И вот они с трудом откинули тяжелый крючок, приржавевший к петле, открыли, навалившись всем телом, чугунную дверцу, через которую в полный рост может пройти только лилипут, встали на четвереньки и заглянули вовнутрь. Там они с удивлением увидели древний каземат со стенами из грубо отесанных камней, покрытых местами зеленой плесенью. Углы были затянуты густой паутиной, а в щели между камнями вставлены толстые горящие свечи. Язычки огня дрожали, словно от страха, бросая на пол шевелящиеся тени. Но это еще не всё! Через помещение была натянута ржавая цепь, а на ней висела тяжелая портьера из фиолетового бархата.

– Ну, всё, дочка, надо возвращаться! А то быть беде! – вскричала испуганная женщина.

– Мамочка, давай заглянем за портьеру! – взмолилась настырная девчонка. – Там, наверное, что-то очень интересное!

– Ни за что!

– Родненькая, ну, пожалуйста! Я буду теперь тебе во всем помогать! Варить обед и стирать белье! Только глянем – одним глазком!

– Ну, разве что одним глазком… – согласилась бедная мать-одиночка, которой после вечерней смены на заводе, конечно, тяжело стряпать и отжимать мокрые простыни.

Они заползли в каземат и обнаружили, что там гораздо просторнее, чем казалось поначалу, потолка и вообще не разглядеть, а в вышине парят летучие мыши с огромными перепончатыми крыльями. Новоселы на цыпочках подошли к занавесу, но заглянуть за него не смогли, так как портьера была сплошная, а ее края уходили в стенные расщелины.

– Пойдем, дочка, ничего не получится!

– Мамочка, а давай я снизу подлезу!

– Не надо, моя девочка! Вернемся! Чует мое сердце, это очень опасно…

– Ну, мамочка! Мне так интересно! Там, наверное, скрыта волшебная страна, как в книжке про Буратино!

– Нет, срочно домой!

– Ну, мамочка, я буду вместо тебя ухаживать за парализованной бабушкой, давать ей лекарства и выносить горшок!

– Ой, даже и не знаю, – засомневалась несчастная женщина: ей после завода и домашних дел трудно было следить за больной бабушкой, доставшейся в наследство от покойного мужа.

– Ну, пожалуйста!

– Ладно, только одним глазком.

Девочка осторожно приподняла тяжелый бархат, просунула голову и увидела келью, на стенах висели иконы с чертями вместо святых и горели факелы, вставленные в такие же железные крепления, в какие у нас на праздники втыкают красные флаги. Посредине помещения стоял черный постамент, а на нем полированный гроб на колесиках.

В этом месте мои слушатели начинали тревожно ворочаться в кроватях, гремя пружинами. Значит, пора переходить к главным страшилкам.

Увидев это жуткое зрелище, сиротка хотела вернуться, да и мать-одиночка, ругаясь, тянула ее за ногу. Но тут непослушная девочка заметила возле постамента красивые бусы из крупного черного жемчуга. «Если я приду в таких в школу, – подумала она, – все девчонки и даже учительница сдохнут от зависти!» Озорница, оставив в маминых руках красную туфельку, по-пластунски подползла к ожерелью, схватила и тут же надела на шею, ощутив с удивлением, что жемчужины почему-то холодны, как ледышки. Девочка захотела полюбоваться собой и заметила на стене зеркало в раме из человеческих костей…

– Не надо дальше! – пискнул кто-то из пионеров. – Страшно!

– Давай-давай! – наперебой потребовали другие голоса.

– Дальше? Ну, как хотите!

Непослушная девочка подошла к зеркалу, но увидела в мутном стекле не свое отражение, а страшную лохматую морду с рогами и клювом вместо носа:

– А ты знаешь, мерзавка, что бывает с теми, кто берет чужое? – спросило отражение жутким голосом.

– Не-ет, не знаю, – соврала она.

– Хочешь узнать?

Сиротка собиралась крикнуть: «Нет!» и убежать, спрятаться, но губы, отказываясь повиноваться, прошептали:

– Да! Хочу! Очень хочу!

– Ну что ж, я тебя за язык не тянул!

Гроб меж тем медленно приоткрылся, как створки огромной черной раковины.

– Хватит, не надо! – взмолились в темноте сразу несколько голосов.

– Рассказывай! – потребовали другие.

