– Ненавижу вашего Козла! Так ему и надо! Альму предал!

– Он же не нарочно, так получилось.

– А если человек под пытками выдал партизанский отряд – и все погибли, его можно простить? Он ведь тоже не нарочно, он от боли! – отчеканила Нинка, блеснув стальными глазами. – Можно, скажи?

– Нельзя… – растерялся я.

Тем временем с поляны под песню «Гайдар шагает впереди» потянулся второй отряд. Юра-артист, замыкая шествие, заливался громче всех и тоже озирался на многообещающую суету у костра. Физрук и завхоз воткнули по сторонам мерцающего пепелища четыре рогатки, вставив в развилки жерди, а Попов стал укладывать на них унизанные мясом и луком шампуры. Потянуло жареным. Дождавшись своего часа, наш Голуб громко и раскатисто скомандовал:

– Третий отряд, слушай мою команду: с песней в спальный корпус шаго-о-ом марш!

И мы двинулись, стараясь идти в ногу, держа равнение на начальницу. Все это он устраивал для Анаконды. Чистая показуха. Если бы не она, мы тихо побрели бы к лагерю, по надобности отбегая в темноту и возвращаясь в строй. Но перед «матерью-кормилицей» все хотят выслужиться и проявить себе с лучшей стороны. Ее боятся и уважают.

Когда я впервые приехал в «Дружбу», Анна Кондратьевна была еще старшей вожатой, звалась Аней, бегала в короткой плиссированной юбке или бриджах, на груди у нее трепетал алый галстук, а из-под пилотки торчал хвостик, стянутый черной аптечной резинкой. Начальником лагеря в ту пору был Никита Поликарпович Подгорный – огромный краснолицый дядька, ходивший в костюме из светло-серой мятой материи, которую бабушка Аня называет странным словом «чесуча». Директор и в самом деле время от времени почесывался, словно ему под рубаху заползли муравьи.

Никиту Поликарповича никто не боялся – он даже бранился, продолжая отечески улыбаться, а на пионерский маскарад однажды нарядился маленьким лебедем – и вся «Дружба» повалилась от хохота, созерцая его танцующие волосатые ноги и короткую балетную юбочку, она называется «пачка». Именно Подгорный начал строительство клуба и добился, чтобы к нашему маленькому лагерю прирезали Поле. Для этого он неделю пил с председателем колхоза, и тот, перед тем как его увезли в больницу, сдался – подписал нужные бумаги. Впрочем, эти детали я узнал уже от Лиды, когда за ужином она рассказывала подробности Тимофеевичу.

– Неделю? – удивился отец.

– Неделю!

– Силен мужик!

От Лиды я также узнал о скоропостижной смерти директора. История такая: он под свою ответственность купил для пионеров бочку черной икры, ее отдавали очень дешево, так как заканчивался срок хранения. Я прекрасно помню эту икру – черный плевочек на куске белого хлеба. Она была очень соленой, воняла рыбьим жиром, но с маслом есть можно. Именно из-за этой злополучной бочки его, как выразилась Лида, «затаскали по инстанциям», объявили выговор за самоуправство и нарушение финансовой дисциплины, вызывали даже на бюро райкома партии, откуда Никиту Поликарповича увезли по скорой, но спасти не смогли – разрыв сердца. После него старшая пионервожатая Аня превратилась в Анну Кондратьевну по прозвищу Анаконда. И вот теперь она стоит у березы, словно принимает парад, провожая нас своим особенным, улыбчиво-строгим взглядом:

– На будущий год приедете, ребятки?

– Да-а…

– Кто остается на третью смену? Поднимите руки!

Над строем взметнулись три пятерни. Лида в письме сообщила мне, что тете Вале из-за запарки на работе пока не дают в августе отпуск, и вполне возможно мне придется вместо поездки к морю провести в лагере еще и третью смену. Если бы не умер Жоржик, я бы и на вторую не остался, в июле мы всегда ездили на Волгу, в Селищи, в его родные места.

– Выше, выше руки, смелее, кто еще остается? – подхватил, выслуживаясь, Голуб.

