За стеклянной дверью его уже ждет Элейн, перебирая карточки пациентов. Он толкает дверь, заодно придавая импульс еще одной бессмысленной пятнице.

День видит смерть и агонию

Усталость накатывает на Роуэна нарколептическими волнами, и прямо сейчас одна из них накрывает его с головой. Прошлой ночью он спал не больше двух часов. Впрочем, как всегда. Лучше бы он сейчас был так же бодр, как в три часа пополуночи. Его веки становятся все тяжелее, и ему уже почти снится, что он сидит на месте своей сестры и беседует с Евой легко и беззаботно, как нормальный человек.

Из-за спины раздается шепот:

– Доброе утро, тормоз.

Роуэн не отвечает. Поспать не получится. И вообще, сейчас спать попросту опасно. Он трет глаза и достает томик Байрона, пытаясь сконцентрироваться на строчках. Хотя бы на одной.

День видит смерть и агонию ^[1].

Он перечитывает фразу снова и снова, чтобы отстраниться от всего остального. Но тут автобус останавливается и входит Харпер – второй страшнейший мучитель Роуэна. На самом деле он Стюарт, Харпер – это фамилия, но имя отвалилось еще в десятом классе, где-то на поле для регби.

День видит смерть и агонию.

Харпер протискивает свою гигантскую тушу через проход, и Роуэн слышит, как он садится с Тоби. Спустя какое-то время Роуэн чувствует, как что-то стучит по его голове. Еще пара ударов – и до него доходит, что это ракетка Тоби.

– Слышь, тормоз. Сыпь не прошла?

– Тормоз! – ржет Харпер.

К облегчению Роуэна, Клара и Ева не оборачиваются.

Тоби дышит Роуэну в затылок.

– Что читаешь, урод? Ты, снегирь красногрудый… Что читаешь, спрашиваю.

Роуэн чуть поворачивает голову.

– Меня зовут Роуэн, – произносит он, но недоговаривает.

«Меня зовут» произносится хриплым шепотом, и голос подводит в самый неподходящий момент.

– Ты ж мой цветочек! – говорит Харпер.

Роуэн пытается сосредоточиться на той же строчке.

Тоби не отстает:

– Что ты читаешь? Снегирек, я задал тебе вопрос. Что читаешь?

Роуэн покорно поднимает книгу, и Тоби мгновенно выхватывает ее из рук:

– Гейское.

Роуэн оборачивается:

– Отдай. Пожалуйста. Можно… просто вернуть мне книжку?

Тоби толкает Харпера:

– Окно.

Харпер почти колеблется и даже смущается, но все же встает и открывает узкое окошко.

– Давай, Харпер, смелее.

Роуэн не успевает заметить, как книга переходит из рук в руки, видит только, как она подстреленной птицей падает на дорогу. Чайльд-Гарольд, Манфред и Дон Жуан – все исчезают в мгновение ока.

Он бы и пошел на конфликт, но не дают слабость и усталость. К тому же Ева пока не заметила, как его унизили, и он не хотел бы обращать на это ее внимание.

– О, мой маленький снегирь, мне так жаль, но, кажется, твой сборничек гейских стишков немного пострадал! – манерно пищит Тоби.

Окружающие трусливо смеются. Клара с любопытством оборачивается. И Ева тоже. Они заметили, что остальные веселятся, но причина им неизвестна.

Роуэн закрывает глаза. Вот бы оказаться сейчас в 1812 году, в темной одинокой карете, запряженной лошадьми, а рядом чтобы сидела Ева в чепце.

Не смотри на меня, Ева, пожалуйста, не смотри на меня.

Он открывает глаза и видит, что его желание исполнено. Точнее, его половина: он все еще в двадцать первом веке, но Ева продолжает болтать с его сестрой, как будто ничего не происходит. Клара крепко держится за поручень сиденья перед собой. Ей явно нехорошо, и он надеется, что ее не стошнит прямо в автобусе, потому что, как бы ни изводили его Тоби и Харпер, ему невыносима мысль, что они могут переключиться на Клару. И тут они, словно уловив его страх, начинают обсуждать девушек.

– Ева сегодня моя, Харпс, зуб даю. Вот посмотришь, я ее укатаю.