Ладно же! Из-под крышки медленно высунулась черная рука и, удлиняясь, как резиновая, потянулась к девочке, которая, словно приросла к полу.

– Зачем ты взяла мои бусы? – донесся из-под крышки леденящий душу голос.

– Я думала, они ничьи, – дрожа всем телом, отозвалась сиротка.

– Бусы? Ничьи! Ха-ха! Тысячу лет живу, а такой глупости еще не слышал! Разве мама тебе не говорила, что чужое брать нельзя?

Черная рука, как щупальце, все ближе тянулась к горлу девочки, на скрюченных пальцах быстро отрастали острые когти, а жемчужины на шее сиротки вдруг превратились в страшных пауков с большими белыми брюшками и ядовитыми челюстями, которые тут же впились в детскую кожу…

– Хватит, хватит! – чуть не плача, требовало из темноты подавляющее большинство.

– А чем все кончится? – спросил одинокий дрожащий голос.

– Сейчас узнаешь! – зловеще пообещал я.

Гроб открылся, как крышка парты, и страшное существо с рогами, то самое, которое сиротка видела в зеркале, рывком село и, сверля девочку желтыми глазами, спросило, щелкая клювом:

– Почему мама тебя так отвратительно воспитала? Она плохая?

– Нет, очень хорошая! – заплакала непослушница.

– Плохая! И я ее накажу!

Лиловая портьера колыхнулась и приподнялась, пропуская кочан красной капусты, катившийся к постаменту, оставляя за собой кровавый след. И несчастная девочка с ужасом поняла: перед ней отрезанная голова бедной матери-одиночки: глаза еще жалобно мигали, а губы шептали: «Пойдем домой, дочка, не нравится мне эта квартира».

– Родненькая! – зарыдала сиротка, ставшая в этот миг круглой.

– Хватит! Заткнись! – взвыла вся палата. – Перестань, гад!

Внезапно вспыхивает яркий ядовитый свет – это воспитательница, напуганная детскими стенаниями, влетает в палату и щелкает выключателем, не понимая, почему двадцать мальчишек орут как помешанные. Если увидели страшный сон, почему все сразу? И только я один спокойно лежу в постели с закрытыми глазами, чувствуя себя повелителем ужасов.

4. Здравствуй, милая картошка!

– Ребята, вам понравилась тишина? – бодрым, как в «Пионерской зорьке», голосом спросила Ассоль.

– Да, да, да, да… – радостно загалдели пионеры и начали толкать друг друга.

Огонь тем временем осел и лежал грудой раскаленных углей, они ворчали и ворочались, выталкивая короткие синие язычки пламени. Голуб, орудуя длинной палкой-рогаткой и прикрывая лицо рукой, как сталевар, выкатил из пекла несколько обугленных кругляшей. То же самое сделали вожатые других отрядов – Юра-артист и Федя-амбал: в костер заранее высыпали целое ведро мелкой картошки, выданной завхозом Петром Тихоновичем.

– Сгорела! – всплеснула руками Эмма Львовна и неприязненно глянула на Ассоль. – Домолчались, фантазеры!

– Не факт! – Федя достал из кармана выкидушку, присел, выстрелил лезвие и разрезал пополам пару черных окатышей. – Как пирожное!

Внутри обугленной скорлупы открылась искристо-белая сердцевина, и одуряюще запахло печеным картофелем. Голуб своим ножом тоже располовинил клубень, подцепил кусочек на кончик лезвия, поднес к губам и обжегся.

– Ух ты! Горячо!

– А пока стынет, споем! Таечка, «Картошку»! – приказала Эмма Львовна. – Хватит тишину слушать!

– Угу, – ответила Тая из Китая, но даже не отстегнула петельку.

Маленькая, худенькая, как пионерка, она глянула на нашу пышную воспитательницу грустными нарисованными глазами и поправила на коленях баян. В прошлом году инструмент за ней таскал Виталдон, старший пионервожатый, но этим летом он страдает по Вилене, которую все в лагере зовут Ассоль за ее простодушную жизнерадостность. Тая сначала огорчалась, переживала, даже хотела в начале первой смены взять расчет и уехать домой, но Анаконда, которой пришлось бы посреди сезона искать новую баянистку, возмутилась и пригрозила, что пошлет вслед, в музыкальное училище «волчью характеристику». Откуда я это знаю? Ха-ха! Лагерь – как наше заводское общежитие: все про всех известно. Лида входит и комнату и сообщает:

– У Бареевых сегодня кислые щи.

