Хатльгрим Хельгасон: Женщина при 1000 °С

© Hallgrímur Helgason, 2011

Title of the original Icelandic edition: Konan við 1000°

Published in the Russian language by arrangement with

Reykjavik Literary Agency, Iceland, www.rla.is

© Ольга Маркелова, перевод с исландского, 2025

© ИД «Городец», издание на русском языке, оформление, 2025

«Женщина при 1000 °C» – художественное произведение. В той или иной степени в нем затрагиваются реально происходившие события и реально жившие люди. Однако сама эта история – художественный вымысел. Персонажи: Ханс Хенрик, Гвюдрун Марсибиль и Хербьёрг Марья – не реальные лица, они – герои романа. Автор просит читателей проявить уважение к их прототипам и не смешивать их реальную биографию с той судьбой, которую придумал им он.

Рассказ про то, как все было на самом деле, – это историография. Художественная литература – это выдуманный рассказ.

Хатльгрим Хельгасон

1
1929 год выпуска

2009

Я живу здесь одна: в гараже, оборудованном под жилье, вместе с кочующим ноутбуком и старой ручной гранатой. Здесь уютно. Моя кровать – больничная койка, а в других предметах мебели я не нуждаюсь. Кроме унитаза. Только вот пользоваться им – сущая мука. До него слишком далеко добираться: сперва вперед на длину кровати, а потом на такое же расстояние в угол. Я называю этот путь Via Dolorosa^[1], и его мне приходится проделывать по меньшей мере трижды в день: я ковыляю по нему, как страдающее ревматизмом привидение. Я мечтаю, что мне пришлют сюда «судно», но моя заявка застряла где-то в бюрократической трясине. Сейчас везде какой-то затык.

Окон здесь маловато, но на экране ноутбука мне виден весь мир. Приходят и отправляются сообщения, а «Фейсбук»^[2] тянется, словно сама жизнь. Тают ледники, очерняются президенты, люди оплакивают свои машины и дома. А будущее ждет нас возле багажной ленты – у него раскосые глаза и улыбка до ушей. О да, я смотрю на все это с белой койки. Я лежу тут, как ненужный труп, и жду: то ли смерти, то ли того, что она принесет мне порцию еды, которая продлит мне жизнь. Они навещают меня дважды в день – эти девчонки из Службы быта г. Рейкьявика. По утрам дежурит красавица, а по вечерам – крокодилица; у нее руки холодные, дыхание несвежее, и пепельницы она вытряхивает машинальным движением.

А если я отложу «окно в мир», выключу лампу над головой и позволю осеннему мраку заполнить собой гараж, то из маленького окошка высоко на стене я увижу знаменитую Колонну мира. Ведь покойный Леннон превратился в столб света в Исландии, подобно лесному богу в поэме Овидия, и долгими ночами освещает темный пролив^[3]. Его вдова была так любезна, что поставила его вертикально у меня перед глазами. Да, у погасшего пламени дремать приятно.

Можно сказать, что в этом гараже я прозябаю, будто старый, отслуживший свое автомобиль. Однажды я поделилась этим наблюдением с Гёйи. (Гёйи и Доура – это супруги, которые сдали мне этот гараж за 65 тысяч крон в месяц.) В ответ милый Гвюдйоун^[4] рассмеялся и обозвал меня «Олдсмобиль». Я – скорее в интернет, нашла там фотографию «Олдсмобиль Викинг» 1929 года выпуска. Сказать по правде, мне и в голову не приходило, что я уже такая старая. Автомобиль был похож на слегка усовершенствованную гужевую повозку.

Я восемь лет пролежала в этом гараже, прикованная к постели из-за отека легких, который мучил меня в три раза дольше. Я едва способна повернуть голову, потому что при малейшем движении у меня перехватывает дыхание и я начинаю задыхаться, а это довольно-таки неприятное ощущение, или, как говорили в старину, «кошмар непогребенных». Это у меня из-за курения. Я только и знала, что сосать сигареты с самой весны 1945 года, когда это роскошество предложил мне один бородавчатый швед. Огонек сигареты до сих пор дарит мне радость. Мне предлагали кислородные очки с трубочками, которые засовываются в нос, но, чтобы начать пользоваться этим баллончиком, мне пришлось бы бросить курить, «из-за пожароопасности». То есть мне приходится выбирать одного из двух господ: либо русского по фамилии Никотин, либо англичанина лорда Оксигена. Выбор очевиден.

