Молодой человек, благоразумно предположив, что это был крик радости, проследовал через двор за мальчишкой и зашёл в дом, предварительно потопав на пороге, чтобы оббить грязь со своих сандалий. В помещении было сыро, почти как на улице, но там, несомненно, было ещё и тепло и сверху не капала вода. И к тому же там имелась слегка чадившая дурным маслом лампа над стойкой, за которой стоял человек. И всё в его виде выдавало в нём человека, в жилах которого течёт наиценнейшая кровь. Ну, хотя бы частично. Был он в несвежей, некогда белой рубахе, поверх которой была небрежно накинута видавшая виды чёрная жилетка. К затылку его, как и должно, была прицеплена кипа. И самое главное, на его распахнутой жилетке, на самом видном месте, болтался серебряный значок, на котором была изображена правильная дробь, выражающая четверть чего-либо.

«Одна четвёртая через делитель».

Этот значок всякому давал понять, насколько его носитель важен для общества. А самому носителю давал право на лучшее украшение, которое доступно мужчине. Значок сей узаконивал право обладателя, по заветам Торат Коханим, носить пейот, то есть прекрасные, завитые, смазанные благоухающим салом барсуленя пейсы – признак благородия. Который сразу отличает человека от прочей сволочи.

И вот теперь обладатель серебряного значка и прекрасных пейсов с явным разочарованием смотрел на прибывшего молодого человека карими, чуть навыкат глазами. Было очевидно: не такого постояльца он ждал.

И тут из двери, что находилась за стойкой, выглянула девушка лет семнадцати; голова её не была покрыта, сама она была бойкой, а в глазах её горело неугасимое любопытство, что свойственно многим юным женщинам. Увидав Ратибора, девица округлила глаза и, чуть повернувшись назад, крикнула:

– Маман! Тут шиноби припёрся. Уж не знаю, настоящий ли!

– Шиноби? Шиноби! Где шиноби? – доносились из задней комнаты женские голоса, и одна за другой в двери появлялись глаза симпатичных девочек разных возрастов. Девочки глядели на Ратибора, удивлялись, прятались за косяк двери и шептались там:

– Какой молодой шиноби!

– Совсем ещё мальчик.

– И не говори. И в очках ещё.

– Слепой, что ли? Не неси ерунды, как шиноби может быть слепой?

Вот только главный здесь человек всё ещё глядел на юношу с разочарованием. И когда девочки по второму кругу стали выглядывать из двери и снова повторять слово «шиноби», он прикрикнул на них:

– Хватит уже, угомонитесь. Идите перебирать просо или шить что-нибудь, глупые саламандры, – и только после этого он наконец решил заговорить с прибывшим: – Если ты думаешь, гой, что раз ты какой-то там с-синоби, – последнее слово он произнёс с заметной издёвкой или пренебрежением, видимо, имея намерение уязвить путника, – и я разрешу тебе жить в комнате для благородных, то ты, – он помотал пальцем, – жестоко ошибаешься, жестоко.

– Я ни о чём подобном даже не мечтал, – отвечал ему Ратибор со смирением. – Всегда были скромны мои запросы.

– О, начал, начал, – скривился человек за стойкой. – начал тут эти свои слова говорить. Имей в виду, на меня эти твои вирши не действуют. Со мною эти фокусы не проходят. Сказал я тебе: будешь спать на стороне, где спят гои, – так тому и быть. Понял? Я тут хозяин, и моё слово тут закон!

– Прекрасно; я попрошу себе воды для стирки, и простыню, и лампу. Мне большего не нужно.

– Оплата вперёд! – предупреждает хозяин трактира.

– Согласен. Это справедливо, – отвечает ему Ратибор.

И тут в глазах благородного мелькает зловещий огонёк: ах, значит, ты согласен? И он бросает юноше с нехорошей ухмылкой:

– Двадцать агор!

А вот с этим Свиньин был не согласен. Цена была завышена как минимум вдвое. Шиноби несколько секунд думает, но понимает, что лучше ему с этим господином, с Самуилом Гольцманом не спорить – жилья-то иного вокруг всё равно нет, а ночь уже близка, – и соглашается:

– То воля ваша, и Бог вам пусть судьёю будет.

– Хе-хе-хе… – злорадно смеётся мужчина с серебряным значком на груди. – Не волнуйся, гой, не волнуйся, с Богом я как-нибудь договорюсь.

Ратибор достаёт из кармана маленький узелочек с серебром и отсчитывает монеты, кладёт их на стойку.

– Вот.

– И ещё возьму за завтрак, – радуется мужчина, сгребая деньги.

– Я благодарен вам, но мне присуще завтракать своим, – отвечает ему шиноби, думая, что и так потратил слишком много.

– А может, и водки тебе к завтраку не подавать? – не верит ему трактирщик.

– Я водку вообще не пью. То плохо для здоровья и осанки.

А трактирщик прячет деньги в кошелёк и потом, не отрывая глаз от юноши, кричит через плечо:

– Монька! – затем ждёт. И, не дождавшись ответа, снова кричит, уже раздражённо: – Монька, зараза, ты где есть?!

Тут через боковую дверь влетает в помещение рыжая расхристанная баба с неубранными волосами, босая и с грязной тряпкой в руках.

– Чего вы? Чего орете-то? – сразу начинает она. – Сами велели мыть гойские комнаты, а сами же потом и орут.

