Он вежливо улыбнулся и кивнул. В темных глазах вновь мелькнули изумрудные блики. Нет, не померещилось. Кира вдруг поняла, что лицо у него очень странное: красивое… да, красивое, взгляд не оторвать… но стремящееся прочь от любых других слов и определений, то и дело исчезающее, как ныряющий под нити основы челнок. Она видела удлиненные очертания, чуть впалые щеки, резко очерченный подбородок. А какой у гостя нос? Прямой или с горбинкой? Есть ли у него борода? Жесткий ли рот или с пухлыми, женственными губами? Морщины на лбу, оспины или шрамы на щеках? Ничего. Лишь намеки, очертания. Незаконченный узор.

Но… узор красивый.

Кира села ровнее.

– Граманциаш, – сказала она, неотрывно глядя на чернокнижника. – Выпускник Тринадцатой школы, ученик… той, кого не принято упоминать ночью. Чародей, для которого не существует правил. А вы действительно умеете летать верхом на балаурах?

– Действительно, – бесстрастно подтвердил гость. – И не только летать. И не только на балаурах. Что же до правил, они все-таки существуют: например, я всегда выполняю то, о чем меня просят. И, по правде сказать, если упомянуть мою наставницу – хоть ночью, хоть днем, – не случится ровным счетом ничего ни плохого, ни хорошего. Она точно не появится – делать ей больше нечего, отвечать на каждый призыв. Ну, если вам так удобнее, пусть остается Той-Кого-Нельзя-Называть. Вижу я, госпожа Адерка, вы неплохо осведомлены.

Последние слова прозвучали с нескрываемой иронией. Кира набрала было воздуха в грудь, чтобы съязвить в ответ, но не успела – увидела краем глаза знакомый золотисто-оранжевый отблеск над изголовьем кровати. Всхлипнула, зажмурилась и тихонько заскулила-застонала, зная, что будет дальше.

Голос граманциаша, волоча за собой целый хор причудливых отголосков, сопроводил ее во .

– Впрочем, это все ерунда. Мое имя Дьюла, Дьюла Мольнар. Я пришел, чтобы вместе с вами спуститься к змеям, госпожа Адерка. – Он опять замолчал, явно выдерживая паузу, как подобает хорошему повествователю. – Видите ли, только мне известна природа вашего проклятия и только я могу вас спасти. Вы этого хотите?

– Да, – чуть слышно прошептала она.

Мальчик, который выжил

Как взошла над горами полная Луна, восстала стригойка из неглубокой могилы и тайком вернулась в городок, чьи жители всей душой хотели от нее избавиться, да позабыли, что для этого нужно. Тенью тени, отголоском шепота прошлась дочь  по улицам, и ни один пес ее не учуял. Видел незваную гостью лишь старый одноглазый кот, дремавший у коновязи постоялого двора. Он выгнул спину дугой, зашипел и заорал дурниной, но толстяк-хозяин лишь перевернулся с боку на бок и выругался спросонок.

В каждый колодец, в каждую кадку с водой дождевой плюнула стригойка.

А к утру ее и след простыл.

– Ш-ш-ш…

Мальчик, забывший собственное имя, стоял на краю обрыва. У подножия утеса плескались волны. Море было черным, и камни с беззвездным, бескрайним небом – тоже. Мальчика со всех сторон окружала , чья разнородность отзывалась столь же неодинаковой внутренней дрожью – словно невидимые руки касались незримых струн – и ощущениями, для которых не находилось подходящих слов в известном ему языке. Иногда казалось, что у  есть крылья, изогнутые рога и длинный хвост с острым шипом на конце, но потом она превращалась в кошку или в изможденную женщину, всю в черном. От глаз и зрения в этом странном месте не было толку.

– Давай я их тоже заберу? – предложила . – Ш-ш-ш-ш…

Мальчик нахмурился. В опустевших чертогах памяти гуляли сквозняки. Если судить по воспоминаниям, его жизнь началась только что, у этой пропасти, над этим морем, во . Но что-то – инстинкт, чутье – подсказывало не соглашаться.

Он и так отдал слишком многое.

вздохнула.

– Нет так нет. Чего же ты хочешь?