Пока что я дышу как паровоз, а походы до унитаза продолжают каждый день доставлять мне муки. Но малютка Лова входит туда с удовольствием – и я радуюсь чистому звуку молодой струи. Лова – моя помощница. У нас на островах Свепнэйар^[5] была небольшая пещерка по прозванию Мальчишечья, ее веками использовали как мужской туалет. А дорога дотуда называется «Ярлов склон», ведь у нас было выражение «ярла возить», означавшее «справлять нужду». Вот такой у наших предков был юмор.

Ой, что-то я перескакиваю с одного на другое – и то одно, то другое заскакивает в меня. Когда у тебя за спиной – целый интернет событий, целый трюм дней, то очень сложно выбирать и рассортировывать воспоминания. Все смешивается в одну кашу. Я либо помню все разом – либо вообще ничего не помню.

Ах да, у них, бедолаг, год назад в стране все обрушилось. Лопнул банк, и один обломок залетел прямо во двор к моему Магги, такая мощная глыба – прямо в новую веранду, а в лобовое стекло – еще осколок. Хотя это, скорее всего, в переносном смысле. Санитарки и Доура говорят мне, что город как стоял, так и стоит. Рейкьявик не пострадал – не то что Берлин после падения, а по этому городу я, едва успевшая повзрослеть, бродила в конце войны. Уж не знаю, что хуже: если лопнет банк или терпение… Но я знаю, что из-за всех этих несчастий из моего Оболтуса вышла вся уверенность в себе, будто воздух из сдутого шарика, а к тому времени, когда его бывшая занялась кое-чем с другим человеком, у него почти никакой уверенности не осталось. Магги работал в «КБ-банке», связывал свой курс на бирже с мерцанием огоньков на экране компьютера, с какой-то красной полоской, которую он однажды с гордостью показал мне. Конечно, она была не лишена яркости, да и красива, как огонь в очаге, – и такая же надежная, как зыбкий язычок пламени.

А для меня самой кризис – сплошное удовольствие. Все хорошие годы я лежала, а жадины вокруг только и знали, что обирать меня. Так что мне было не жалко смотреть, как они погорели, потому что к тому времени деньги наконец перестали меня волновать. Мы всю жизнь гробим на то, чтоб накопить на достойную старость, а когда старость наконец приходит, у нас уже не остается желания тратить деньги ни на что, кроме приспособления, чтоб мочиться лежа. То есть, конечно, было бы неплохо снять немецкого мальчика, чтоб он стоял полуобнаженный при свечах и декламировал старой лежачей развалине стихи Шиллера, да у нас в стране всю торговлю телом уже запретили, так что не стоит и жалеть об этом.

У меня остались всего лишь несколько недель, две коробки «Пэлл

Мэлла», один ноутбук, одна граната – и никогда мне не жилось лучше.

2
Feu de сologne

2009

Граната – старое яйцо из гнезда Гитлера, которое перепало мне в последнюю мировую войну и с тех пор всюду сопровождало меня в плавании по житейскому морю, во всех моих браках, в горе и в гадости. Сейчас было бы в самый раз применить ее, – да только чека сломалась много лет назад в неудачный день в моей жизни. Конечно, это не очень приятная смерть: когда в твоих объятиях разражается огненная буря и тебе отрывает голову. И вдобавок после стольких лет я привязалась к моей ненаглядной лимонке. Будет обидно, если мои внуки не сподобятся увидеть ее: в виде наследства в серебряной чаше.