– Поговори мне ещё! – прерывает её хозяин. – Проводи… – он кивает на молодого человека, – этого… Посели в последнюю комнату. Принеси ему таз воды, простыню и лампу. Пусть живёт до утра… – и тут он вспомнил: – И завтрак ему не давай, у него свой, он говорит, есть. Вот пусть его и жуёт.

– Ладно, барин, – отвечает баба и уже обращается к юноше: – Ну, пошли, что ли, господин.

И идёт в ту дверь, из которой появилась. Сама же поворачивается к шиноби, осматривает его внимательно.

– Видная у вас палка.

– Да то берёза, чего уж тут сказать ещё, ну разве что: она прекрасна. И редка.

Баба на ходу берёт с какой-то тумбы лампу, заглядывает в неё насчёт наличия масла и даёт лампу Ратибору: держи. Доводит его до последней в коридоре комнаты, дверь которой не закрывается по причине вопиющей кривизны дверного полотна.

– Тута жить будете, – говорит она, а сама пытается закрыть дверь, но та и не думает вставать на положенное ей место, сколько бы женщина её ни толкала. – У, зараза, отсырело всё, все двери кривые, как руки хозяина… – ругается Монька, машет рукой и поясняет: – Да тут у него всё такое. Если бы дурень Самуил столько работал, сколько молится, то бы всё тут сияло, – она бросает безнадёжное дело с дверью. – Ладно, располагайтесь, барин, не бойтесь, у нас тут не воруют – некому тут воровать. Постояльцев один в неделю – и то хорошо.

Она впускает юношу в комнату, потом ещё пару раз хлопает дверью, пытаясь её всё-таки закрыть, но в итоге лишь разочарованно плюёт и уходит, бубня себе что-то под нос про бесконечные молитвы трактирщика.

А Ратибор Свиньин остаётся в комнатке один. Тут темно, грязное окошко едва пропускает свет. Он сбрасывает торбу, копьё приставляет к стене, ставит лампу на стул и, нашарив в кармане огниво, зажигает её. Ну вот… Так-то получше будет.

Глава 5

Ну, во-первых, нужно было осмотреть комнату, кривую тумбочку и не менее кривую кровать… Впрочем, тут больше ничего и не было. Тюфяк на кровати был влажный и гнилой, молодой человек приподнимает его и светит лампой, а под тюфяком – десятки мокриц-кровососов. Они разбегаются в разные стороны и прячутся в щели. Но эти юркие существа не пугают шиноби. Ничего, это даже хорошо, что они тут есть, наличие этих существ – верный признак отсутствия клопов. Не уживаются эти твари в одной кровати.

Он едва успевает снять свою шляпу-сугэгасу и бережно положить её на тюфяк, снять сандалии и размотать чёрные от грязи онучи, как тут уже и Монька ногой открывает дверь, внося таз воды.

– Вот вам, барин, – а сама морщится при этом и причитает: – О Господи, о Господи, да как же меня скрутило, – она ставит таз на тумбочку и пробует, не свалится ли он. А потом и говорит: – Барин, а может, вам постирать надо чего, или помыть? Так я за одну агору всё сделаю.

При этом пытается разогнуться, но, видно, у неё что-то со спиной.

– Ох, да что же это такое? Никаких сил моих нету.

– Хотите, я подлечу вас, – вдруг произносит шиноби вместо ответа на её предложение. – Хворь вашу вылечить совсем, конечно, сложно, ослабить же страданья мне под силу.

– Ах, ну да… Барин! Вы же доктор! – вспомнила женщина радостно.

– И врачеватель тоже, – согласился Ратибор. – У вас спина болит, так покажите место. Одежду поднимите.

– Ой, прям одежду поднять? – женщина смеётся стыдливо или кокетливо. – Уж больно вы молоды, барин, другие доктора вас постарше будут.

– Других врачей я что-то здесь не вижу. Но раз вам трудно, покажите место, где приютилась боль, одежд не поднимая.

– Ой, как вы складно говорите, барин синоби. Слушала бы и слушала, – улыбается Монька, а сама поворачивается к юноше спиной и показывает на поясницу. – Вот тут вот, как будто гвоздь мне забили в хребет, прям не распрямиться… Прям хоть ложись и вой. И так с самого утра маюсь. А как тут лежать, этот олух-богомолец мне работу так и подкидывает, так и подкидывает… И всё пустое. А болит у меня вот тут вот… Ага, вот тут, где вы щупаете…

– М-м… Так я и думал, скорей всего то дело грыж межпозвоночных, я помогу вам, боль сниму, но вам придётся всё-таки поднять одежды, – говорит молодой человек и лезет в свою торбу, достаёт оттуда заветный ларец и отпирает его ключиком, что носит на шее на шнурке. Потом достаёт оттуда склянку желтого стекла, длинную иглу, не очень тонкую. И эту самую иглу он, под настороженным взглядом пациентки, опускает в коричневую жидкость.

– Ой, барин, а чего это у вас там? – волнуется женщина, но застиранную, бесформенную кофту всё-таки поднимает и поворачивается к шиноби спиной.

– То безопасно, уверяю вас, то яд простой, но сваренный специально, он от речной пиявки, он снимет боль и настроение улучшит ваше.

– А я не помру от него?