– Да ну?

– Не бойся, и тебе перепадет. Сестренка говноеда на тебя запала. Смотри, аж задыхается.

– Чего?

– Не тупи.

– Клара?

– Да ей загореть, очки снять, и будет цаца.

Роуэн чувствует, как Тоби наклоняется к нему и шепчет прямо в ухо:

– У нас тут вопросик. Харпер интересуется твоей сестрой. Какая у нее ставка за ночь, напомни? Десяточка? Меньше?

Внутри Роуэна вскипает ярость.

Он хочет ответить, но не может. Он закрывает глаза и вдруг на него накатывает шокирующее видение. Тоби и Харпер все так же сидят на своих местах, но они оба красные, без кожи, как на рисунках в анатомическом атласе, демонстрирующих строение мышц, и только волосы торчат клоками на своих местах. Роуэн моргает, видение исчезает. И он ничего не делает, чтобы защитить сестру. Просто сидит, сглатывая отвращение к самому себе, и гадает, как на его месте поступил бы лорд Байрон.

Фотография

Это всего лишь фотография.

Застывший момент прошлого.

Предмет, который она может держать в руке, нечто из доцифровой эпохи, артефакт, который она так и не решится отсканировать на свой «Мак». На обороте карандашом написано «Париж, 1992». Будто бы это нужно было записывать. Лучше бы этого снимка не существовало вообще, лучше бы они не просили того беднягу-незнакомца их сфотографировать. Но фото существует, и она не может ни разорвать его, ни сжечь, ни даже перестать смотреть на него, как бы ни старалась.

Потому что на фото – он.

Тот, кто ее обратил.

Незабываемая ночь и его улыбка, перед которой невозможно устоять. Рядом она – с легкой усмешкой, неузнаваемо счастливая, беспечная, стоит на Монмартре в мини-юбке, с кроваво-красной помадой на губах и опасным блеском во взгляде.

– Дура ты безумная, – говорит она той, прошлой себе, а сама думает: я могла бы и сейчас так же хорошо выглядеть, если бы захотела, – или почти так же. И могла бы быть такой же счастливой.

Хоть фото и выцвело от времени и тепла своего тайника, оно до сих пор кажется зловещим в своей безмятежности.

Соберись.

Она прячет снимок обратно в сушильный шкаф. Рука касается теплого нагревателя, но она не отдергивает ее. Горячо – но ей хочется, чтобы было еще горячее. Пусть будет ожог, пусть будет боль, с помощью которой можно забыть этот восхитительный, давно утраченный вкус.

Она берет себя в руки и спускается вниз.

Стоя у окна, она смотрит через деревянную раму, как мусорщик идет по их дорожке, чтобы забрать мусорные пакеты. Но он этого не делает. По крайней мере, не спешит. Сперва он поднимает крышку мусорного бака, вытаскивает один из мешков с мусором, развязывает его и изучает содержимое.

Его напарник что-то говорит, тот захлопывает крышку бака и катит его к мусоровозу.

Бак поднимается, наклоняется, опустошается.

Мусорщик смотрит на дом. Он замечает ее, но даже не моргает. Просто смотрит в глаза.

Хелен отходит от окна и с облегчением выдыхает, когда мусоровоз, пыхтя, двигается дальше по улице.

Фауст

Урок немецкого проходит в огромном старом кабинете с высоким потолком, с которого свисают восемь ламп дневного света. Две из них моргают, не включаясь и не выключаясь полностью, от чего голове Роуэна ничуть не легче.

Он сидит, вжавшись в стул на самой галерке, и слушает, как миссис Зибен с выражением читает отрывки из «Фауста» Гёте.

– Welch Schauspiel! – восклицает она, сложив пальцы, словно восхищаясь вкусом собственноручно приготовленного блюда. – Aber ach! ein Schauspiel nur!

Она поднимает взгляд от книги и всматривается в совершенно бездумные семнадцатилетние лица.

– Schauspiel? Перевод?

Зрелище. Роуэн знает это слово, но не поднимает руку, потому что ему никогда не хватает смелости говорить перед всем классом, особенно если среди зрителей есть Ева Коупленд.

– Версии? Мнения?