Meine geliebte Handgranate^[6] прекрасна в своей обманчивости, хорошо ложится в руку и холодит вспотевшую ладонь железной скорлупой, наполненной умиротворением. В оружии интересно как раз это: хотя оно порой невыносимо для тех, на кого направлено, своим владельцам оно дарит покой. Однажды, много городов тому назад, я умудрилась забыть это «яйцо, в котором заключена моя жизнь», в такси и не смогла успокоиться, пока не получила его обратно после бесконечных безумных переговоров с таксопарком. Таксист стоял на крыльце, весьма сконфуженный, щурил свой мозг и спрашивал:

– Это ведь старинная граната?

– Нет, это ювелирное изделие. Яйца Фаберже знаешь?

Во всяком случае, я долго держала ее в шкатулке с украшениями. «Что это?» – спросил Байринг с Западных фьордов однажды по дороге в зал с колоннами. «Это духи такие: Feu de Cologne». «Ну?» – переспросил моряк. Мужчины хороши, если их использовать по назначению, но вот мозговитостью не отлича-

ются.

А уж по вечерам, когда хулиганы так и норовят увязаться за тобой до самого дома, знать, что у тебя в сумочке лежит граната, – совсем хорошо.

Сейчас она у меня на ночном столике, а может, среди грязного белья; я высиживаю немецкое железное яйцо, я – послевоенная наседка, ждущая, что из него вылупится огонь. Нашей стране это не помешает: она сейчас стала совсем без мозгов, при полном отсутствии насилия. Им всем будет полезно лишиться окон и стен в доме, услышать, как горит живьем их ребенок, увидеть, как стреляют в спину их возлюбленным. Мне всегда было тяжело общаться с людьми, которым не приходилось перешагивать через мертвые тела.

Может, она взорвется, если я кину ее на пол? Мне кто-то когда-то говорил: «Гранаты любят каменные полы». Да, было бы клево: исчезнуть с громким «Бум!», и чтобы клочки меня потом засыпали пыль и обломки. Но перед тем, как я взорвусь, мне хотелось бы вспомнить свою жизнь.

3
Г-н Бьёрнссон

1929

Я родилась осенью 1929 года в железном сарае на Исафьорде. Тогда мне присобачили это странное имя: Хербьёрг Марья, которое было мне не к лицу, а самому себе и подавно. В нем смешались язычество и христианство, подобно воде и маслу; эти две сестры внутри меня до сих пор спорят.

Мама хотела назвать меня в честь своей матери – Вербьёрг, но та слышать об этом не желала: «Ну и куда ребенку с таким именем? В рыбачий поселок, что ли?» По ее словам, жизнь рыбаков была «чистый ад», и она бранила свою мать за то, что та назвала ее именем, заставляющим вспоминать о рыболовных вершах. Сама бабушка Вербьёрг выходила в море 17 сезонов, на Бьяртнэйар^[7] и Оддбьяртнскер^[8] зимой, весной и осенью, «в самую наимерзопакостнейшую погоду, которую только выдумали в морском аду, а на суше порой бывало еще гаже!»

Однако отец в своем письме на Исафьорд предложил заменить «Вербьёрг» на «Хербьёрг», а мама все-таки не настолько ненавидела его, чтоб пренебречь этой идеей. А сама бы я лучше выбрала для себя имя прабабушки по материнской линии, великой Блоумэй Эфемии Бергсвейнсдоттир с Бьяртнэй. Она была единственной женщиной за всю историю Исландии с таким именем, и лишь в двадцатом веке у нее появились две тезки, но она к тому времени уже полвека как была в могиле. Одна из этих тезок была ткачиха, ткала гобелены и жила далеко в сараюшке на Хетлисхейди. А другая Блоумэй ушла от нас в молодом возрасте, однако по-прежнему живет на самом крайнем хуторе на Склоне Сознания и является мне порой на грани сна и яви. Из всех островов в Брейдафьорде мне очень долго нравился остров Блоумэй – Цветочный остров, хотя его до сих пор не открыли.

На самом деле людям надо давать имена как при рождении, так и перед смертью. Пусть мы сами выберем себе, какое имя будет произнесено во время наших похорон и потом целую вечность будет начертано на могиле. Я так и вижу перед собой: «Блоумэй Хансдоттир (1929–2009)».