– С чего ты взяла?

– Дух на весь коридор.

А «волчьи билеты» Анаконда обещает всем нарушителям дисциплины: и пионерам, и вожатым, и воспитателям, и поварам, и руководителям кружков. Наверное, для таких характеристик у нее в несгораемом шкафу хранится стопка особых бланков с волчьими мордами. Возвращаешься домой, приходишь первого сентября в класс, а тебя за шкирку тащат к директору, у которого на столе уже лежит бумага с оскаленной пастью.

– Это как понимать? Тень на всю школу! Позор!

Но если есть волчьи характеристики, думаю, должны быть и овечьи, с трогательным барашком на бланке. Там расписывается, какой ты послушный, дисциплинированный, весь из себя образцовый – на радость родителям, учителям и пионерской организации. Но почему-то я до сих пор ни разу не слышал, чтобы хоть кому-то выдали такую характеристику.

В общем, Тая осталась в лагере и вскоре повеселела: баян за ней стал носить физрук Аристов, загорелый, мускулистый. Он единственный в лагере мог сделать стойку на одной руке. Но его уволили за драку с Юрой-артистом, вожатым второго отряда, который ведет у нас танцевальный, хоровой и драматический кружки. Он работает в Театре оперетты, а там, как известно, нужно уметь все: и декламировать, и петь, и плясать. Сам Юра, по прозвищу Юрпалзай, на вид тощий, сутулый, невзрачный и в отличие от Голуба, кажется, уже рукой махнул на свои поредевшие волосы цвета мочалки. Ходит он как-то вяло, расслабленно, подрыгивая ногами и подергивая руками, словно гуттаперчевый. Никогда не догадаешься, что перед тобой настоящий артист. Но стоит ему выйти на сцену клуба!

Из-за чего произошла злополучная потасовка, стало ясно, когда мы подслушали разговор Эммы с Голубом. История такая. После отбоя взрослые собираются в клубе на посиделки, чтобы отдохнуть от нас, пионеров. Юрпалзай, выпив плодово-выгодного вина и размочив сухой закон, что, кстати, строго запрещено, пошутил, что Тая напоминает ему переходящий вымпел за уборку территории. Аристов тут же предложил ему выйти на свежий воздух. Вышли, и, как уверяет Нинка Краснова, знающая все лагерные сплетни (ее бабушка работает на кухне), физрук одним ударом отправил артиста в глубокий нокаут. Случилось это за пять дней до конца первой смены, и на вторую приехал другой физрук – седой, морщинистый, но еще крепкий и подтянутый Игорь Анатольевич. И все же, как Аристов, делать стойку на одной руке он не умеет.

После вечера знакомств Игорь Анатольевич взялся донести до корпуса Таин баян, хотя она всячески отнекивалась. Эмма Львовна возмутилась:

– Кошмар! Глаза бы мои не смотрели!

– Подумаешь, помог девушке инструмент дотащить! – возразил Голуб.

– Знаем, какой инструмент ему нужен!

– Какой же?

Эмаль живет в нашем корпусе в комнатке с дверью, выходящей в коридор, который разделяет мальчиковую и девчачью половины. Сквозь фанерную перегородку, почему-то усиливающую звук, нам все отлично слышно, и благодаря этому мы знаем многие взрослые секреты. В тот раз Эмма долго сердилась:

– Где, я спрашиваю, девичья гордость? Он ей в отцы годится. У него дети взрослые!

– Да погоди ты, – урезонивал Голуб. – Она же ему не дала инструмент.

– Ха-ха! Прикидывается. Цену себе набивает. Я в ее возрасте даже не целовалась!

– А что так? – удивился Коля.

– Принца ждала.

– Дождалась?

– Ага – нищего. Тише, дурак! Стены бумажные.

Я вспомнил все это, глядя на Таю, которая, словно не услышав просьбы, сидела неподвижно и смотрела, не отрываясь, на огонь.

– Ну же, Таисия Васильевна, эй! – Голуб повторил просьбу с капризной настойчивостью и щелкнул пальцами.

– Просим, драгоценная наша! – подхватил Юра-артист. – Или уступите гармошку! – Он сам играл, кажется, на всех инструментах.