– Я… – растерялся Пферд, соображая, как правдоподобнее ответить. – Конем. И всадником тоже. Мы по очереди…

– Не подозревала я, что у такого уважаемого специалиста, как Исидор Маркович, растет трусливый сын. Иди и подумай над своим поведением!

Анаконда в самом деле знает не только по именам всех пионеров, она помнит, как зовут наших родителей. Каждая выходка и проказа навечно запечатлевается в ее мозгу, как в картотеке. Не голова, а какая-то бездонная копилка наших грехов. В начале этой смены она остановила меня возле библиотеки и спросила:

– Здравствуй, Юра! Что читаем?

– «Человек-амфибия». – Я показал книжку, которую нес сдавать: на обложке Ихтиандр плыл верхом на дельфине и трубил в большую раковину.

– Похвально! Научная фантастика развивает воображение, хотя оно у тебя и так фонтанирует! Кто же из героев тебе больше всего понравился?

– Дельфин.

– Почему?

– Он верный друг.

– А Гуттиэре?

– Нет! – твердо ответил я.

– Почему же?

– Если бы она по-настоящему любила Ихтиандра, то попросила бы доктора Сальватора, чтобы он пересадил и ей акульи жабры – тогда оно смогла бы вместе с Ихтиандром уплыть в океан и создать семью. А так она просто всплакнула и вышла за Ольсена. Вот вам и вся любовь!

– Интересно! Вы смотрите, как вырос наш гороховый Маугли! – удивилась начальница. – Ну и сочини правильный конец! Ты же мальчик с воображением… Только сначала руки вымой!

Что она имела в виду, говоря о моем воображении, – придуманные обидные прозвища или страшилки, которые я рассказываю ребятам перед сном? Не совсем ясно… Умеет Анаконда выражаться двусмысленно.

А с гороховым Маугли вышла такая вот смешная история. Давным-давно, когда Анна Кондратьевна была еще старшей вожатой, а я мал до неузнаваемости, мы возвращались с Ближней поляны под надзором двух воспитательниц. Я тогда страстно увлекался бабочками и, увидав большую лимонницу, вырвался и побежал за ней, она, словно специально, летела низко и неторопливо, присаживалась на цветы, как бы поджидая меня. Потом, взмахнув крылышками, бабочка направилась в лес, я за – ней и в результате, петляя между стволами, заблудился, как говорится, в трех соснах. Меня долго не могли найти, потому что я выбрел из леса на колхозное поле и от отчаянья уснул в горохе, объевшись предварительно сладкими стручками, отчего позже попал с поносом в изолятор. Когда же меня все-таки нашли и привели к старшей вожатой, она спросила:

– Ну что, ребенок, набегался?

– Угу, – всхлипнул я, чувствуя в животе такое бульканье и брожение, словно проглотил кусок карбида.

– Как тебя зовут?

– Юра Полуяков.

– Полуяков? Запомню. Иди уж, гороховый Маугли!

Сшибая стулья, я вылетел из пионерской комнаты и помчался в «белый домик». Выходит, самое первое прозвище, продержавшееся целую смену, придумала она мне, а я только со временем вернул должок.

Про мою любовь к клубнике Анаконда тоже говорила Лиде не случайно. Как-то Лемешев, Козловский и я отправились за бронзовиками на просеки, они начинаются прямо за бетонным забором и густо заросли диким колючим шиповником с душистыми красными и белыми цветами, в которых часто копошатся бронзовики. Когда они летят, сияя на солнце, кажется, будто по воздуху на вибрирующих полупрозрачных крылышках несется, посверкивая гранями, изумрудная брошка. Эти июльские жуки в лагере высоко ценятся, особенно девчонками, за красоту, многие хотят засушить их и увезти домой – на память о лете. На бронзовика можно выменять массу полезных вещей: конфету, пачку вафель, умело сложенные фантики, пару обеденных компотов…