Однажды – об этом безымянный мальчик тоже забыл – мама поведала ему сказку о принце, который отправился на поиски страны Вечного Лета и после долгих странствий ее действительно нашел. Устав с дороги, прилег под раскидистым деревом и задремал, разинув рот. Тогда-то и заползла в него змея по имени Тоска. До поры до времени она не тревожила принца – знай себе росла в потаенных пещерах души. И все же настал день, когда змея сделалась слишком большой и стиснула сердце так, что он отчаянно возжелал увидеть родные места еще раз, хоть издали, на мгновение, краешком глаза. Принц отправился в обратный путь, чтобы в конце концов – или в начале начал – сгинуть бесследно, ибо тот, кто выпал из Текста, обречен утонуть в океане чернил.

Мальчик об этом позабыл и пожелал вернуться – сам не зная куда.

Но  знала.

Исчез утес, исчезли черное море и беззвездное небо; мир обернулся ветошью, расползающейся даже от самого осторожного прикосновения. За нею, как за занавеской, притаилась , продолжая тихонько шуршать: «Тебе не скрыться от меня… ш-ш-ш… никогда и ни за что на свете… ш-ш-ш… ибо отныне я и есть твой свет…»

Сперва он услышал тишину, зловещую и тяжкую, как кладбищенская земля; потом ощутил гнилостный сладковатый запах, от которого при каждом вдохе сводило судорогой горло и ныло в груди; а еще почувствовал боль. Из-за нее вспомнил, что у него есть тело, и в этом теле болело все без исключения – от почерневших пальцев рук и ног до корней тех волос, какие еще остались. Мальчик медленно поднялся, хрустя суставами, как старик, и постанывая от мучительного жжения в тех местах, где пузырящаяся кожа сошла лохмотьями, прикипев к каменному полу. Наверное, окажись пол земляным, бедолага и сам бы к нему прирос – врос бы в него, запустив глубокие-преглубокие корни, вознес гордый ствол через пролом в крыше и раскинул руки-ветви над руинами, укрыв их своей широкой кроной. Куда приятнее шелестеть листвой, чем ковылять, держась за стены, к приоткрытой двери, за которой поджидает неизвестность.

Он то падал по-настоящему, то проваливался в беспамятство; иногда это происходило одновременно. Сквозняки в чертогах памяти выметали из потаенных углов пыль, а еще какие-то обрывки, щепки, осколки. Из фрагментов складывались бессмысленные картины; стрела времени отказывалась лететь положенным курсом, то петляла, то замирала в нездешнем пространстве.

– Ш-ш-ш…

Вот безымянный мальчик бредет по узкой улице, под небом синюшного цвета, с которого смотрит не Солнце и не Луна, а огромный драконий глаз зеленовато-желтого, желчного цвета, рассеченный узким зрачком; навстречу ковыляет закутанное в тряпки нечто, прижимая к себе сверток и тихо подвывая.

Свернуть? Но справа в переулке белеет груда костей, а слева простирается огромная – такая, что не обойти, – черная лужа, в которой что-то копошится, булькает, кашляет, подхихикивает… Нечто со свертком ковыляет дальше, ничего вокруг не замечая.

Из недр очередного пустого дома доносится чавканье, сменяемое приглушенным рычанием, и мальчик, заглянув туда, видит огоньки глаз: поначалу они витают у самого пола, а потом взмывают выше его собственного роста, примерно там, где и должны быть глаза рослого мужчины. Мальчик пятится, спотыкается о камень, падает на спину, и взгляд упирается в пролом в крыше – там колышутся на холодном ветру ветви того самого древа, в которое он мечтал превратиться.

На одной из ветвей болтается нечто темное, длинное; стоит приблизиться, как свесившаяся набок голова висельника резко поднимается, блестят в полумраке зубы длиной в палец, из-за которых нижняя челюсть не смыкается с верхней, и тянутся когтистые лапы – им не хватает совсем чуть-чуть…

И опять мир становится то ли ветошью, то ли вуалью, под которой смутно виднеются очертания текучего, мощного чешуйчатого тела, похожего на замысловатый узел, на лабиринт без начала и конца, на реку, огибающую весь мир.

Безымянный мальчик встает. Идет.