Но я не стал поднимать руку, мне показалось, если я это сделаю, тетю Валю уж точно не отпустят с работы. А что здесь делать еще целую смену? Ирма едет к тете на Рижское взморье. Мой друг Лемешев отправляется с предками в Крым, за сердоликами. Козловского забрали родители якобы по болезни, а на самом деле подальше от позора, потом повезут в деревню отпаивать парным молоком – нервы расшатанные лечить. А все из-за этой дурацкой истории! Бедную Альму, нашу любимицу, усыпили. Навсегда. А какая была собака! Умная, ласковая, послушная, хоть и дворняжка, что-то среднее между овчаркой и колли. Глаза совершенно человеческие! Мы ее тайком кормили, а жила она под навесом на хоздворе у Петра Тихоновича. Однажды она разбудила его, когда дачники хотели ночью стащить шифер со склада.

– Молодцы! – кивнула Анаконда, пересчитав руки. – Увидимся после пересменка. Эмма Львовна, не слышу третьего отряда!

Воспитательница снова округлила рот в букву «О», а мы подхватили:

Песни петь мы умеем задорно.
Мы не прячем от ветра лица.
И на звук пионерского горна
Откликаются наши сердца.

– Так держать! – похвалила начальница и кивком разрешила подчиненным выкладывать плов на тарелки.

– Любишь плов? – облизнувшись, спросила Нинка.

– Не очень, – соврал я и оглянулся на Ирму.

– А я люблю – свиной!

Несмеяна, девочка, которая нравилась мне всю смену, насупившись, шла в паре с самодовольным Жариновым. Засухин, как побитый, тащился теперь самым последним, один-одинешенек. Да еще вертлявый Голуб подгонял его легкими педагогическими тычками. Нам вслед неслась песня четвертого отряда «Орлята учатся летать…» и волновал ноздри острый селедочный запах: с кухни принесли свежий форшмак.

6. О вредности кино

Свое прозвище Анна Кондратьевна, как и все остальные, получила в прошлом году, когда нам показали черно-белую «Республику ШКИД». До последнего времени кино крутили в столовой – после ужина. Убрав грязную посуду, загораживали кухонный проем большим подрамником с натянутой простыней, сдвигали в угол столы, а стулья выстраивали рядами. Потом задергивали шторы, террасное окно (в него на закате прямой наводкой лупило солнце) завешивали синими байковыми одеялами, цепляя за специальные гвоздики. Но свет все равно проникал в столовую, и сначала изображение на экране было блеклым, как фотоснимок, если его недодержать в проявителе. Но постепенно, по мере того как снаружи смеркалось, живая картинка становилась ярче, отчетливее, вырисовывались самые мелкие детали.

Лагерный шофер Матвей, Мотя по прозвищу Лысый Блондин, работавший по совместительству еще и кинокрутом, водружал проектор «Украина» на стул, поставленный на тумбочку, разматывал длинный витой шнур и втыкал штепсель в разболтанную розетку. Аппарат сначала «нагревался», мигая внутренними лампами, потом начинал со стрекотом вращать бобины – первую быстрее, вторую медленнее, а из объектива бил раструб света, который, уперевшись в экран, превращался в людей, зверей, автомобили, – и все это оживало, двигалось, звучало. Пленка, как правило, была старая, заезженная, покрытая царапинами, и казалось, в кадре, даже если показывали лето, идет мелкий серый снег. Иногда изображение дергалось, и герой, не успев войти в комнату, уже выпрыгивал в окно. Но мы-то знали: Мотя не виноват – это склейки.

Сбоку от экрана стоял старый черный динамик, похожий на увеличенный в десять раз радиоприемник. Звук обычно чуть отставал от событий на простыне, к тому же дребезжал, многие слова разобрать было почти невозможно. Но поскольку новые фильмы нам привозили редко, в столовой всегда находились пионеры, картину уже видевшие, даже не раз. Они-то и переводили на человеческий язык непонятные места, остальные же громким шепотом передавали соседям, что именно сказал отважный Тимур лихому вредителю садов и огородов Мишке Квакину.