Но моей «коронкой», смертельным номером, были шмели, которые в изобилии, тяжело гудя, слетались на сладкие цветы шиповника. Однако удобнее всего ловить их, когда они самозабвенно копошатся в розовых вихрах клевера у самой земли. Скажу без ложной скромности, в нашем отряде, да и во всем лагере профессионально обезвреживать этих грозных сластен умел только я один. А научил меня этому редкому искусству давным-давно «макаронник» Степа, странный кособокий парень, больше всего на свете интересовавшийся насекомыми. Он единственный, на моей памяти, поймал за смену сразу трех махаонов, редких бабочек с удивительными желто-черно-синими резными крыльями, похожими на сказочные мундиры царских придворных. Началось с того, что Степа жестоко подшутил надо мной, доверчивым, безгалстучным растяпой, наблюдавшим, разинув рот, за тем, как он охотится в Поле. Умелец щедро предложил мне отведать собранный с цветов нектар прямо из подрагивающей мохнатой попки попавшего в плен шмеля. Я радостно согласился и тут же ощутил дикую боль, а потом, через пару минут, почувствовал, как, пульсируя, раздувается моя нижняя губа. Вскоре ее, страшно распухшую, выпяченную, можно было увидеть, слегка опустив глаза. Я зарыдал от ужаса и бросился в изолятор, холодея от того, что навсегда потерял способность членораздельно выговаривать слова:

– Ва вшо-про-бя-ра-жу!

Это означало: «Я все про тебя расскажу!» – самая серьезная угроза, на которую способен обиженный ребенок. Испуганный Степа меня догнал, остановил и обещал в благодарность за молчание научить «обезжаливать» шмелей. Преодолевая боль, я согласился. Медсестра, увидев мою отвисшую, как у бульдога, губу, всплеснула руками, а догадавшись из моего бормотания, что случилось на самом деле, обозвала меня идиотом, посоветовав в другой раз почеломкаться с гадюкой. Потом она смазала место укуса чем-то мятным, дала таблетку и уложила в койку, принеся мне на ужин жидкой манной каши. Удивительно, но утром опухоль спала, и меня потом долго дразнили медососом.

Степа сдержал слово и обучил меня своему мастерству. Для поимки выбирался экземпляр покрупней, предпочтение отдавалось «цыганам» – черным, лохматым шмелям с красными попками, а также «тиграм» – желто-полосатым страхолюдинам. Для начала насекомое, севшее, допустим, на клевер, следовало резко накрыть панамкой или рубашкой. Это не трудно: шмель настолько увлечен сбором нектара, что на людей внимания почти не обращает. А может быть, надеется на свое жало? И напрасно…

Второй этап посложнее: постепенно сдвигая панаму и дождавшись, когда из-под края высунется глазастая головка, а затем и мохнатая спинка, надо крепко сжать ее двумя пальцами – большим и указательным. Пленник будет отчаянно жужжать, сучить лапками, угрожающе ворочать брюшком, показывая опасное острие, но достать и ужалить не сможет. От волнения с хоботка могут срываться янтарные капли – это мёд, очень сладкий. Самый опасный – третий этап: свободной рукой, улучив момент, надо сильно сдавить верткое брюшко так, чтобы из попки до отказа высунулось черное кривое шильце. Подцепив ногтями, жало необходимо выдернуть вместе с белесой требухой. С этой минуты шмель абсолютно безопасен и приручен. Поначалу он пытается улететь, но буквально через два метра обессиленно опускается на травку. Теперь с ним можно играть, выкидывая разные фокусы. Например, незаметно посадить его на цветок, а потом спросить девчонку:

– Хочешь поймаю голыми руками?

– А ты не боишься? Он же кусается!

– Ни капельки!

– Ну, поймай, если такой смелый.

И вот под изумленными взорами пионерок ты преспокойно берешь шмеля с цветка, кладешь на ладонь и даже гладишь пальцем взъерошенную спинку!

– Почему он тебя не кусает?

– Я царь шмелей!

Или можно незаметно пустить обезжаленного «тигра» на блузку какой-нибудь ябеде или воображале и ждать, пока она, заметив страшную опасность, заголосит на весь лагерь:

– Ой, мамочка! Спасите!

– Что случилось!

– Там… Там… Ой!

– И всего-то?

Ты снисходительно и хладнокровно спасаешь трусиху от безвредного чудовища.