Когда миссис Зибен задает вопрос, она смешно поводит носом, будто мышь почуявшая сыр. Сегодня, похоже, она останется голодной.

– Разложите существительное на части. Schau spiel. Смотреть игру. Речь идет о представлении, о зрелище. О том, что показывают на сцене. Гёте критикует лживость мира. «О, этот вид! Но только вид – увы!» ^[2] Гёте вообще любил ахать и охать, – с улыбкой добавляет она. – Он был такой себе Мистер Увы, – она зловеще осматривает класс и, к досаде Роуэна, встречается с ним взглядом. – А теперь давайте обратимся к нашему собственному Мистеру Увы. Роуэн, будь любезен, прочти, пожалуйста, строфу на следующей странице, точнее, на двадцать шестой, которая начинается со слов… так, посмотрим… – она улыбается, заметив что-то в тексте. – …со слов «Zwei Seelen wohnen, ach! In meiner Brust». Две души живут – обитают, если вам угодно, – ах! Две души живут в груди моей… Продолжайте, герр Ах. Чего вы ждете?

Роуэн видит, как все оборачиваются к нему. Одноклассники дружно выворачивают шеи, чтобы насладиться зрелищем подростка, остолбеневшего от перспективы публичного чтения вслух. Только Ева уткнулась в книгу, словно отстраняясь от неловкой ситуации. Она уже видела, как это бывает: когда на прошлой неделе на уроке литературы Роуэн читал монолог Отелло («П-покажи глаза, – мямлил он, склонившись над учебником. – С-смотри в ли-лицо мне…» ^[3]).

– Zwei Seelen, – произносит он и слышит чье-то сдавленное хихиканье.

Внезапно его голос начинает жить своей собственной жизнью и впервые за день он по-настоящему просыпается, но не в хорошем смысле. Он бодрствует с настороженностью укротителя львов или застрявшего на скале альпиниста и понимает, что балансирует на грани катастрофы.

– Ich bin der Geist, der st-stets verneint, – читает он. – Я отрицаю все, и в этом суть моя.

Несмотря на нервозность, он ощущает странную связь с текстом, будто слова принадлежат не Иоганну Вольфгангу Гёте, а ему, Роуэну Рэдли.

Я – зуд, который никогда не утихает.

Я – жажда, которую ничто не утоляет.

Я – мальчик, ничего не получивший.

Почему он такой? Что отрицает он сам? Откуда ему набраться сил, чтобы не бояться собственного голоса?

Ева перекатывает пальцами ручку и смотрит на нее так, будто она сама – прорицательница, а пишущий предмет вот-вот предскажет ей будущее. Роуэн чувствует, что ей неловко за него, и эта мысль просто уничтожает его. Он поднимает глаза на миссис Зибен, но ее приподнятые брови велят ему продолжать. Пытка еще не закончена.

– Entbehren sollst du! – читает он без малейшего намека на наличие восклицательного знака. – Entbehren sollst du!

Миссис Зибен останавливает его:

– Давай, произнеси это с чувством. В этих словах страсть! Ты ведь понимаешь их смысл, не так ли, Роуэн? Читай же. Смелее, громче.

Все снова смотрят на него. И даже Ева оборачивается на секунду или две. Они наслаждаются этим так же, как толпа фанатеет от боев быков или жестоких состязаний. Он сейчас – окровавленный бык, чьей агонией они желают насладиться в полной мере.

– Entbehren sollst du! – повторяет он уже громче, но все равно этого недостаточно.

– Entbehren sollst du! – подхватывает миссис Зибен. – Умерен будь! Это сильные слова, Роуэн. И им нужен сильный голос, – она тепло улыбается.

Что это она затеяла, думает Роуэн. Тренировку характера?

– Entbehren sollst du!

– Еще. С чувством, давай же!

– Entbehren sollst du!

– Громче!

Его сердце пускается в галоп. Придется выкрикнуть эту фразу, чтобы миссис Зибен от него наконец отстала.

Entbehren sollst du! Sollst entbehren!

Das ist der ewige Gesang.

Он делает глубокий вдох, закрывает глаза, из которых вот-вот выкатятся слезы, и слышит собственный голос – громкий, как никогда.

– Умерен будь! Лишь будь умерен! Вот песня вечная у нас.