Я заглянул. На дне виднелся квадратик голубого неба, искаженный каплями, падавшими с бревен. Сруб, вверху сухой, серебристо-серый, весь в глубоких продольных трещинах, в середине наволг, потемнел и покрылся грибными наростами, а внизу, возле воды, кругляки были мокрыми, склизкими и зелеными.

– Если присмотреться, в колодце можно звезды увидеть, – сказал Жоржик.

– Ночью?

– Нет, прямо сейчас – днем.

Но звезд я внизу не обнаружил, сколько ни всматривался.

Пришло время, и мне впервые разрешили под руководством Жоржика набрать воды. Изнемогая от ответственности, я загремел цепью и снял ведро с крюка. Оказалось, «коромысло» наклоняется от небольшого усилия, и гладкая жердь чуть ли не сама собой опускается вглубь, а полная бадья почти так же легко поднимается наверх.

– Это из-за противовеса, – объяснил Жоржик, кивнув на толстый комель.

Самым трудным оказалось поднять тяжелую бадью над верхним венцом и, соображаясь с длиной цепи, перелить воду в свое ведро, стоящее на приступке. Тут мне Жоржик, конечно, помог. Но на следующий год я доставал и притаскивал домой воду самостоятельно и даже усвоил кое-какие хитрости. Опуская жердь в колодец, надо ее слегка разогнать, чтобы зачерпнуть как следует. Но тут можно перестараться. Если бадья слишком сильно ударится об воду – тогда можно поднять муть и мелкий песок, они постепенно скапливаются на дне, поэтому колодцы время от времени чистят и находят внизу удивительные вещи. Однажды извлекли старинный подсвечник, и его тут же забрали в Кимры, в краеведческий музей.

Когда меня впервые отправляли за водой одного, Жоржик спросил:

– Справишься или с тобой сходить?

– Ну что я, маленький, что ли!

– Осторожней! Там скользко!

– Я в кедах пойду!

Весело громыхая ведром и жалея, что никто из-за заборов не обращает внимание на мою водоносную самостоятельность, я домчался до журавля, схватился за дрын, потащил вниз и поскользнулся на мокрой глине. Чтобы удержать равновесие, я всей тяжестью повис на жерди, и бадья с разгону сильно ударилась об воду.

«Не беда, – подумал я, – в крайнем случае наберу еще раз, если черпанул мути».

Но вверх гладкий шест шел удивительно легко, и сердце мое заныло в скверном предчувствии. Так и есть: от удара кольцо, в которое была продета дужка, разогнулось, и общественная бадья осталась в колодце…

– Твою ж мать… – сказал бы Тимофеич в таком случае.

Смысл этого выражения мне не понятен, но я пробормотал то же самое. И заплакал, мысленно придумывая правдоподобные объяснения, как такая жуткая потеря могла случиться без всякой моей вины. Успокоившись и оглядевшись, я убедился: никто не видел, как утонула колхозная емкость. План спасения созрел мгновенно: надо тайком спуститься к Волге, зачерпнуть с мостков и отнести полное ведро домой как ни в чем не бывало. Сказано – сделано, вода, правда, оказалась слегка желтоватой, но я понадеялся, что в полутемных сенях этого никто не заметит.

– Что-то водица тиной пахнет? – удивилась бабушка, испив кружку.

– Колодец, видно, пора чистить, – отозвался Жоржик.

– Да и ряска плавает.

– Бабушка, а когда обед? – поспешно спросил я.

– Скоро, – улыбнулась она. – Проголодался!

– Ага, – кивнул я, зная, что для взрослых главное счастье жизни – это хороший аппетит у детей и внуков.

Через полчаса, когда мы на веранде пили чай, мимо нашего забора проковылял, чертыхаясь, Санай.

– Что бранишься? – спросил, выходя на крыльцо, Жоржик.

– Да вот, старуха моя пошла, ить, за водой, а какой-то растяпа казенный подойник утопил.

– Да уж, беда так беда!

– Вот воротился за кошкой – пойду теперича ловить.

– За кошкой? – изумился я, и в моем воображении возник Сёма, которого хватают, без жалости привязывают за хвост к жерди и суют в колодец, там он от ужаса выпускает когти и начинает, чтобы не утонуть, бить лапами по воде и в конце концов цепляет бадейку. Тогда его, жалкого и мокрого, вытаскивают наверх вместе с утопленным ведром.

– Ясно – кошкой. А чем же еще? Багром не достать – глыбко.

– Можно посмотреть?

– А чего ж нельзя? Пойдем!

«Кошка» оказалась железной цеплялкой, похожей на тройной рыболовный крючок, увеличенный до размеров маленького якоря. На длинной витой веревке Санай спустил приспособление вниз и пошерудил там, как работник Балда в море, беспокоя черта. Несколько раз дед выбирал веревку, но безрезультатно – кошка приходила пустой. Наконец, крикнув: «Есть!» – он вытащил черную осклизлую бадейку, тройник зацепил ее когтем за поржавевшую дужку.