Когда кончалась часть, надо было поменять бобину, достав новую из круглой железной коробки. Лысый Блондин включал свет, за эти две-три минуты вожатые и воспитательницы успевали, пройдя по рядам, сделать замечания и раздать подзатыльники тем, кто во время показа возился и шумел, но так как в темноте не всегда угадаешь истинного нарушителя дисциплины, частенько доставалось и невиновным.

– За что? – взвизгивал незаслуженно наказанный.

– На будущее! – успокаивали его педагоги.

Потом свет гас – и кино продолжалось. После слова «Конец», от которого мне всегда становилось грустно, даже если на экране все завершилось весело и счастливо, мы поотрядно выходили из столовой на воздух и строились, чтобы организованно отправиться на вечернюю линейку:

Мы играли, отдыхали,
День к закату клонится,
А теперь пора нам дружно
На линейку строиться!

Это недолго: рапорт сдан – рапорт принят. «Спокойной, ночи, ребята!» Если кино затягивалось, младшие отряды отправляли спать без построения. У них вообще отбой – в девять. Несчастные существа! Каждый день жестокие взрослые отнимают у них целый час жизни, полной новых впечатлений! После линейки – сразу в «белые домики», иногда даже очередь туда выстраивается, но это у девчонок, нам-то проще: в одно очко можно направить сразу две, а то и три струйки. Журча, они скрещиваются и в месте пересечения брызжут золотыми искрами, переливающимися в тусклом электрическом свете. Потом – бегом в умывалку, несколько пригоршней ледяной воды в лицо. Некоторые девчонки перед сном повторно чистят зубы, Поступальская вообще делает это с остервенением, пытаясь достичь неземной белизны: в артистки готовится. У нее паста кончилась неделю назад, и Голуб выдал ей тюбик из своих запасов. Наяривать зубы перед сном – что за глупость? Пасту нужно беречь, экономить, как боеприпасы, – она очень пригодится в последнюю ночь смены!

А как не хочется перед отбоем спать, тащиться в тесную палату! Воздух вокруг пахнет душистым табаком – это такие белые цветы, испускающие ночью одуряющий аромат. В темном небе мигают звезды разной величины и яркости, месяц висит, зацепившись за облако, точно золотая серьга. (Я видел такую в Кимрах, на пристани, в ухе лохматого цыгана, долго бродившего вокруг нашего багажа.) За высоким бетонным забором, огораживающим лагерь со стороны железной дороги, мерно простукивает домодедовская электричка. Все знают, она останавливается в Вострякове в 21.28. Следующая – ровно в 22.00. Бывало, едва состав отстрекочет, горнист Кудряшин выйдет на середину линейки и протрубит:

Спать, спать по палатам
Пионерам и вожатым.

Лысый Блондин возит фильмы из Домодедова на стареньком дребезжащем пазике. Историю своего прозвища он с удовольствием рассказывает всем желающим, даже пионерам. Дело было так: принимая его на работу, Анна Кондратьевна спросила:

– Матвей Игнатьевич, не пойму: молодой, а уже лысый?

– В армии под утечку попал, – ответил он. – А вообще-то я жгучий блондин.

– Ладно, лысый блондин, с юмором, вижу, у тебя все в порядке, – улыбнулась она. – Пиши заявление и принимай транспорт!

Когда он несет из пазика в столовую, как ведра от колодца, два жестяных бочонка болотного цвета, за ним тащатся пацаны и канючат:

– Моть, какой сегодня фильм? Ну скажи! Жалко тебе, что ли? Не будь гадом!

Добрый и слабохарактерный, шофер, конечно, пробалтывается, и уже через несколько минут лагерь облетает весть: сегодня в столовой покажут «Королевство кривых зеркал». Я видел эту сказку раз пять, но все равно с нетерпением жду, когда огромные стражи Башни смерти, уперев острия копий в грудь жестокого Нушрока, громовыми голосами потребуют: «Кл-ю-юч!» Потом глашатаи оповестят все королевство, что казнь зеркальщика Гурда откладывается! Как не рассмеяться вместе со всеми, когда растяпа Яло вдруг в собственном кармане обнаруживает вроде бы безвозвратно потерянный золотой ключ от Башни смерти? А король Йагупоп 77-й, который на твоих глазах превращается в глупого белого попугая?! Счастье!