Снова и снова, не имея ни малейшего представления куда и зачем.

– Ш-ш-ш…

На центральной площади – он понимает, что это «площадь» и она «центральная», но ни за что не смог бы объяснить, в чем суть этих слов, даже если бы вспомнил, как пользоваться голосовыми связками, – вопреки ожиданиям, оказалось многолюдно и совсем тихо. Люди сидят, лежат, некоторые даже стоят – и все сохраняют наводящую ужас неподвижность, словно обугленные деревянные статуи. Их очертания размыты, и он не знает, в сумерках ли дело или в том, что тупая боль на дне глаз искажает увиденное.

Он подошел к ближайшей «статуе» – согбенному старцу в просторном одеянии вроде монашеского, с торбой через плечо и посохом. Коснулся посоха кончиком пальца – быть может, ткнул чуть сильнее, чем хотел, потому что мышцы измученного тела повели себя своенравно, – и старец осел бесформенной кучей, рассыпавшись на куски, большей частью оставшиеся внутри рясы, как в мешке. Куски не горелого дерева, не черного камня, а зеленовато-лиловой плоти, изъеденной червями.

Как будто он был сшит гнилыми нитками, которые наконец-то лопнули.

Увиденное скорее озадачило мальчика, чем испугало. Он неуклюже отпрянул, споткнулся и опять упал, стукнувшись затылком о мостовую. В голове стало очень светло, и сквозь звон в ушах прорезался сперва невнятный ропот, похожий на бормотание взволнованной толпы, а потом – череда хлюпающих звуков, как в лавке мясника, где отрезают от огромной туши кусок за куском и швыряют на прилавок.

Он поднес к лицу собственные руки с растопыренными пальцами, черными и кривыми, обломанными, как тонкие побеги на двух ветках покрупнее. Ладони и предплечья испещрены кривыми бороздами: кто-то процарапал на его коже кривую сеть с ячейками размером от рыбьей чешуйки до серебряного талера. Борозды сочатся жидкостью – наверное, это густая кровь; под сумеречным небом, в свете драконьего глаза она выглядит черной. И безымянный мальчик понял, что, если просунуть ноготь в одну из борозд, да поглубже, можно дотянуться до кости, и тогда…

– Так-так, – проговорила … или кто-то очень на нее похожий, но несравнимо старше и сильнее. – Кто тут у нас?

Мальчик с огромным трудом приподнял голову, которая внезапно сделалась тяжелой, словно камень, и увидел, что мертвецов – или того, что от них осталось, – на площади больше нет. Драконий глаз озарял брусчатку и высившиеся со всех сторон дома, непостижимо темные и непоправимо мертвые.

Посередине опустевшего пространства стояла высокая женщина в черном платье. Ее темные волосы уложены в высокую прическу и заколоты золотыми гребнями и шпильками, тускло поблескивающими в лучах странного светила; густая вуаль скрывает лицо. Женщина подняла руку – мальчик увидел изящные пальцы с черными ногтями – и поманила к себе.

Все вокруг застыло.

Он поднялся, разрываясь между стремлением как можно скорее ответить на зов незнакомки и трусливым желанием двигаться очень медленно, потому что на этот раз чувствовал не только боль. К ней добавилось еле уловимое потрескивание нитей, скрепляющих тело и душу. Они были изъедены той же хворью, что убила город, оставив в живых лишь его одного, но отняв имя, память и лицо.

Вуаль дрогнула; незнакомка вздохнула, шагнула вперед. Каким-то образом она в один миг преодолела разделяющее их расстояние. Мальчик узрел перед собой женщину, четкую, как узор на парче. В этом узоре притаились письмена, но безымянный, беспамятный ребенок не мог прочитать ни слова – он не знал такого языка. Символы гудели от переполняющей их мощи, грозные и красивые. Где-то во  скользили, пребывая в неустанном движении с начала времен, тугие витки змеиного тела.

Длинный и острый ноготь – коготь? – коснулся его щеки.

По коже потекла вязкая струйка.

– Не бойся Пагубы, – донеслось из-под вуали. – Она сестра моя, но тебя больше не тронет. Теперь ты мой.

Теперь ты принадлежишь Дракайне.