Два года я был в глазах всех отрядных девчонок укротителем шмелей, но потом Лемешев, гад, так и не научившись вырывать жало, разболтал мою тайну. Все возмутились, что я, мол, издеваюсь над живой природой, гублю доверчивых насекомых, приносящих людям пользу, опыляя растения, ведь бедненькие шмелики потом погибают. Как будто не погибают бабочки, когда их прикалывают булавками к обоям! Меня даже хотели вызвать на совет отряда и вынести порицание, но наша тогдашняя воспитательница, преподававшая в школе биологию, успокоила общественность, объяснив, что в отличие от пчелы шмель, оставшись без жала, не гибнет, а становится как бы неполноценным инвалидом. В общем, с меня взяли обещание не калечить впредь несчастных насекомых. Я легко дал честное пионерское слово, даже не стал при этом скрещивать пальцы в кармане. Зачем? Моя тайна раскрыта, никто не визжит от ужаса и не считает меня больше царем шмелей, поэтому ловить их стало не интересно…

9. Внуки Мишки Квакина

…Но вернемся на просеки. Они упираются в садовые участки. Там теснятся маленькие домики в два окна и сарайчики, куда под замок прячут лопаты, грабли, тяпки, лейки. Некоторые наделы совсем не огорожены и заросли травой вперемешку с кустами. Другие обнесены штакетником, ухожены, изборождены грядками – с разной зеленью, и обсажены по периметру смородиной, крыжовником, малиной. Есть и молодые яблони с белеными стволами. Один участок с гостеприимно распахнутой калиткой нас особенно заинтересовал, особенно – длинные ряды низких кустиков с тройными зубчатыми листиками, а из-под них выглядывали большие бугристые ягоды, привлекательно красного цвета.

– Зайдем? – предложил Козловский.

– Поймают, – усомнился осторожный Лемешев.

– Кто? Дачники приезжают только в субботу вечером. Пацаны из первого отряда тут все время пасутся – еще никого не поймали.

– Ну что, Шляпа? – оба посмотрели на меня с надеждой.

– Три минуты. Только едим, – внимательно оглядевшись, решился я. – Карманы не набивать! На «атас!» разбегаемся в разные стороны. Если что – мы просто хотели срезать путь через участки и заблудились.

– Ура! – хором вскричали мои друзья.

Но, выбирая самые крупные, рубиново-сизые ягоды, мы задержались гораздо дольше, чем на три минуты, увлеклись, потеряв бдительность, да еще жадный Козел, обнажив черную кудрявую голову, стал складывать клубнику в панаму. Впрочем, я и сам едва успевал жевать и глотать ароматно-сладкую мякоть, похрустывавшую на зубах мельчайшими семечками. Хозяин выскочил из кустов внезапно и бесшумно. Он был в капроновой шляпе, синей майке и полосатых пижамных брюках. Толстыми волосатыми пальцами схватив за ухо Лемешева, садовод заорал:

– Попался, вредитель! У-у, рыжий! Вот кто к нам повадился! Плодожоры!

– Дяденька, я больше не буду! – взвыл от боли и ужаса Пашка. – Это не мы! Мы хотели дорогу срезать!

– Конечно, не будешь! В колонии клубники нет! Срезался ты, парень, всерьез!

Вот так, крепко держа за ухо, он повел Лемешева в лагерь, а мы, понятно, поплелись следом: не бросать же друга в беде! Оторопевший Козловский так и нес в руках улики, пропитавшие белую панаму рубиновым соком. А ведь я предупреждал идиота! Семафорыч, завидев шествие, отпер калитку и даже отдал честь со словами:

– Попались в плен, раззявы? Какие из вас, на хрен, разведчики!

В приемной директора терпеливо сидел с папочкой на коленях Заборчик – бухгалтер Захар Борисович Чикман. Лицо у него всегда было печальное, а глаза безутешные, словно его постоянно заставляют совершать какие-то дурные поступки, и он, внутренне протестуя, вынужден подчиняться. Увидев нас, Заборчик даже повеселел, поняв, что нам сейчас хуже, чем ему.

Секретарша директора Галина Яковлевна Ванина (Галяква), ехидная, сухая, как щепка, старушенция, вскинулась, перестав трещать на машинке, злорадно глянула на нас поверх очков и фыркнула, выказав презрение к расхитителям садовых товариществ.

– У себя? – сурово спросил дачник.

– У себя! Но к ней нельзя!

– А ну пошли! – Садовод потащил Лемешева в кабинет.