– Мать честная, – воскликнул Санай. – Бадья, да не та!

– Как не та? – удивился Жоржик.

– Эвона, вся мореная и ручка железная. А у нашей люминевая была.

– Точно!

– Эта тоже наша, в позапрошлом году пропала. Думали, чужой мимоходом прихватил. А она тут как тут. Значит, кто-то из своих упустил и смолчал.

Оттого, что «кто-то из своих» тоже утопил бадью и тоже не сознался, мне стало полегче. Санай снова опустил «кошку» в колодец, снова покрутил веревкой из стороны в сторону и вскоре вытащил второе ведро с алюминиевой дужкой, то, что потерял я час назад.

– Ну вот – теперь у нас два казенных ведерка. Спасибо растяпе…

– Колодец надо бы почистить, – заметил дед Жоржик.

– Это зачем же?

– Вода тиной отдает…

– Кто сказал? – И Санай напился прямо из бадьи, проливая воду себе на грудь. – Сахар! У нас тут ключи особые! С серебром. Попробуй-ка сам, Петрович!

Жоржик тоже хлебнул и как-то странно посмотрел на меня.

– Ты, наверное, Юрок, слишком глубоко зачерпнул? – спросил он с подозрением.

– Ага, – покраснел я и опустил глаза.

– Ты больше, милый, так никогда не делай!

– Не буду.

По случаю спасения сразу двух бадеек Жоржик предложил соседу выпить можжевеловой, а на закуску открыл привезенную из Москвы банку шпрот. Перед тем как съесть маслянистую, темно-золотую рыбку, Санай долго держал ее на вилке перед блеклыми глазами и ворчал:

– Вот ить что городские удумали – мальков коптить!

10

На Волге мы, конечно, не только рыбачили. Сразу за огородами начинался лес, полный сокровищ. Иной раз, пойдя в елочки… Но тут надо бы кое-что объяснить. На задах, за хлевом, тянулись узкие грядки картошки, усыпанной красивыми белыми и фиолетовыми цветами с желтыми глазками. Жоржик помогал тете Шуре ее окучивать, поэтому получил разрешение изредка выкапывать молодые клубни, и я узнал, как она растет. Дед, глубоко взяв заступом, поднимал на лопате целый куст вместе с большим куском рыхлой земли. Затем он встряхивал стебли, грунт осыпался, обнажая корни и картофелины, желтые, как репа, а величиной от лесного ореха до хорошего яблока. Их даже не надо было чистить, бабушка только мыла корнеплоды, обтирая жесткой тряпицей, складывала в чугунок и ставила на керосинку, выкрутив фитили на полную. Час – и готово. Сваренную картошку посыпали мелко порезанными чесноком и укропом, а еще на стол ставилась свежая сметана, которую мы тоже покупали у хозяйки, – такая густая, что алюминиевая ложка стояла в ней торчком. Мне разрешалось выбрать себе самые мелкие и нежные на вкус картофелинки.

– Осенью с куста килограмма три сняли бы! – прикидывал Жоржик. – А сейчас от силы кило.

– Если бы да кабы… – отвечала бабушка. – А как гниль или жук колорадский нападет?

– И то правда!

Картофельные грядки от леса отделяла, чтобы чужая животина не забрела, невысокая изгородь – продольные березовые слеги с торчащими сучками, примотанные лыком к редким бревнышкам-столбикам, вбитым в землю. В самом углу участка высились две копны – сено и солома – на питание и подстилку Дочке и овцам, курчавым, блеющим существам с доверчиво-глупыми глазами. Если затаиться поблизости и долго наблюдать, можно увидеть, как мыши по стерне молниеносно перебегают из одной копны в другую. Видимо, отсюда Сёма и носил на крыльцо недоеденные хвосты. Его часто можно были видеть на самом толстом столбике. Подобрав под себя лапки, вжав голову и округлившись, он издали был похож на вырезанную из дерева и посеревшую от времени кошачью фигуру. Мышам это заблуждение обходилось дорого.

За забором начинались посадки – молодые сосенки, стоящие шеренгами, как солдаты на параде. В день приезда Жоржик шел с топором и заступом за огороды, намечал четыре дерева – вершины не очень ровного квадрата, и рыл посредине яму, примерно метр на метр. Затем он уходил глубже в лес и возвращался с молодыми елочками, которые втыкал в землю между выбранными сосенками, в результате получалась каморка без потолка, но защищенная от нескромных взглядов колючими стенами с узким проемом для входа. Это и была наша уборная, которой мы пользовались целый месяц. Перед отъездом яму засыпали, а побуревшие елочки мне разрешали сжечь, и я на это искрометное мероприятие приглашал своих деревенских друзей.